Глеб привел ее на всенощную – субботнюю вечернюю службу. Аня была на такой первый раз. Народу оказалось не протолкнуться, совсем не то, что полупустынным тихим утром, зато хор пел иначе, не так торжественно, а печально и красиво – с какой-то особой вечерней мягкостью. Она долго слушала, на душе стало тепло, спокойно, правда очень хотелось сесть, ноги подгибались, но длинная лавка у задней стены была занята бабушками. Вдруг пение прекратилось, начали что-то читать – быстро, непонятно, гнусавым голосом. Долго. Конца всему этому видно не было. С удивлением она смотрела на Глеба, пожилых женщин, которые стояли не шевелясь, все это слушали и, похоже, даже что-то понимали. Но Ане стало совсем уже скучно, душно, она начала пробираться к выходу, вышла в церковный дворик, вдохнула полной грудью. Стоял конец октября, было свежо, она достала сигарету, закурила, подумала, что все-таки нехорошо стоять тут, курить – надо возвращаться на службу, потушила, бросила в урну, тут же закурила вторую. Покой, посетивший ее в начале службы, испарился, на душе было смутно. Да не игра ли все это с самой собой? Не самообман ли? Крещение, молитвы, батюшки, бесконечные душные службы – чужой незнакомый мир, в который непонятно как ее занесло!

Глеб обещал представить ее некоему иеромонаху Антонию. «Батюшка с тобой поговорит после службы. Я уже договорился». Объяснил Глеб и что значит «не запишет» – имена всех, кто крестился, положено было записывать в специальную книгу, которая потом внимательно читалась «кем надо», но отец Антоний убережет известную организацию от ненужной информации. Впрочем, это занимало ее мало. Она думала о том, что ведь придется с «батюшкой» разговаривать! О чем? Что он ей скажет? А главное – она ему?

Красные шары подстриженных кустов стояли нахохлившись; поднялся ветер – листья затрепетали, на несколько мгновений кусты превратились в горящие сухим пламенем костры. Языки огня отрывались, ложились вниз сухой подстилкой. Вот тут по дорожке они и побредут вдвоем, он – в длинной рясе, спускающейся из-под короткого пальто (однажды Аня видела такого же священника на остановке), рядышком – она. Иеромонах Антоний смотрит на нее внимательно и задумчиво, а она рассказывает о себе все-все-все. Под ногами шуршит листва, сумерки плотнеют…

Тут, правда, наступала заминка, потому что что «все-все», Аня не знала. Да и нужно ли это? Со священником, наверное, лучше говорить на сугубо духовные темы. Но ничего духовного в ее жизни вроде бы пока не происходило. Кроме… снов. Слава тебе, Господи, вспомнила! Вот про что она расскажет отцу Антонию. Все-таки хоть какая-то связь с религией. Аня снова поднялась по высокой лестнице в церковь. Служба наконец-то закончилась, свет в храме погасили, горели только свечи. Вспотевший взъерошенный Глеб в распахнутом пальто нашел ее в притворе.

– Он уже прошел туда, – Глеб махнул рукой на какую-то прежде никогда не замечаемую ею дверь. – Скоро выйдет.

– А что там?

– Там их комната.

Звучало загадочно, но расспрашивать она не посмела.

– Глебк! О чем мне с ним говорить, что спрашивать?

– Он сам с тобой поговорит, сам все скажет, – спокойно ответил Глеб. И тут же добавил: – А вот курить было совсем необязательно.

Аня отвернулась: учуял! Да как он смеет опять… И отец Антоний, наверное, такой же! Унюхает сигаретный запах и тут же ее проклянет! Зачем она вообще здесь?

– Знаешь, я лучше пойду. Я не хочу креститься.

Она двинулась к выходу.

– Аня, Анечка, прости. – Глеб схватил ее за руку. – Прости, я же пошутил. Хочешь, пойдем, покурим еще?

Аня махнула рукой: ладно уж, господин учитель, живи.

Из двери их комнаты начали выходить какие-то бородатые люди – один, другой, третий.

– Это певчие, это чтец, это дьякон, – тихо комментировал Глеб, – это здешний батюшка, отец Александр, но еще не наш.

Вышел как раз седенький, которого Аня видела тогда на исповеди. Все они были одеты в штатское, но у всех были не совсем обычные лица, на каждом лежала какая-то особая, светлая печать. Казалось, что и в пестрой уличной толпе можно было узнать их по этому залегшему в лицах ясному свету.

Отца Антония все не было. Храм пустел. Пожилая женщина в черном халате убирала с прилавка свечи. Раза два она уже зорко на них поглядела.

– Мы отца Антония ждем, – поспешил сообщить Глеб. – Кстати, вот и он.

Аня подняла голову.

Перед ней стоял человек – в синей куртке, брюках, с дипломатом, невысокого роста, с плохо растущей (какими-то неровными вялыми клоками) рыжеватой бородой и небольшой лысиной. Это что – этот? С очень усталым лицом, очень бледный. Кругловатые черты его лица казались бы совсем простыми, почти сельскими, если бы не внимательный, умный, и…сложный взгляд сквозь очки.

– Здравствуйте, отец Антоний, мы к вам от отца Михаила Серова, это вот Аня, она хочет креститься, – быстро и отчетливо проговорил Глеб, одновременно выставив горсточкой обе ладони, точно прося насыпать конфет или налить воду, но вместо этого отец Антоний, как само собой разумеющееся, вложил туда свою правую руку, которую Глеб немедленно поцеловал.

Аня онемела.

– Аня? Креститься? – спрашивал тем временем священник. И снова поднял на нее пристальный, пронзающий насквозь взгляд. – Тогда я вас, вас одну спрошу, – сказал отец Антоний после краткой паузы и, словно бы отодвинув в сторону мнущегося рядом Глеба, произнес со странной вдохновенной и нервной какой-то интонацией: – Вы верите, что Христос – Сын Божий?

Сердце у нее упало: вот что оказывается самое важное! Христос – Сын Божий. А она-то – сны, дорожка, религия… Листья!

– Верю, – вышел хриплый шепот.

Отец Антоний точно бы вместе с ней перевел дыхание.

– Я служу в среду, в четверг, потом в воскресенье. Вы когда можете?

– Всегда.

– В среду?

Аня беззвучно кивнула.

– Накануне хорошенько вымойтесь, наденьте все чистое, не забудьте взять с собой полотенце. Приходите натощак, часам к десяти, крестины у нас после службы.

– А кто будет моей святой?

– Надо посмотреть по календарю, кто поближе к вашему дню рождения.

– Я посмотрела. Анна Вифинская, «подвизавшаяся в мужском образе», – прилежно повторила Аня прочитанные в календаре слова.

– Да-да, есть такая, – подобие улыбки скользнуло по лицу отца Антония. – Что ж, обязательно приходите.

Он поднял отставленный дипломат и направился к выходу.

До остановки они шли с Глебом молча, говорить Аня была не в силах: трамвай подошел сразу, Глеб вышел раньше, ему нужно было пересаживаться, она поехала дальше. Начал накрапывать дождь, зонтик она, конечно, не взяла.

Быстро дошла, почти добежала до дома, позвонила в квартиру – никого, открыла дверь своим ключом, привычным движением ткнула затылком выключатель. В прихожей вспыхнул свет, на зеркале лежала записка: «Анечка, мы в кино! Ужин на плите. Вернемся поздно – две серии. Целую. Мама». И приписка папиным почерком – «и папа». Аня улыбнулась, иногда родители казались ей моложе, чем она сама. Разделась, стряхнула мокрую куртку, пошла на кухню.

На плите стояла сковородка с котлетами и жареной картошкой. Включила радио, послушала «Маяк» – оказывается, наступило время удобрять облепиху и белить стволы известковым раствором, а еще есть репу, которую очень легко готовить. «Недаром в старину говорили "Проще пареной репы"», – удивленно радовалась ведущая, и тут же была жестко вырублена за свою неуместную радость. Наступила тишина. В оконные стекла скреблись капли, в подъезде громыхал лифт. Аня набрала Олькин телефон, никто не подошел. Затем позвонила Вике, она сидела дома, немного поболтали. Вика была легкой, хохотушкой, за ней приударял зануда Митька, Вика ужасно смешно его по телефону передразнивала – положив трубку, Аня почувствовала, что понемногу выходит из комы.

Неожиданность. Вот чем так поразила ее встреча с отцом Антонием. Все оказалось по-другому, все не как у людей. Он совсем не обрадовался тому, что она пришла креститься, даже ни разу по-человечески не улыбнулся, не сказал: «Ах, как хорошо, что вы пришли! Какое правильное вы приняли решение! Вы на спасительном пути». Не сказал даже: «Помолитесь накануне, почитайте Евангелие, у Вас начинается новая жизнь»… Сказал только: «Вымойтесь».

Было в этом предвестие каких-то совершенно новых, неведомых отношений – нелицеприятных и вместе с тем странно домашних. Но еще удивительней было то, с каким затаенным волнением и напряжением говорил отец Антоний, как устало и остро смотрел. В самой нервности ей почудилась неровность, расслышался отголосок страшной именно в своей непреодолимой серьезности борьбы, которую вел внутри себя этот человек.

Позднее она долго еще посмеивалась над собственной мнимой проницательностью и озарением, настигшим ее после той первой встречи. Бесчисленные факты стерли и опровергли первое мимолетное впечатление, казалось бы, совершенно.