У отца Сереги-маленького, который жил в нашем доме на девятом, последнем этаже, был во дворе гараж. Гараж с машиной был тогда настоящим богатством. (Гараж этот до сих пор сохранился, я недавно проверял, только он уже немного покосился, ворота почти на треть ушли в землю, и машину в нем держать, скорее всего, нельзя.)

Вот чего я, к огромному сожалению, не помню (а врать не хочу) – это какой марки была машина у отца Сереги-маленького. Скорее всего, это был «Москвич»-400.

Он выходил из подъезда всегда со связкой ключей в руке. Это был маленький сухой мужчина, в шоферской куртке, с темной кожей лица и железными вставными зубами. Медленно пересекал наш двор, открывал замок, снимал засов. Затем он заходил в гараж и доставал оттуда, как мне казалось, всякую разную рухлядь – брезент, старые газеты, тряпки. Расстилал все это перед машиной. Затем он снимал спецовку или старую куртку и аккуратно стелил сверху, подкладкой вверх. Затем выводил машину – ровно настолько, чтобы она наполовину заезжала на брезент, на старые газеты и тряпки, расстеленные на асфальте. И осторожными движениями заползал под машину, вместе с маленькой кожаной сумкой и китайским фонариком.

Его ноги в стоптанных ботинках торчали неподвижно. Иногда он лежал там целый час, иногда вылезал через десять минут.

На открытом воздухе благородный металл, из которого был сделан капот, начинал дышать и светиться внутренним светом. С круглых огромных фар медленно стекала вода. Резко пахло машинное масло. Отец Сереги-маленького садился в кабину и включал дворники. Раздавалось сухое пощелкивание, и с неприятным скрипом дворники начинали ездить по абсолютно чистому стеклу.

Мы окружали его маленькой плотной толпой и задавали разные нелепые вопросы.

– Дядь Володь! А у вас машина сколько лошадей?

– Дядь Володь! А вы «Волгу» обогнать можете?

– Пошли отсюда вон! – говорил он раздельно и тихо.

Мы замирали на какое-то странное тягучее мгновение. Я хватал за руку Бурого или Колупаева, чтобы не пропустить самое главное.

– Я непонятно сказал? – говорил отец Сереги-маленького еще чуть громче.

Мы молчали и стояли как вкопанные.

И тут он взрывался, наподобие нынешних китайских петард.

– Пошли вон, подонки! – орал он на весь двор.

Взяв в руки гаечный ключ, он гнался за одним из нас, потом за другим, потом за третьим.

Это был странный аттракцион, который повторялся каждый раз с точностью до секунды.

Мама порой выбегала во двор в тапочках и хватала меня за руку, чтобы объяснить положение вещей.

– Он же больной человек! – страшным шепотом говорила она. – Зачем вы над ним издеваетесь?

Вообще все мамы нашего двора видели из окон, что происходит возле гаража, но поделать с этим ничего не могли.

– А вдруг можно с ним как-то договориться? – тяжело вздыхая, говорила мама Сурена.

– Нет, но вы поймите! – горячилась моя мама. – Ведь гараж-то возле котельной! Возле теплоцентрали! А если пожар, взрыв какой-то, я даже не знаю! Машина-то старая уже. Я уже не говорю, что гараж находится практически на детской площадке!

– Конечно! – горячо подхватывала мама Сурена. – Он же вообще на ней не ездит. Зачем тогда ремонтироваться?

– Да нет, я вам говорю, нужно написать в райисполком, – убеждала ее моя мама. – И вообще прекратить это безобразие.

Но ни мой папа, ни папа Сурена вмешиваться в эту историю с гаражом совершенно никак не хотели. Видимо, оба они твердо стояли на том, что никакой реальной угрозы от отца Сереги-маленького нет, а нам нужно просто надавать по шее.

Не знаю, как обстояло дело в других семьях, но в нашей семье надавать мне по шее было как-то некому. По крайней мере, по этому конкретному поводу.

Ну как, скажите, как мы могли не подходить к гаражу!

Я и сейчас довольно хорошо помню, что мы стояли под ленивым редким дождем и смотрели внутрь, а там, внутри, горел свет и возился с мотором отец Сереги-маленького. Мы стояли на довольно безопасном расстоянии, где-то в районе песочницы, и дождь поливал наши лица, а мы были насквозь мокрые и счастливые. Лампочка в гараже горела вполнакала, были видны грубые кирпичные стены, края машины матово светились из полумрака, лобовое стекло казалось темным, почти черным, и лишь фары у машины зловеще поблескивали, как в фильмах про Великую Отечественную войну.

Но самым загадочным во всей этой истории было то обстоятельство, что и Серегу-маленького отец точно также не подпускал к гаражу!

При этом Серега был, конечно, совершенно страшным патриотом своего гаража, своей машины и вообще всего.

– Он знаешь как ездит! – кричал он, бывало, на Колупаева, когда тот начинал к нему приставать.

– Ну как, как? Как он ездит? – хмурился Колупаев.

– Как бог! Понял? – говорил Серега-маленький, и было видно, что губы у него в любой момент готовы задрожать – от гордости и от обиды.

– Не понял! – говорил Колупаев.

– Не понял, иди пописай! – орал Серега-маленький. – Может, моча от мозгов отхлынет!

Тогда Колупаев брал Серегу, относил его к стене и прижимал между ног коленом.

– А что ж он тебя в гараж не пускает, а? – говорил он тихо.

После чего Серега начинал глухо рыдать, отбегал шагов на десять и бросался в Колупаева мелкими и большими камнями и кусками асфальта, какие попадались под руку. Иногда он не появлялся во дворе после этого день, иногда два, а иногда и целую неделю.

Конечно, всем было хорошо известно, что иногда Серегу все-таки можно было увидеть в кабине этого старинного автомобиля, медленно выезжающего на большую дорогу. Но и об этих редких моментах Серега говорил как-то не совсем понятно:

– Это чтобы мотор не застоялся! А так бы он вообще выезжать не стал!

Иногда Колупаев вдруг подходил к гаражу и изо всех сил бил ногой по железным дверям.

– Сожгу к чертям! – тихо говорил он. Мы ему совершенно не верили, и лишь малышня замирала в ужасе от этих жутких клятв и обещаний.

– Ну давай-давай, сожги! – с тихой ненавистью говорил ему в такие моменты Серега-маленький.

– И сожгу на фиг! – отвечал Колупаев еще более тихим и страшным голосом.

– Ну давай, сожги! Может, тебе и бензинчику принести?

– Конечно, принеси! И спичек тоже принеси! И газету старую давай принеси! И зажигалку, на фиг, давай принеси! – с ненавистью и тихо говорил Колупаев, сверкая белками глаз, как цыган из фильма «Неуловимые мстители».

Так они еще долго разговаривали, перечисляя все те предметы, которые могли иметь отношение к возгоранию огня: сено, солому, огнетушитель, дрова, уголь, карбид, порох и так далее.

Часто я пытался образумить Колупаева такими простыми словами:

– Колупаев, кончай бузить насчет гаража! Серега-то чем виноват?

Колупаев поднимал на меня тяжелый взгляд и отвечал коротко:

– Виноват!

И я понимал, что спорить с ним бесполезно.

Но однажды произошло событие, которое вдруг изменило то, что казалось мне вечным и незыблемым.

Был обычный серенький день.

Серега-маленький вдруг начал что-то такое говорить насчет того, что «эта машина может сто двадцать километров выжать», как вдруг Колупаев подскочил к нему и, подняв носком ботинка кучу песка перед его носом, с глухой яростью сказал:

– Молчи, понял?

– Почему это? – набычился Серега, и мы приготовились к обычному кровавому сценарию, но вдруг все пошло совсем не так, как всегда.

– Потому что это не твоего отца машина! – заорал Колупаев.

Он скрутил Серегу-маленького и сказал ему прямо в лицо:

– Если бы это была его машина, он бы давал тебе в гараж заходить! Понял? Это не его машина!

От этой дикой идеи мы все прямо-таки оцепенели.

Стало тихо и страшно.

Серега-маленький не заплакал, а только странно улыбнулся и пошел домой.

Ночью я лежал и думал, что же будет дальше? И не убьет ли психованный отец Сереги-маленького (или сам Серега) моего глупого друга? И не сожжет ли Колупаев гараж, как обещал? Или ничего это не будет? И что тогда будет? От всех этих мыслей я захотел даже заплакать, но слезы почему-то все никак не шли, я пошел на кухню, выпил водички, и мама сказала мне спросонок:

– Хватит уже шастать туда-сюда.

Утром я проснулся рано от тревожных предчувствий и выглянул в окно.

Отец Сереги-маленького возился с машиной уже, наверное, часов с восьми утра, и когда мы наконец вышли и заняли боевую позицию в районе песочницы – он, конечно, порядком подустал. Однако при этом он еще долго не вылезал из-под машины, выдерживая паузу.

Наконец дядя Володя вылез из-под машины и, коротко взглянув на нас, сказал очень простую фразу:

– Сынок, иди ключ разводной принеси. И попить тоже, стакан водички.

Серега в ту же секунду помчался домой. Редко мне потом доводилось в жизни видеть человека, который бегал бы с подобной скоростью.

Обратно он возвращался медленно и торжественно, держа полный стакан в вытянутой руке.

Дядя Володя медленно выпил воду и не очень громко сказал:

– Иди давай, поможешь.

Серега на подгибающихся от счастья ногах вошел в гараж и скрылся там, в глубине.

Колупаев постоял еще немного и, пожав плечами, поплелся домой.

А потом было вот что.

Сразу после моего дня рождения, дождливым днем, как-то очень странно погиб отец Сереги-маленького, владелец единственного в нашем дворе гаража и старого автомобиля.

Он вышел из подъезда, как всегда, в своей старой шоферской кожаной куртке, ободранной на рукавах, но еще достаточно прочной, нахлобучил кепку и шагнул с бордюра на асфальт.

Долго мы потом ходили вокруг этого места, смотрели и думали: как же так?

Ведь сколько раз мы тут прыгали, сидели на нем, даже спотыкались, и ничего.

А он шагнул, поскользнулся и ударился головой о камень.

Перед окнами нашего дома долго стояла «скорая».

– Плохо кому-то, – озабоченно говорила мама, кормя нас завтраком. – Надо же, как долго стоит. Наверное, сердце у кого-то прихватило.

Была суббота, и лил такой дождь, что никуда не пойдешь. Я тоже припал к окну и вдруг увидел, как из дома выносят носилки. За носилками шла мать Сереги-маленького и он сам.

Здоровые санитары в плащах шли тяжело, но привычно. Они запихнули носилки в салон на какие-то рельсы, мать влезла туда же, а Серега остался один.

Он стоял один под дождем и, подслеповато прищурясь, смотрел вверх, на наши окна.

Я быстро спустился и встретил его там, в подъезде.

Он стоял возле батареи.

– Здорово, Серый! – сказал я. – Чего случилось-то?

– Отец умер, – сказал Серега.

– Отец? – зачем-то переспросил я.

Он молчал. Я тоже помолчал, а потом ушел наверх, к себе домой.

А утром третьего дня я проснулся от того, что во дворе грянул оркестр.

Это была живая музыка. Трубы, барабан с тарелками. Один инструмент чуть-чуть не успевал за другим, барабан вообще отставал, но именно в этих странных разрывах была какая-то дикая сила.

Я слушал и продолжал лежать на кровати, потому что сразу все понял.

Это был вторник или понедельник, но мы не учились. Наступили каникулы. Поэтому все ребята, кто был дома, вышли во двор. Все знали этого человека, и вот он лежал, весь осыпанный цветами и мертвый.

Ребята стояли позади взрослых и молчали. Я это видел сверху, потому что во двор не вышел. Я как будто оцепенел.

Ведь я же обязательно его увижу, думал я, наши глаза обязательно встретятся. Я же обязательно должен буду к нему подойти.

Что я ему скажу? Я думал над этим и никак не мог решить.

«Прости, Серега»?..

Или еще что-то другое?

Весь день я слонялся по комнате. Во дворе никого не было. Все куда-то разбежались.

Вдруг мама зашла ко мне и довольно грубо сказала:

– Ну ты что? Все еще в своих мыслях копаешься? Иди зайди хоть ненадолго.

– Мам, а что я ему скажу? – неуверенно спросил я.

– Да неважно! – чуть не закричала она. – Это неважно, что ты скажешь! Придумай что-нибудь! Там уже все ваши ребята сидят! Вечно у вас, у мужиков, какие-то дурацкие вопросы в таких ситуациях! Иди! – и мама в сердцах вытолкнула меня на лестничную площадку.

Я долго простоял один в тишине подъезда. Потом стал подниматься по лестнице на последний девятый этаж. Поднимался долго. Стоял в пролетах и думал.

«Ничего не буду говорить, – решил я. – Просто пожму ему руку и буду молчать».

Так я и сделал.

Дверь в квартиру была открыта.

Так всегда бывает на поминках.

Нет, она не была распахнута настежь, она просто была приотворена.

В прихожей толпились незнакомые взрослые люди, курили, что-то деловито обсуждали.

– Тебе сюда! – сказали они и открыли дверь в маленькую Серегину комнату.

Там уже были все наши, человек десять.

Кто-то сидел на диване, прислонившись спиной к стене с ковриком. Остальные кто где. Сереги в комнате не было.

Колупаев подвинулся, и я тоже сел на диван, спиной к оленю на коврике. Вернее, втиснулся между Колупаевым и Суреном.

Мы очень долго молчали. Просто сидели, и все.

Вошла мать Сереги-маленького с блюдом. Обнесла нас всех, и мы взяли по бутерброду с колбасой.

Колупаев взял два бутерброда.

– Хочешь? – спросил он меня.

– Нет, – ответил я.

– Ну и дурак, – сказал он с набитым ртом, – на похоронах всегда едят и пьют. Так полагается.

Тут вошел Серега и тоже сел между нами на диван, спиной к оленю.

Мы опять молчали. Я уже привык молчать и только иногда смотрел в окно, на дождь, а иногда на Серегу.

Нос у Сереги был красный, а сам он довольно часто хлопал глазами и вытирал лицо рукой.

– Ты не три глаза-то, ексель-моксель! – сказал Колупаев. – Заразу занесешь!

Демочка (он сидел на полу) повернулся вдруг к нашему дивану и спросил у Сереги:

– Его похоронили или в крематории сожгли?

Серега помолчал, вдруг встал и сказал:

– Сейчас спрошу.

Он вышел из комнаты, вернулся смущенный и сказал:

– Похоронили, а что?

– А ты чего, на кладбище не ездил, что ли? – удивился Демочка.

– Нет, – сказал Серега. – Мать сказала, она потом со мной съездит. А то я реву все время и ее нервирую. А она же одна все делает. Родственников нет никаких.

Серега вдруг опять задрожал, закусил губы и бросился головой на диван, между наших ног.

Мы убрали ноги и стали смотреть на него, не зная, что нужно делать.

– Я не могу! Не могу! – мычал Серега сквозь слезы. Голос его отдавался в диване и звучал глухо и странно.

– Воды надо принести! – сказал Колупаев.

– Нет! Не надо! – вдруг запротестовал Серега. – А то мать догадается. Она запретила мне плакать. А я не могу!

Постепенно Серега кое-как успокоился.

– А с машиной что будете делать? – спросил Бурый.

– Продадим, наверное, – пожал плечами Серега и сглотнул. – Только она не стоит ничего. Вот я вырасту, я себе настоящую куплю машину. «Волгу» или «мерседес». Я за копейки не буду работать, как отец.

– Ты о нем так не говори, – сказал Демочка.

– Почему? – удивился Серега.

– Так он здесь же еще. Ты что, не знаешь?

Серега молчал и смотрел на Демочку странными блестящими глазами.

– Девять дней должно пройти, – тихо сказал Демочка. – Тело-то закопали, а он сам где-то тут... Должен быть тут, – вдруг поправился он.

– А чего ж он делает-то девять дней? – спросил Колупаев. – Наблюдает за всеми, что ли?

– Не знаю, – сказал Демочка. – Слушает. Смотрит.

И он как-то странно махнул рукой.

В воздухе комнаты, тяжелом и душном, вдруг очертилась какая-то фигура.

Я зажмурился.

– Дурак ты, – вдруг сказал Серега упрямо и насмешливо. – Веришь в эти сказки.

В комнату заглянула Серегина мать.

– Знаете что... – попросила она. – Вы тут больше не сидите. Возьмите его и идите погуляйте. Пусть проветрится. Три дня уже из квартиры не вылезает.

Мы обулись и вышли во двор.

Во дворе все было как всегда.

Серега сел возле старого тополя и стал смотреть на свои окна.

Было тепло. Наступило капризное московское лето. В воздухе пахло бензином, асфальтом, землей, такими знакомыми и родными запахами.

– Что же они девять дней делают, эти духи? – вдруг напряженно спросил Серега.

– Наверное, мстят кому-нибудь? – предположил я.

Демочка задумался.

– Только не ври, – тихо попросил его Серега. Теперь он смотрел в небо, и я помню этот его взгляд. Не каждому ведь дано что-то увидеть в небе кроме самого неба.

– А чего врать? – сказал Демочка. – Сплошь научные факты. Один дух даже вон кругосветное путешествие совершил.

– Чего совершил? – не поверил Колупаев.

– Ну... это... была клиническая смерть у одного мужика, короче. Его только на третий день откачали. Короче, сердце у него опять заработало, – сказал Демочка, осторожно покосившись на Серегу. – Ну вот, он просыпается, а его врачи спрашивают: вы где, мол, были? Видели там что-нибудь? И он им описал все страны, Париж там, Лондон, ну, куда он летал. Во всех подробностях. Даже карту, по-моему, нарисовал.

Мы помолчали.

– Отец в деревню полетит, – сказал вдруг Серега. – Он всегда туда летом ездит на две недели.

– Может, хватит, а, Демочка? – тихо попросил Сурен.

– Не, пусть говорит. Говори, – приказал Серега странным голосом. – Чего еще бывает у духов?

Демочка низко опустил голову. Это означало у него крайнюю степень задумчивости.

– Говорят, в консерватории духов много, – сказал он.

– Где? – заржал Колупаев.

– Где-где... Где музыка играет. Они от музыки как-то там успокаиваются.

– Ну чего ты лепечешь? – сказал Колупаев грозно. – У людей горе, на фиг, а этот все языком чешет. В консерватории! Дать бы тебе сейчас в рыло... Да не могу. Траурный день, ексель-моксель.

– Не пойдет он ни в какую консерваторию! – твердо и ясно сказал Серега. – Я знаю, куда он пойдет. На работу на старую. И просидит там... все девять дней с мужиками. Это точно.

– Чего, и ночью тоже будет сидеть? – спросил Колупаев.

– Конечно, там ночная смена есть. Его пока на пенсию не отправили, он в ночную обязательно выходил. Приходит с работы утром, борща съест тарелку, и спать! Вечером проснется, злой такой... Бродит потом полночи, спотыкается. Бутылку иногда один выпивал после ночной. Мать прямо плакала. Не нужны, говорит, нам эти деньги. Чего там надбавка-то за ночную, может, десять рублей в месяц. Или тридцать, я не знаю.

– Это мало, – согласился Колупаев.

– Ну что ж он там, все девять дней так просто просидит? – не выдержал я. – У него же времени нет совсем.

– Наверное... А они чего, правда летать могут? Духи эти? – задумался Серега.

– Да правда! – обрадовался Демочка. – Правда могут, я же говорю. Довольно, кстати, высоко. На уровне самолетов. Ну не как истребители, конечно. Может, как пассажирский лайнер.

– Ни фига не как лайнер. Как кукурузник, – упрямо уточнил Колупаев.

– Если летать могут, он еще кой-куда слетает. Это точно. Бесплатно же. Только куда? – сам себя спросил Серега и тут же сам себе ответил: – В Ленинград слетает, это точно. Там у него ресторан какой-то есть любимый, он там однажды сто рублей просадил. И в Свердловск. Он туда в командировку ездил длительную, когда еще меня не было. Мать говорит, у него там баба, наверное, осталась.

– Он сам тебе рассказывал? – спросил Сурен.

– Мать рассказывала, – хмуро ответил Серега.

Мы еще помолчали.

– Да ну вас! – Сурен горячо взмахнул рукой. – Туда слетает, сюда слетает. У него что, дел никаких вообще нет? Если есть обида – надо смыть кровью эту обиду. Если есть обещание – надо выполнить обещание. И вообще нельзя об этом никому говорить!

– Да не будет он мстить, – устало сказал Серега. – Просидит с мужиками на старой работе все девять дней. Я же его знаю.

Кто-то попросил открыть гараж в последний раз. Серега сбегал за ключами. Щелкнул замок, и упал засов.

Внутри стояла эта машина.

Мы подышали густым и плотным воздухом гаража. Подошли к ней. Погладили. В последний раз. Затем Серега закрыл за нами дверь. И сунул связку в карман. Только теперь я заметил, что на нем отцовская куртка.

Зачем он сделал это?

Может, чтобы впустить его туда. Наверное, он это сделал так, на всякий случай. И правильно.

Когда я вижу на улицах Москвы старый-старый автомобиль (теперь они иногда стоят дороже новых), я всегда останавливаюсь и вспоминаю Серегу-маленького. Его отца и его машину.

Я всегда вспоминаю этот темный капот из благородного металла, отливающий синевой. И сизые каучуковые шины.

И толстое-толстое лобовое стекло. Стекло, казавшееся в глубине гаража, под светом тусклой лампочки, тогда, в те субботы, почти что темным. Даже черным.

Жаль, что мне так и не довелось посидеть внутри такого автомобиля. Да и вряд ли уже доведется.