Книга: Мужской день
Назад: НОВЫЕ ДОМА
Дальше: Часть вторая ГЕНИЙ ДЗЮДО

ЧЕРНОЕ СТЕКЛО ЖИЗНИ

Было у нас дома трюмо – высокое такое зеркало и под ним столик на ножках. Красивое зеркало, хотя стояло в коридоре. Все перед ним любили подолгу находиться, даже папа. Папа перед ним причесывался такой маленькой расчесочкой.
– Знаешь, как твоя прическа называется? – кричала ему мама.
– Ну? – притворно хмуро спрашивал папа.
– Внутренний заем!
Мама начинала хохотать и бегать по квартире. Папа за ней.
Удивительное, скажу вам, ощущение – когда два таких больших человека бегают по квартире. Страх и ужас. И в то же время весело. Но случалось это, конечно, крайне редко. И кончалось всегда одинаково: меня отсылали в другую комнату.
Хотя ничего особенно сверхынтересного я лично на голове у папы не наблюдал. Умеренная такая лысистость. Типа как у меня сейчас.
А мама не только подолгу стояла, но и подолгу сидела перед этим трюмо.
Стоя, она рассматривала себя в платье или в пальто, особенно в новом. Сидя – украшала лицо.
А иногда просто так... сидела и смотрела на себя. Это занимало у нее больше всего времени.
– Не устала? – спрашивал папа ехидно.
– Отстань! – говорила она, как бы не слыша, и продолжала смотреть в темное зеркало.
– Мама, ты чего там смотришь? – испуганно спрашивал я.
– Смотрю, как годы летят, – непонятно отвечала мама.
...Хорошо это зеркало было именно тем, что стояло в коридоре. А в коридоре, как известно, света мало, потому что нет окна. Полумрак. Зеркальное стекло от этого приобретало слегка матовый, странный оттенок. Как будто внутри у зеркала была темнота. Может, в эту темноту мама и смотрела, не знаю.
С другой стороны, сидеть в коридоре ей было неудобно. Особенно утром, если хочется посидеть перед зеркалом после сна, в халате. По ногам дует. Все мимо тебя ходят в ванну и туалет.
– Какая же у нас квартира маленькая! – жаловалась мама. – Даже зеркало и то в коридоре стоит. Ни черта не видно. По ногам дует. И вы еще толкаетесь, черти.
Папа был к этому обстоятельству совершенно равнодушен. Ну а я...
У меня с этим зеркалом была связана своя не то чтобы тайна, но история.
Довольно длинная история. Прямо-таки эпопея.
* * *
В отличие от всех остальных известных мне людей, я в зеркало смотреть не любил. Уж очень мне не нравилось мое лицо. Особенно в первые годы сознательной жизни. Мучили веснушки. Не хватало волевого подбородка. Торчали уши. Ну, в общем, обычная ситуация.
По-настоящему интересовала лишь та темнота, которая угадывалась в зеркальном стекле. Темнота была не снаружи, а внутри. Как третье измерение. Мое зеркальное отражение словно проваливалось в какое-то ущелье. Ухало в бездну. Падало с обрыва. И я с интересом следил за этим процессом.
В коридоре пахло гуталином. Старыми газетами. Стельками. Папиным болоньевым плащом. Моими ботинками. Дождем от маминого пальто и зонтика.
Помимо использования по прямому назначению, в трюмо держали всякую карманную мелочь. Ненужные ключи, лотерейные билеты, какие-то отвертки, ножницы, дикое количество оторванных пуговиц, счета из прачечной, мамины записки: «Лева и Сима! Ешьте суп из холодильника! Не съедайте всю селедку! Это вредно!», ну и прочие предметы, которые я уже не могу вспомнить и перечислить.
Кроме того, попадались среди этих мелочей и монетки достоинством в одну, три, пять, десять и пятнадцать копеек. А то и двадцать. Мама не любила носить мелочь, потому что она рвет карманы и падает за подкладку. Потом доставай.
Папа говорил:
– Марин, у тебя деньги даже в кошельке не держатся, не то что в руках.
У папы был хороший кошелек на защелке, там он держал свернутые в квадратик рубли и монетки на всякий случай. Крупные купюры лежали у него в портмоне, во внутреннем кармане пиджака. А кошелек для мелких денег – в плаще.
Надо сказать, что монетки были папе совершенно не нужны. В магазин он не ходил, в прачечную тоже. Ездил на персональном автомобиле «Волга».
Монетки до зарезу нужны были именно маме, потому что в любом магазине на нее истошно кричали кассирши:
– Женщина! Найдите мелочь! Не может быть, чтоб у вас не было мелочи!
А мама кричала в ответ:
– Нету у меня мелочи! Ну что я могу сделать!
А кассирши кричали в ответ:
– Да как же вы ходите в магазин без мелочи! Взрослая женщина, а ходит без мелочи!
А из очереди кричали:
– Да что там у вас происходит! Прекратите безобразие!
И вот такие концерты каждый раз случались с нами в магазинах, куда нас с мамой частенько заносила наша судьба. И тем не менее, мелочь мама аккуратно выкладывала на трюмо. Чтобы не рвался карман и не падало за подкладку. Потому что папа подарил маме такой кошелек: из крокодиловой кожи. Но со слабой молнией. Молния порвалась, и мелочь в кошельке не держалась.
А почему я так хорошо знаю всю эту историю – вы, наверное, уже догадались.
Мама иногда подозрительно смотрела на меня и спрашивала:
– Мелочь есть?
На что я всегда честно и прямо отвечал:
– Мне ваша мелочь не нужна!
И верно. Не было у меня склонности к такому интересному занятию, как собирание денег. А была у меня склонность к совершенному другому занятию.
Вот тут-то и начинается моя история. Можно сказать, эпопея.
* * *
...А для всяких баночек-скляночек, духов и пудры, кремов и губной помады, для запонок-колечек было еще вставлено в это хитрое немецкое трюмо такое толстенное черное стекло. Под стеклом образовывалась ниша, где вечно что-нибудь исчезало. Все уже знали, что бывает, если засунуть что-нибудь под черное стекло, где ничего не видно. Называли это место как-то даже неопределенно.
– Куда ты положила мои запонки? – кричал папа.
– Туда!
– Я же тебе говорил, чтобы ты туда ничего моего не засовывала! – раздражался папа, и долго шарил под черным стеклом, чертыхаясь и лазая коленками по полу.
При переезде на новую квартиру с этим стеклом вечно была морока. Тяжелое, как дворницкий лом. Да еще хрупкое. Да еще черное – царапины видны. Но пока до переезда было далеко.
По этому черному стеклу я и гонял упомянутые монетки. Сначала гонял просто так, без смысла. Бумц-бумц. Весело. Приятно. Отдых для души. Потом придумал первую игру – хоккей. На большее ума, наверное, не хватило.
Монетка стоимостью одна копейка – шайба. Монетки по пятнадцать копеек – хоккеисты. Черное гладкое стекло – лед. Воротами служили железные скобочки, в которые было вставлено стекло. Идеальные были условия. Играй – не хочу. Техника игры такая. Вбрасываешь шайбу. Отдаешь пас. Второй удар по воротам. Не попал (или вратарь помешал) – начинает та команда, к которой копейка ближе.
* * *
Мама приходила от этих игр в тихий ужас. Правда, выражался он у нее довольно громко.
– Когда-нибудь ты займешься делом? – кричала она из большой комнаты, торопливо переодеваясь, чтобы начать готовить ужин.
– Каким делом? – обиженно кричал я в ответ.
– Не знаю каким! – кричала она. – Обычным нормальным делом, которым занимаются мальчики. Клей модель танка! Собирай конструктор! Занимайся в кружке! Ходи в изостудию! Ты же от всего отказываешься... Ты даже книжки перестал читать! Прочел, видите ли, Льва Толстого – и все, освободился на всю жизнь!
Я затихал, как мышь.
Больше всего на свете я боялся, что меня опять начнут записывать во Дворец культуры Павлика Морозова.
Мама между тем в припадках бессильного гнева угрожала мне то бальными танцами, то клубом интернациональной дружбы, то даже зоологическим кружком.
* * *
Впрочем, модель танка у меня все-таки была. Танк стоял на книжном шкафу, угрожая миру своей полуотвалившейся пушкой. Его когда-то начинали клеить Колупаев с Суреном, но потом, увидев мое прохладное отношение к модельному делу, они сурово заявили, что работать на меня не нанимались и посылают меня с моим танком к черту.
К танку я иногда подходил и смотрел в его дуло. Танк был пыльный и нестрашный, но, увидев меня, он как бы сощуривался, готовый выстрелить в лицо. Играть в него совершенно не хотелось.
* * *
...Правила же игры в монетки я с годами усложнял.
Вначале вместо двух игроков в каждой команде стало три. Затем появились вратари по десять копеек. Потом я начал прилеплять к монеткам крошечные кусочки пластилина, чтобы каждая команда имела свою форму.
Я проводил чемпионаты мира. Заполнял таблицы. Записывал в квадратики счет матчей. Монетки аккуратно прятал в выдвижной ящик трюмо.
Все это славное занятие отнимало у меня довольно много времени. Час. Два. Иногда и больше.
Если я болел и не ходил в школу, хоккей на черном стеклянном льду продолжался целый день с перерывом на обед. Иногда и на обед времени тоже не оставалось.
Если мама и папа вечером уходили в гости или в кино, я выключал телевизор, закрывал учебники и устраивал игры по круговой системе. Финляндия играла с Канадой, Швеция с СССР и так далее.
Примитивность тактики меня не смущала. Главное – чтобы монетки проявили характер. Силу духа и волю к победе.
«Вперед! Вперед!» – шептал я пузатеньким игрокам в одинаковой форме.
Мама, однако же, нещадно боролась с этой запрещенной в нашем доме игрой, в результате которой деньги «валялись по всему полу», стекло «царапалось», а я рос «неисправимым балбесом».
В частности, она сажала меня под домашний арест...
– Еще раз увижу, как ты этой глупостью занимаешься, – говорила она довольно-таки зло, – вообще на улицу не выпущу!
Помню, я дошел до такого состояния души, что угроза домашнего ареста на меня совершенно не действовала. Живая жизнь за окошком привлекала куда меньше, чем придуманная под моими руками. Некоторые монетки я стал различать по году выпуска. Одни были шестьдесят третьего, другие шестьдесят первого. Некоторые – шестьдесят седьмого, то есть совсем молодые.
Я стал узнавать игроков, придумывать им имена. Поскольку от трения и от моих прикосновений монетки нагревались, ощущение, что они какие-то живые, порой переполняло меня настолько густо, что я начинал переживать, болеть, подыгрывать, или сопротивляться – настолько по-настоящему, что порой чуть не плакал от обидного поражения или радовался победе, так что сердце выпрыгивало из груди, словно ненормальное.
По-настоящему боролся с этой игрой только один человек – мой бережливый папа. Он ничего не говорил и даже меня не ругал. Но когда до него доносились отголоски наших с мамой скандалов, он молча подходил к трюмо и выгребал и «оттуда» и «отсюда» всю мелочь до последней копеечки.
– Играй на свои! – говорил он мне коротко, пряча деньги в аккуратный маленький кошелек с защелкой.
Любимые игроки навсегда исчезали в папиной ладони. До следующего раза, пока моя мама, выбегая из дому второпях, не выкладывала машинально монетки из кармана на черное гладкое стекло.
Иногда я ощущал странное дыхание на затылке. Казалось, в затылок дышит моя собственная совесть или моя собственная жизнь (что в сущности одно и то же).
Помню эти минуты. Черный страх перед мамиными звонкими шагами струится через входную дверь. По лбу течет пот и по спине бегают мурашки.
– Вот сейчас доиграю! Только одну игру! – шепчу я сам себе в забытьи.
Но все продолжалось снова и снова...
Я находился так близко от зеркала, что не мог в него не смотреть. В полутемном трюмо отражался какой-то человек. Я или не я? Быстро и часто я вглядывался туда. Куда? Я и сам не знаю...
Дело в том, что при взгляде на себя в зеркало мы невольно приобретаем определенное выражение лица. Словно бы разговариваем сами с собой.
Вот подойдите сейчас к зеркалу и внимательно посмотрите.
– Ну, что? – говорите вы себе строго. – По делу пришел или сказать чего хочешь? Давай, выкладывай!
Я же в минуты игры припадал к зеркалу так близко, что как будто проваливался в него, скользя в темноте по невиданным просторам и океанам.
Мне было страшно, я задыхался, но игра продолжалась.
Монетки стучали. Темное зеркало смотрело на меня в упор.
Потом я еще придумал «турнир рыцарей» достоинством по двадцать копеек, которые со страшным стуком вышибали друг друга с черного стекла жизни. В пузатой цифре 20 и гербе Советского Союза с серпами и колосьями на земном шаре – и впрямь было что-то средневеково-могучее. Не разжимая губ, я трубил в английский рожок позывные состязания и восторженно гудел вместо простолюдинов и слуг.
Но приятнее всего было стонать и кричать после нанесенного удара.
– О!..
– Я убью вас, сэр!
– Черт побери!
Потом наступил новый исторический этап.
Рыцари и футболисты вдруг стали дико враждовать между собой. Объединившись, футболисты втроем-вчетвером нападали на одного рыцаря. Он отбивался как мог. В черной скользкой тишине футболисты лупили пузатого и даже, случалось, убивали совсем. Рассердившись, я хватал их в горсть и швырял на пол, навсегда лишая права ступать на черное стекло жизни.
Между тем игра превратилась в такую сильную привычку, что отучиться от нее я уже не мог. Изо дня в день повторялось одно и тоже. Рано или поздно наступал такой момент, когда я вновь садился на колени и начинал игру.
– Ну что с ним делать? – спрашивала мама.
– Пусть играет, – скупо говорил отец. – Дуракам закон не писан.
Прошел третий, четвертый, пятый класс.
А я все никак не мог отучиться играть в монетки.
– На что ты тратишь свое время? – уговаривала меня мама. – Тебе же скоро в институт готовиться...
Я пожимал плечами и уходил в свою комнату. Мне и самому было стыдно. Но черное стекло жизни и темное стекло зеркала тянули меня к себе так же властно, как и раньше.
Кончилось все довольно внезапно.
Когда у нас в гостях были тетя Роза, дядя Юра и сестра Лариска, произошел несчастный случай. Пухлая Лариска, постеснявшись зажечь свет в прихожей, приняла черное стекло за твердую поверхность. И села на него, чтобы зашнуровать ботинки. Стекло лопнуло ко всеобщему ужасу.
Мама не могла скрыть отчаяния.
– Боже мой! – повторяла она. – Боже мой!
– Марина, я тебе все сделаю! – басил дядя Юра.
– Да где ты такое найдешь... Оно же черное! – чуть не плакала мама.
Тетя Роза и Лариска подавленно молчали.
И только папа вдруг взглянул в мою сторону.
– Кончился твой хоккей! – сказал он мне тихо, так, чтобы никто не услышал.
* * *
Удивительное дело, но единственным человеком, который нисколько не расстроился от этой потери, был именно я. Я испытал правильное и слегка противное чувство освобождения. Так бывает, когда тебя пронесет или вырвет.
Папа аккуратно вынес расколовшееся на два куска черное стекло жизни на помойку. Трюмо превратилось в «черт-те что», как сказала мама, – под зеркалом виднелся потрескавшийся и пыльный провал. В нем сразу нашлись позапрошлогодние билеты на елку, которую мы искали, по-моему, дня три. И целая куча маленьких монеток.
Я посмотрел в знакомое и незнакомое зеркало, лишившееся своей важной подзеркальной части, и увидел перед собой что-то странное.
Зеркало было гладкое, ровное, без всякой черноты.
Довольно взрослый парень смотрел на меня выжидательно и виновато.
Приблизив нос к самому стеклу, я дыхнул.
И увидел, как кто-то беззвучно и бесповоротно падает в темноту. В ту самую темноту, откуда много лет приходили ко мне странные гости с цифрами на круглой спине.
Назад: НОВЫЕ ДОМА
Дальше: Часть вторая ГЕНИЙ ДЗЮДО