ГЛАВА XIII
В поселке квакеров
Теперь перед нами открывается тихая, мирная картина. Представьте себе просторную кухню – стены ее свежевыбелены, пол навощен, на нем ни соринки, широкая плита покрыта черной краской; начищенная до блеска посуда наводит на мысль о разных вкусных вещах; зеленые деревянные стулья сверкают лаком. А вот маленькая качалка с подушкой, сшитой из пестрых шерстяных лоскутков, рядом – другая, побольше; ее широкие ручки так и манят в свои гостеприимные объятия, суля отдых на мягком пуховом сиденье. И в этой качалке, с шитьем в руках, покачивается наша старая приятельница – Элиза. Да, это она, похудевшая, бледная. Тихая грусть таится под сенью ее длинных ресниц и в складке губ. Нежное сердце молодой женщины не только закалилось, но и повзрослело под тяжестью горя, и когда по временам она поднимает глаза на сына, который, словно тропическая бабочка, носится взад и вперед по кухне, в этом взгляде чувствуется непоколебимая воля и решимость – то, чего у нее не было в прежнюю, счастливую пору жизни.
Рядом с Элизой сидит женщина в белоснежном чепце и сером платье строгого квакерского покроя; она держит на коленях миску и перебирает в ней сушеные фрукты. Этой женщине можно дать лет пятьдесят пять, а то и все шестьдесят, но у нее одно из тех лиц, которые время только красит – круглое, румяное, напоминающее своей свежестью покрытый пушком спелый персик. Чуть посеребренные годами волосы гладко зачесаны назад с высокого чистого лба. Большие карие глаза излучают ясный, мягкий свет – загляните в них, и вы увидите, какое верное, доброе сердце бьется у нее в груди. Сколько воспевалась и воспевается красота юных девушек! Почему же никто не замечает обаяния старости? Тех, кого увлечет эта тема, мы отсылаем к нашему доброму другу Рахили Хеллидэй. Пусть посмотрят на нее сейчас, пока она сидит в своей маленькой качалке. Качалка эта имеет привычку скрипеть и попискивать – то ли от схваченной в молодости простуды, то ли от астмы, а может быть, и просто от расстроенных нервов. Легкое «скрип-скрип» раздается непрестанно, и всякому другому креслу никто бы не простил таких звуков. Но старый Симеон Хеллидэй считает, что это настоящая музыка, а для детей поскрипыванье материнской качалки дороже всего на свете.
– Значит, Элиза, ты все еще не оставила мысли о Канаде? – спросила Рахиль, неторопливо перебирая сушеные персики.
– Нет, – твердо ответила та. – Я больше не могу здесь задерживаться.
– Ну, доберешься ты до Канады, а там что будешь делать? Надо и об этом подумать, дочь моя.
Как естественно прозвучали эти слова в устах Рахили Хеллидэй! Так же естественно, как и слово «мать», с которым к ней так часто обращались.
У Элизы задрожали руки, две-три слезинки упали на ее рукоделье, но она ответила не менее твердо:
– Я ни от какой работы не откажусь. Что-нибудь найдется.
– Ты можешь жить здесь сколько тебе угодно.
– Благодарю вас! Но… – Элиза показала глазами на Гарри. – Я не сплю по ночам. Я не знаю ни минуты покоя! – И она добавила, вздрогнув: – Вчера мне приснилось, будто бы тот человек вошел во двор.
– Бедняжка! – сказала Рахиль, смахивая слезы. – Только напрасно ты так тревожишься. В нашем поселке еще ни разу никого не изловили, и тебя не поймают.
В эту минуту дверь открылась, и в комнату вошла маленькая, пухлая, румяная, как спелое яблочко, женщина. На ней тоже было скромное темно-серое платье с батистовой косынкой, завязанной крест-накрест на груди.
– Руфь Стедмен! – воскликнула Рахиль, радостно поднимаясь навстречу гостье. – Ну, как ты поживаешь? – И она взяла ее за обе руки.
– Хорошо, – сказала Руфь, снимая темный капор и стряхивая с него пыль носовым платком.
Под капором обнаружился чепец, сидевший весьма легкомысленно на ее круглой головке, несмотря на все старания пухлых маленьких рук образумить его. Несколько непокорных кудряшек выбились из-под чепца, и с ними тоже пришлось повозиться, прежде чем они согласились лечь на место. Проделав все это, гостья, которой было лет двадцать пять, отвернулась от зеркала, видимо, очень довольная собой, что было вполне понятно, ибо кто же останется недовольным, глядя на такое веселое, добродушное, пышущее здоровьем существо!
– Руфь, это Элиза Гаррис, а вот ее сынок, о котором я тебе рассказывала.
– Очень рада вас видеть, Элиза! – сказала Руфь, пожимая ей руку, словно старой, долгожданной подруге. – Так это ваш мальчуган? А я принесла ему гостинец. – И она протянула Гарри выпеченный сердечком пряник.
Мальчик робко взял его, исподлобья глядя на Руфь.
– А где твой малыш? – спросила Рахиль.
– Сейчас появится. Я как вошла, твоя Мери выхватила его у меня и побежала с ним в сарай показывать ребятишкам.
Не успела она договорить, как Мери, румяная девушка, с большими, унаследованными от матери карими глазами, вбежала в кухню с ребенком на руках.
– Ага! Вот он! – воскликнула Рахиль, принимая от нее малыша. – Как он хорошо выглядит и какой стал большой!
– Растет не по дням, а по часам, – сказала Руфь.
Она сняла с сына голубой шелковый капор и множество самых разнообразных одежек, потом обдернула на нем платьице, расправила все складочки, чмокнула его и спустила на пол – собраться с мыслями. Малыш, по-видимому, привыкший к подобному обращению, сунул палец в рот и задумался о своих делах, а его мамаша уселась в кресло, вынула из кармана длинный чулок в белую и синюю полоску и проворно заработала спицами.
– Мери, налила бы ты, голубушка, воды в чайник, – мягко сказала мать.
Мери сбегала к колодцу и, вернувшись, поставила чайник на плиту, где он вскоре замурлыкал и окутался паром, являя собой символ гостеприимства и домашнего уюта. Те же самые руки, повинуясь мягким указаниям Рахили, поставили на плиту и кастрюлю с персиками.
Сама же Рахиль положила на стол чисто выскобленную доску, подвязала передник и спокойно, без всякой суеты, принялась делать печенье, предварительно сказав Мери:
– Ты бы попросила Джона, голубушка, ощипать курицу.
И Мери мгновенно исчезла.
Вскоре к их компании присоединился Симеон Хеллидэй – человек высокий, статный, в темной куртке, темных штанах и в широкополой шляпе.
– Здравствуй, Руфь, – ласково проговорил он, пожимая своей широкой рукой ее маленькую пухлую ручку. – Как твой Джон?
– Мои все здоровы, и Джон в том числе, – весело ответила Руфь.
– Ну, что нового, отец? – спросила Рахиль, ставя печенье в духовку.
– Питер Стеббинс сказал мне, что сегодня к вечеру он будет на месте с друзьями, – ответил Симеон, многозначительно подчеркнув последнее слово.
– Вот как! – воскликнула его жена и задумчиво посмотрела на Элизу.
– Ваша фамилия Гаррис – правильно я запомнил? – спросил Симеон.
Рахиль быстро взглянула на мужа, когда Элиза, испугавшись, не появилось ли где-нибудь объявление о ее розыске, дрожащим голосом ответила:
– Да.
– Мать! – позвал Симеон жену и вышел на крыльцо.
– Ты что, отец? – спросила она, вытирая на ходу белые от муки руки.
– Ее муж здесь, в поселке, и будет у нас сегодня ночью, – сказал Симеон.
– Да что ты, отец! – воскликнула Рахиль, просияв от радости.
– Верно тебе говорю! Питер ездил вчера на нашу станцию, и там его ждали старуха и двое мужчин. Один из них назвался Джорджем Гаррисом, и, судя по тому, что он о себе рассказывал, это и есть муж Элизы. Питеру он очень понравился. Неглупый, говорит, и красивый. Как ты думаешь, сейчас ей сказать?
– Посоветуемся с нашей Руфью, – предложила Рахиль. – Руфь, поди-ка сюда!
Та отложила вязанье и мигом очутилась на крыльце.
– Руфь, ты только подумай! – сказала Рахиль. – Отец говорит, что муж Элизы прибыл с последней партией и ночью будет у нас!
Эти слова были встречены взрывом восторга. Молоденькая женщина так и подпрыгнула на месте, громко захлопав в ладоши, и два локона опять выбились у нее из-под чепчика.
– Тише, дорогая, тише! – мягко остановила ее Рахиль. – Посоветуй лучше, сказать ей об этом или повременить?
– Сейчас! Сию же минуту! И не думай откладывать! Да будь это мой Джон, как бы я радовалась! – И она взяла Рахиль за руки. – Пойди с ней в спальню, а я присмотрю за жарким.
Рахиль вернулась на кухню, где Элиза сидела за шитьем, и, открыв дверь в маленькую спальню, сказала:
– Поди сюда, дочь моя, мне надо поговорить с тобой.
Кровь прилила к бледным щекам Элизы. Она поднялась, задрожав от предчувствия беды, и взглянула на Гарри.
– Нет, нет! – воскликнула Руфь, кидаясь к ней. – Не бойтесь, Элиза! Вести хорошие. Идите, идите! – И, ласково подтолкнув Элизу к двери, она подхватила Гарри на руки и принялась целовать его. – Скоро увидишь отца, малыш! Понимаешь? Твой отец приехал! – повторяла Руфь глядевшему на нее во все глаза мальчику.
А за дверью спальни происходила иная сцена. Рахиль Хеллидэй привлекла к себе Элизу и сказала:
– Дочка! Господь смилостивился над тобой: твой муж порвал оковы рабства.
Сердце у Элизы бурно заколотилось, она вспыхнула, потом побледнела как полотно и, чувствуя, что силы оставляют ее, опустилась на стул.
– Мужайся, дитя мое, – сказала Рахиль, кладя руку ей на голову. – Он среди друзей, и сегодня ночью его приведут сюда.
– Сегодня… сегодня! – повторяла Элиза, сама не понимая, что говорит.
В голове у нее все спуталось, заволоклось туманом, и она потеряла сознание.
* * *
Очнувшись, Элиза увидела, что лежит в постели, укрытая одеялом, а маленькая Руфь растирает ей руки камфорой. Она открыла глаза с ощущением блаженной истомы во всем теле, как человек, сбросивший с плеч тяжкий груз. Нервное напряжение, сковывавшее ее с первой минуты побега, теперь исчезло, и молодая женщина наслаждалась непривычным чувством безмятежного покоя. Все еще словно во сне, она увидела, как приотворилась дверь в соседнюю комнату, увидела там стол с белоснежной скатертью, накрытый к ужину; услышала сонливую песенку закипающего чайника… Руфь то и дело подходит к столу, ставит на него блюдо с пирогом, разные соленья, варенья, сует Гарри вкусные кусочки, гладит по головке, перебирает пальцами его длинные кудри. Рахиль – дородная, статная – останавливается у ее кровати, оправляет одеяло, подушки, и большие карие глаза этой женщины словно лучатся солнечным теплом. А вот муж Руфи. Руфь бросается ему навстречу, взволнованно шепчет что-то, показывая на ту комнату, где лежит она, Элиза. Потом все садятся за стол – вон Руфь с малышом, вон Гарри на высоком стульчике рядом с Рахилью. До Элизы доносятся их негромкие голоса, мелодичный звон чайных ложек… все это снова сливается с ее дремотой, и она погружается в такой глубокий сон, какого не знала после той страшной ночи, когда холодные звезды смотрели на нее, бежавшую из дому с сыном на руках. И во сне она видит перед собой чудесную страну – страну, полную мира и тишины. Зеленеющие берега, сверкающие на солнце воды, островки, чей-то дом… дружеские голоса говорят ей, что это ее дом, и она видит в нем своего ребенка, свободного, счастливого. Она слышит шаги мужа… все ближе, ближе, вот он обнимает ее, она чувствует, как его слезы капают ей на лицо… и просыпается. Это не сон! На дворе уже давно стемнело. Ребенок спокойно спит, у кровати горит свеча, а ее муж склонился над ней и рыдает, уткнувшись лицом в подушку.
* * *
На следующее утро Рахиль поднялась чуть свет и занялась приготовлением завтрака, окруженная своей детворой, которая беспрекословно подчинялась ее ласковым «сбегай туда-то, голубчик», «сделай то-то, голубушка».
Когда Джордж, Элиза и маленький Гарри вышли на кухню, их встретили так сердечно, что они даже растерялись.
Все сели завтракать, а Мери, стоя у плиты, жарила оладьи и, когда они покрывались золотистой, румяной корочкой, подавала их на стол.
Джордж впервые сидел, как равный, за одним столом с белыми, и сначала ему было не по себе. Но вскоре чувство смущения и неловкости рассеялось, как туман, в мягких лучах непритворной сердечности добрых хозяев.
– Отец, а что, если ты опять попадешься? – спросил Симеон-младший, намазывая маслом оладью.
– Ну что ж, заплачу штраф, только и всего, – спокойно ответил Хеллидэй.
– А вдруг тебя посадят в тюрьму?
– Неужто вы с матерью не управитесь без меня на ферме? – с улыбкой сказал он.
– Мать с чем угодно управится, – ответил мальчик.
– Я надеюсь, сэр, что у вас не будет никаких неприятностей из-за нас, – встревожился Джордж.
– Не бойся, Джордж, – успокоил его Симеон. – День ты побудешь здесь, а вечером, часов в десять, Финеас Флетчер отвезет вас всех дальше, на нашу следующую станцию. Погоня близка, нельзя терять ни минуты.
– Если так, зачем же откладывать до вечера? – спросил Джордж.
– Днем ты в полной безопасности: здесь все друзья, и, в случае чего, нас предупредят. А ехать лучше ночью, это мы знаем по опыту.
