В детском парке Павлика Морозова всегда царила приподнятая, но немного мрачная атмосфера.

Здесь всегда было идеально чисто, ходили дворники в фартуках с метлами и поливальными шлангами. Здесь проходили торжественные пионерские линейки. А также забеги детской игры «Веселые старты».

Мне лично казалось, что никто сюда не приходит просто так погулять или, к примеру, подраться, никто не лузгает семечки, вольготно расположившись на парковой скамейке, – может быть, если только с наступлением темноты, когда все старушки уходят домой, да и то я что-то сильно в этом сомневаюсь. Быть может, звучали иногда в тишине морозного зимнего вечера в детском парке бодрый женский смех и неприличные слова, срывающиеся с губ румяных людей, охваченных радостью жизни, – но даже и эти бодрячки предпочитали сидеть поближе к ограде, жались к уютному сундуку обувной фабрики, светившемуся окнами и глухо гудевшему даже поздно ночью... А в середину парка они тоже ходить не любили. Порой эти бодрые люди просто перелезали через забор по соседству к маленькому Дому пионеров, тоже имени Павлика, но возле которого не было ни чопорных дорожек, ни похоронной свежести, ни бронзового памятника убиенному герою, а было просто тихо и валялись ветки старых деревьев.

Иногда я подходил к памятнику пионеру-герою и говорил ему:

– Эх, Павлуша-дорогуша! Эх, горемычная душа!

Или еще что-нибудь такое же, проникновенное и бессмысленное.

Больше слов почему-то не находилось. Павлик стоял и грустно молчал, слегка покачиваясь на ветру.

В этом парке всегда был ветер с реки. Он тоже создавал приподнятое и мрачное настроение. Да вообще его все создавало, это настроение, что ни возьми. Неподвижные голуби, одинокие революционные старухи, которые, поджав губы, сидели тут и там по скамеечкам, шпиль высотного дома на площади Восстания, который выскакивал и заслонял небо прямо над оградой парка, – в общем, буквально все.

Колупаев вообще не хотел ходить в это место.

– Если тут детский парк, пусть, гады, тир построят! А то получается кому парк, а кому Ваганьковское кладбище! – говорил он порой, глядя на вывеску (она висела прямо на воротах, над входом, красивые витые буквы были покрашены золотой краской).

Мой друг ходил со мной сюда только зимой. Он соглашался порой сопровождать меня вместе с моими санками – покататься с невысокого холма, на котором стояла обувная фабрика. Колупаев брал у меня санки и карабкался вверх.

Вероятнее всего, Колупаеву нравились девочки, которые приходили из окрестных домов сюда покататься с маленькой горки, в том числе из сталинского дома на Рочдельской или из высотки на площади Восстания.

Так что приходил он сюда не ради меня.

Впрочем, теперь я в этом уже не совсем уверен, потому что, насколько я помню, Колупаев с девочками вообще не заигрывал, а вел себя несколько даже грубо, норовя врезаться своими санками в их санки.

– Дурак! – орали девочки, которые запомнились мне почему-то все как одна в ярких шерстяных колготках, коротких курточках и вязаных шапочках.

Иногда они орали что-нибудь более яростное. На что Колупаев никогда не извинялся, а просто легко вскакивал из вороха снега и говорил коротко и сурово:

– Мадам?!

После этого скандал сразу прекращался. Девочки робели и даже посматривали на могучего Колупаева с некоторым интересом.

Колупаев быстро отряхивался, брал санки и снова лез вверх.

Это его загадочное «мадам» действовало и на девочек, и даже на меня, настолько странно и пугающе, что мы еще долго провожали его взглядом – в тулупе и валенках, длинными шагами преодолевавшую горку в четыре прыжка.

На других горках, где мы порой бывали вместе, Колупаев вел себя совершенно иначе. Он орал, пихался, лихачил, пытался съехать с дорожки, стоя на прямых ногах и горланя народную песню, словом, всячески обращал на себя внимание. Видно было в такие минуты, что Колупаеву жарко, весело и хорошо.

И если Колупаев в такие минуты валил меня лицом в снег, топтался по мне ногами и даже обзывал непонятно, я на него не обижался – все равно его чудесное настроение каким-то образом передавалось и мне.

Здесь же, в парке Павлика Морозова, Колупаев катался молча и кроме сурового слова: «Мадам!» я вообще не помню, чтобы он говорил что-то еще.

Если говорить коротко и ясно, в парке витала настоящая потусторонняя жизнь. Дух Павлика бродил между деревьями и не давал покоя гуляющим.

Незаметно он подчинил себе все окрестные пейзажи: суровую набережную с Бородинским мостом и громадами Кутузовского проспекта, и огромный шпиль площади Восстания, торчавший, как я уже сказал, прямо у нас над головой, и далекую прекрасную панораму гостиницы «Украина», и обувную фабрику, и неприветливую Рочдельскую улицу, кончавшуюся комбинатом «Трехгорная мануфактура», на котором работал мой папа, – все это объединялось маленьким бронзовым памятником, а также березками и липами вокруг него – в единую картину. В какой-то, прямо не знаю, мемориал погибшим героям, которые погибли, разумеется, не зря, а очень даже по делу, чтобы на их могиле возникла вот такая замечательная красивая жизнь – с детьми на санках, дымящимися трубами, замерзшей панорамой Москвы-реки и гостиницей «Украина» на заднем плане.

– Знаешь что, Лева! – говорил мне однажды Колупаев. – Ты не води меня больше сюда. От дома далеко, а толку нету. Ну какой тут парк? Просто сквер. Плюнуть некуда. То ли дело у нас, на Трехгорном валу! Вот там действительно природа. Гуляй не хочу. Или во дворе. Нет, Лева, это не парк, а какое-то издевательство.

– Люди сюда приходят не за этим, Колупаев! – спорил я с другом. – Им не надо здесь твое мороженое. Для этого в другой парк можно пойти. Они приходят и смотрят: стоит памятник. Ходят маленькие дети. Ходят голуби. На заднем плане Москва-река. Над головой высотное здание. Все! Этого достаточно! Понял, нет?

– Для чего достаточно? – тихо спросил меня Колупаев.

– Ну для этого! – я показал рукой себе в грудь. – Для души!

Колупаев с сомнением покачал головой и немножко поплевал вокруг себя на снег.

– Никто сюда не приходит, – мрачно сказал он. – Так только, если мимо идут, или насквозь. Потому что им тут делать нечего. Нехорошее место.

– В каком это смысле? – поразился я.

– В таком. Не надо было тут этого пионера ставить. Был бы сквер как сквер. Для гуляния детей и стариков. А теперь тут этот стоит.

– Кто этот? – опять сделал вид, что не понял я.

– Кто-кто! Истукан твой! – заорал Колупаев и побежал вниз, на Рочдельскую, где его давно ждали какие-то знакомые люди, причем такого здоровенного вида, что бежать за Колупаевым следом я в тот день не рискнул.

Оставшись один, я немного прошелся по знакомым дорожкам. Под бледным светом фонаря ходила неуверенная ворона и тыкала клювом в снег. Маленькая девочка с санками лет примерно пяти шла мне навстречу из темноты.

– Вы меня не можете проводить домой? – тихо спросила она. – Я вон там живу. А то всех уже увели, а меня мама забыла.

Я послушно довел девочку до Рочдельской улицы, и она благодарно пожала мою руку сквозь варежку.

– Дальше я сама, – сказала девочка и исчезла в какой-то арке.

Я взял санки под мышку и приготовился идти вверх по улице Заморенова. Но уходить из парка мне почему-то не хотелось. Я вдруг поймал себя на мысли, что никогда не бывал в этом месте совершенно один. Всегда или с Колупаевым, или с мамой, или с классом, собирать листья или чего-то копать полезное для природы. В данный же момент в парке не было вообще никого, кроме меня и памятника. Я опять бросил санки на утоптанный снег и повез их за собой на веревочке. Обратно в парк.

«Сколько же сейчас времени? Часов девять, что ли...» – подумалось как-то лениво и неохотно. Я знал, что мама уже начала волноваться. Но идти домой почему-то очень не хотелось. Хотелось бесцельно мерять шагами дороги. И я начал потихоньку приближаться к памятнику.

Весь залепленный снегом, он виднелся немного вдалеке. Огромные дома на той стороне Москвы-реки светились сотнями окон, как мираж. Было совершенно не холодно.

Вокруг памятника лежал нетронутый снег. Я протоптал глубокую дорожку и сел на постамент. Теперь меня совсем не было видно. Я исчез, растворился в тишине, как та ворона.

Вдруг выяснилось, что в парке я не один. Рядом со мной, буквально на соседней лавочке, сидели еще двое.

Женщина в чулках и пальто и мужчина в низко надвинутой кепке. Мужчина курил. Красный огонек светился между двумя деревьями.

– Ну не надо! Прошу тебя! – вдруг громко и протяжно сказала женщина. Почти застонала.

Я буквально замер.

«Ничего себе! – подумал я. – Как же это я сейчас встану и пойду? Вот будет номер! Лучше я еще немного посижу».

– Не надо! Не надо! Ну я прошу! – опять протяжно сказала женщина каким-то тягучим голосом. При этом совершенно не меняя ни поворота головы, ни наклона спины. Мужчина тоже сидел неподвижно. Я никак не мог понять, к чему относится это «Не надо!» – мужчина не приставал, не бил, не кусал, не грабил и не убивал женщину. Он просто сидел, курил сигарету, и что-то тихо говорил. Так тихо, что до меня не долетало ни звука.

– Я умоляю! – вновь раздался ее голос.

Такой голос я слышал только в кино. Красный огонек светился между двумя деревьями. Я старался не смотреть в их сторону. Смотрел на окна, на дома. А они все никак не уходили.

У меня начали замерзать ноги. Вдруг мне стало казаться, что мужчина – маньяк-убийца, и если я встану и пойду, он меня тоже прикончит в два счета. Это, конечно, глупо, но нужно же было искать какое-то оправдание своей полной неподвижности. А неподвижность была такой полной, что я даже ногой не мог шевельнуть. Голос незнакомой женщины в темноте меня совершенно загипнотизировал.

«Правильно сказал Колупаев, – думал я. – Очень нехорошее это место. Не зря тут так тихо всегда. Одни вороны, жертвы, убийцы, и я тут тоже сижу...» Сколько сейчас времени, и что сейчас делает моя мама, я даже боялся думать. А женщина все повторяла и повторяла, уже тише, но все равно очень отчетливо:

– Ну не надо, не надо, не надо...

«Ну чего же не надо-то? Ну не надо, ну и что? А может, надо? А если надо? Если надо так надо. Тут уж ничего не попишешь». Мысли путались.

Красный огонек сигареты все никак не гас. Я решил, что буду сидеть тут, пока они совсем не уйдут. Или пока эта драма не завершится. А может, я должен тут сидеть? Может, я спасу эту женщину? И в этом мое назначение? Ну что же делать, если такая у меня судьба.

Время окончательно остановилось. Это было очень страшно.

И в этот момент...

В этот момент произошло что-то такое, чего потом никогда со мной в жизни не происходило.

Кто-то мягко, но довольно ощутимо толкнул меня в спину.

Это было тихое прикосновение. Как будто кто-то хотел сказать: иди! Я качнулся и побежал по парку молча, утопая в снегу, волоча за собой санки. Мне в спину громко смеялись те двое. Голос у мужчины оказался приглушенный, хрипловатый. Но не страшный.

Дальше почти бегом я пролетел длинную и идущую круто вверх улицу Заморенова, все ее домики, все ее подъезды, потом все наши дворы и позвонил в родную квартиру, не чуя под собой никаких ног. В прихожей меня ждала мама, грозно нахмурившись.

– Что ты себе позволяешь? А? – тяжело спросила она.

– Мама, я... я заблудился! – честно ответил я. – В парке Павлика Морозова!

– Ну что ты мелешь! – с досадой сказала мама. – Иди умывайся, вон весь потный... Что случилось-то?

Мама долго меня ругала, даже кричала немножко, а я смотрел на нее и думал: рассказать ли мне эту историю Колупаеву? Или маме?

И решил, что рассказывать не буду. Бесполезно.

Да и как рассказать? Довольно глупая, в самом деле, история. Про памятник. Или не про памятник, я даже не знаю.

Так и осталась она не рассказанной. До поры до времени.

Если вы захотите придти в парк и посмотреть на памятник Павлику Морозову, учтите – его больше нет. Куда-то перенесли (хотя, может, и просто переплавили).

Нет и красивого вида на Москву-реку – его давно уже, лет пятнадцать назад, загородил громадный Белый дом. Нет и вывески: «Детский парк имени Павлика Морозова». Пиво и мороженое здесь по-прежнему не продают.

Теперь в парке стоит деревянная часовня. В память о тех, кто случайно или по глупости погиб во время волнений в 93-м году. Так что в некотором смысле место осталось загробным.

Хотя по-прежнему девочки катаются тут на санках.