В детстве меня часто спрашивали во дворе:

– А кто твой отец? Начальник?

– На фабрике работает, – скупо цедил я. И угрюмо пожимал плечами.

– А кем? – не отставали мои друзья. – Скажи, Лева, кем же он на фабрике-то работает? Мастером? Инженером? Вахтером на проходной? Слесарем?

– Он работает директором! – отчетливо и зло говорил я, предательски краснея до корней волос.

– А машина у него есть? – тут же спрашивал кто-то.

И я отвечал:

– Не знаю!

Иногда папа приходил домой и подолгу молчал, закрывался в моей маленькой комнате, садился за письменный стол

и смотрел в окошко. Я боялся подходить к нему в такие минуты. Но поделать тут ничего было нельзя, ведь мой папа работал директором.

Другие отцы, насколько я знал, любили после работы постоять где-нибудь в скверике, покурить, выпить пива, обсудить футбол. А мой папа приходил с работы и молчал.

Правда, иногда он с живым интересом прислушивался к моим разговорам на футбольную тему.

– Австрийцы – вообще слабая команда! – заявлял я, например, маме, уплетая жареную картошку.

– Ага, – говорила мама, наливая мне молоко.

– Слушай, а Пеле, он кто – негр? – невпопад спрашивал папа.

– А ты что, сам не знаешь? – возмущался я.

Наверное, папа знал это и без меня. Просто футбольные сведения как-то плохо задерживались у него в голове.

– Лева, неужели армяне стали чемпионами? – спрашивал он с изумлением.

– Да, папа! – говорил я. – По итогам чемпионата СССР команда «Арарат» из Еревана в этом году завоевала первое место. В ней есть такие игроки: Оганесян, Иштоян, Заназанян...

– Ну ладно, ладно, хватит! – говорил он. – Я все равно не запомню. Спасибо тебе и на этом.

Иногда он листал футбольные справочники, которые я покупал в газетном киоске.

– Ну надо же! – говорил он маме. – Смотри, все про него написано: и какой рост, и сколько весит, а про меня нигде ничего.

Порой я мечтал, что когда-нибудь мы пойдем с папой на стадион, будем свистеть, топать, а потом вернемся домой и, перебивая друг друга, будем рассказывать маме:

– С левой ноги! С острого угла! Как даст! И промазал, представляешь?

Но этому никогда не суждено было сбыться.

– Чего я там буду сидеть как пень? – отнекивался папа. – Скучно!

Когда он вечером входил в наш двор – в белой рубашке, с пиджаком через плечо – я всегда нарочно пасовал ему в ноги. И папа аккуратно откидывал мяч носком ботинка. Однажды я не выдержал и закричал:

– Пап! Давай! Ударь!

Он замахнулся... Удар получился неловкий, слабый...

Но при этом папа вовсе не был таким уж рафинированным интеллигентом. По утрам он отжимал двухпудовую гирю и заставлял меня поднимать гантели.

Просто папа был директором. Он был немного другим, чем все остальные люди.

Мы с мамой долго и по-разному привыкали к этому странному обстоятельству.

– Опять тишина, как на похоронах! – говорила мама сама себе.

Пока папа сидел в моей комнате за письменным столом и о чем-то думал, она ходила по квартире и не знала, «куда себя приткнуть». А папа в это время думал, глядя в окно. Только думал, и все.

А я ничего не говорил. Ни вслух, ни про себя. Я просто наблюдал за ним.

Что я знал, например, про его привычки?

Папа не любил рыбалку. Не собирал марки. Не умел чинить велосипед, а тем более утюг. Не рассказывал анекдоты.

Да и вообще он не любил говорить.

Любил он только читать газеты и смотреть новости по телевизору.

Как-то раз мы с ним оказались в часовой мастерской. На улице Красная Пресня.

Человек в синем халате взял у папы часы и лениво сказал:

– Через неделю приходите. Посмотрим.

– Это вы мне уже говорили, – сказал папа. – Я к вам уже приходил. Два раза.

– Ну а я чем виноват? – гаркнул человек в халате через маленькое окошечко. – Претензии к заводу. Не к нам.

– Вы мне это тоже уже говорили! – опять сказал папа. – Мне некогда обращаться на завод. Я к вам обратился. Дайте гарантию на ремонт.

– Еще чего! – ухмыльнулся человек в синем халате. – А ключи вам не надо от квартиры, где деньги лежат?

– Дайте тогда жалобную книгу, – сказал папа.

– Нет у нас жалобной книги! – сказал человек в халате и сильно побледнел. – Нет, и все!

– Давайте-давайте, – сухо сказал папа. – Я жду.

Наступила тишина.

Через некоторое время человек в синем халате как-то тихо, про себя выругался и пошел за другим человеком, уже в черном халате.

Тот взял у папы часы и сказал, чтобы он приходил завтра.

Когда мы вышли из часовой мастерской, я спросил у него, совершенно потрясенный увиденным:

– Пап! А что ты ему сказал?

– Жалобную книгу попросил! Ты что, сам не слышал? – ухмыльнулся он.

– И все?

– Да какая тебе разница? – сказал папа. – Когда ты вырастешь, таких дураков уже не будет. Дай лучше пожевать.

У папы была одна плохая привычка.

Когда мы, по дороге домой, покупали свежий хлеб, он всегда откусывал или отламывал горбушку. И ел прямо на улице.

– Пап, ну ты опять! – ругал я его. – Ну зачем? Ты что, такой голодный?

Иногда он съедал так полбатона. Иногда даже весь батон, и тогда мы опять шли в булочную.

Он шел по улице Красная Пресня, ел мягкий хлеб, и глаза у него были веселыми, а не рассеянными, как всегда.

Но я уже знал, что он никакой не рассеянный. Просто все время думает. И я очень любил те минуты, когда он не думает.

Но если была хорошая погода, папа обязательно надевал пиджак, брал маму под руку и они шли гулять в сквер. Иногда и я увязывался за ними.

Обычно они болтали о чем-то непонятном: кто кому что сказал и как тот ответил. Я забегал шагов на двадцать вперед и смотрел на них издали.

Мама шла на каблуках, с чуть подкрашенными губами. Она улыбалась, слушая папу, иногда коротко и звонко хохотала, доказывала что-то горячо.

Не очень высокий рост и немного покатые плечи не делали папу смешным. Строгость и сосредоточенность не покидали его и тут.

Отец не любил рассказывать о своей работе.

– Да нечего рассказывать! – говорил он досадливо. – Ну о чем рассказывать, как я план выполняю?

Я почему-то верил, что ему нечего рассказывать. Я видел его фотографии, сделанные фотокорреспондентом фабричной газеты – в его кабинете, на работе.

С веселым лицом, в своей вечной белой рубашке, он на фотографиях сидел за огромным столом, курил или разговаривал по телефону. Это были, наверное, те фотографии, которые не пошли в газету. Они были непривычно большие. Но потом отец их отнес обратно. На работу. Дома он почему-то никогда не курил. И лицо у него было какое-то другое.

Мой отец на работе сидел за столом, что-то подписывал или говорил по телефону. Что можно было рассказать о такой работе?

Единственно, о чем он мог рассказать (и действительно рассказывал несколько раз) – о том, как водил по своему цеху Косыгина и как встречал на вокзале Хрущева.

– Косыгин – он же сам текстильщик! – горячо говорил отец и странно улыбался.

А про Хрущева он рассказывал так:

– Встречали его в шестьдесят третьем на Курском вокзале, из Пицунды. Дождь идет, мы стоим, мокнем. Человек пятьдесят. Зонтики не все взяли. Я вообще-то не думал, что меня пошлют от Краснопресненского района. Директор заболел, парторг заболел. А я что, молодой инженер. Он выходит из поезда, лицо такое... Руку всем пожал, правда.

Я в этих его рассказах ничего не понимал. Но все равно почему-то было интересно.

Когда он входил в наш двор в строгом костюме, в галстуке, сердце замирало от мучительной неловкости. В нашем дворе был только один человек, который ходил на работу в таком виде – мой папа.

Бабки у подъезда еще издали кричали ему:

– Вечер добрый, Симон Львович!

Он кивал и улыбался. А они еще долго смотрели ему вслед.

...Но особенно я не любил его машину.

Как-то раз отец предложил отвезти меня до школы.

Я не знал, что ему ответить.

– Стесняешься, что ли? – спросил он довольно резко.

– Не в этом дело. Тут идти-то два шага...

– Стесняешься, – недовольно-утвердительно сказал он. Хлопнул дверью и уехал, предварительно быстро поцеловав меня.

Больше он этого никогда не предлагал.

Машина увозила его рано утром, когда я еще спал. А привозила поздно вечером.

– Так есть у него машина или нет? – спрашивал Колупаев. – Небось не одна. Ему небось две положены.

– Не знаю, – угрюмо отвечал я. – Он меня на них не возит.

– Не возит, или ты сам не желаешь? – ставил вопрос ребром Колупаев.

– Пошел к черту! – орал я. – Какое тебе дело?

Тогда Колупаев строго и внушительно давал мне пендаля и говорил:

– Ты, Лева, на меня не кричи. Хоть у тебя отец и директор, я не посмотрю, понял?

– Я же ее видел! – горячился Сурен. – Зачем ты врешь?

– Да я не вру! – чуть не плакал я. – Я не езжу с ним, и все! Откуда же мне знать?

Почему-то я ненавидел разговоры об этой машине.

Мне почему-то казалось, что если я признаю сам факт ее существования, случится что-то непоправимое.

Но однажды, в субботу, темно-зеленый автомобиль все-таки медленно въехал в наш двор.

Он даже весело бибикнул – явно для меня.

Все замолкли. Наступила тишина.

«Москвич» стоял возле подъезда. Папа о чем-то разговаривал с шофером.

Я знал, что это случится. Была суббота. Отец вернулся домой не поздно. Не так поздно, как всегда.

Он вышел из машины и внимательно посмотрел на меня.

– Привет! – сказал он. – Выигрываешь? Или проигрываешь?

– Ничья, – сказал я тихо и оглянулся. Все ребята стояли за моей спиной, бросив мяч.

– А покататься можно? – вдруг спросил кто-то.

– Можно, Николай Иваныч? – весело спросил отец у шофера.

Тот лениво улыбнулся:

– А почему ж нельзя! Давайте, только залезайте не все сразу. По одному.

Отец молча кивнул и пошел к подъезду.

В машину набилось человек шесть.

– А ты чего же? – удивился Николай Иваныч. – Залезай, Лева, чего стоишь?

Я помотал головой.

– Залезай, Лева! Хватит придуриваться! – заорал кто-то.

Но я опять отказался. Совершенно ненужные слезы душили меня. И я постеснялся, что их заметят.

И вообще, что-то мешало мне влезть в эту машину вместе со всеми.

Дверь наконец захлопнулась, машина медленно тронулась с места, и я просто проводил глазами зеленый автомобиль.

Он медленно поехал по Большевистской улице, повернул на Заморенова.

Во дворе стало совсем тихо. Я остался один. По-прежнему орало чье-то радио, хорошо пахло нагретым асфальтом, в спину толкался слабый ветерок. Никто, по-моему, не обратил внимания на это происшествие.

Из окна на меня смотрела мама.

Я еще немного постоял и просто пошел домой.