Встреча
– Чуть что, она мне сразу говорит: «Мама, там опять крыса, видишь там крыса!» – «Что ты, деточка, это кошка», – успокаиваю я ее.
– А там кошка?
– Никакой кошки нет, но ей кажется, что крыса. Я хочу сбить ее с толку.
– А с кошкой что?
– Я бы хотела, чтобы у меня была кошка, сердце очень болит из-за того, что ей мерещатся крысы…
– Я никогда в жизни не видела крысы, никогда…
– Это, знаешь, было. Серая дождливая крыса и серый дождливый бак, и я ее забыла отвезти в детский сад. В кино с балкона на нее упала крыса, прямо на грудь, как осенний лист… Я говорю: «Доченька, это птица!». Я говорю: «Доченька, это таракан!».
– Ах! Сколько у тебя всего!
– Есть летучие тараканы. Они идут, переваливаясь, по ступеньке, потом взмахивают крыльями и тяжело вспрыгивают на следующую. Потом идут, идут и вспрыгивают, идут, идут и вспрыгивают. Старые, с одышкой, толстые.
– Почему ты плачешь? Они что, больше тапка? Их нельзя тапком убить?
– Можно. Я им говорю: «Здесь я живу, и вы здесь жить не будете!». И убиваю их всех.
– Тараканов?
– Смотря что я ей сказала, когда она мне сказала: «Мама, там крыса!». Например, птицу.
– Птицу можно выпустить в окно.
– Нельзя. Птица, залетевшая в окно, – к смерти.
– Мне в окно однажды стучала синица, а я, не зажигая света, отвечала: «Войдите! Войдите!». А она все равно: «Тук-тук, тук-тук!».
– И ведь никто не вошел, да? Зачем ты плачешь? Ты же видишь, я перестала плакать. Крыс ведь никаких не существует.
– Не знаю. Если бы у меня была дочка, то стала бы наркоманкой, так бы я ее любила.
– А я так и любила, но ей всюду мерещатся крысы.
– А я бы дала ей ложку и сказала: «Хочешь, можешь мне глаза этой ложкой выковырять!».
– Не нужно так говорить детям.
– Я не знаю. Мне бы хотелось. Или хотя бы мужа. У меня только один мужчина был, но он разделся, а у него везде растут папилломы, большие, коричневые, на шеях таких, и он боится их срезать, а так тоже ничего нельзя, все обвешано этими папилломами. И волосы везде растут, и среди них папилломы.
– Может быть, тебе показалось?
– Ведь у меня никого больше не было. И уже не будет.
– Не известно. Жизнь – это дареный конь, ему в зубы не смотрят. Хлоп – в следующий раз – упадут с мужчины штаны, а там, как в голод, две белые буханки попы, свежие, мягкие, как в блокадном Ленинграде… Пойдем дальше… Смотри, это наше все: Александр Сергеевич Кафе Пушкин, зайдем.
– Я не могу есть. Я похожа на разбухший в воде труп.
– О-о-о!
– В нескольких местах кожа лопнула, показалось исподнее прожилок; воробей схватил одну вену и тянет ее, упираясь ногами в подглазье и, как гребец в ладье, откидывается назад.
– Есть такие резиновые куклы для любви. Но они совершенно холодные. Я об этом думаю, чтобы забыть мужа.
– А вот и неправда, я купила такую куклу и беру ее с собой в бассейн. И она плавает рядом со мной.
– Надувная кукла плавает как труп.
– Ты когда говоришь со мной по телефону, ты всегда ешь, ешь, всегда эта слякоть во рту, ты слюну подхватываешь, как шарик в бильбоке. Я ненавижу тебя, ненавижу. У меня никого на свете нет, кроме тебя.
– А когда мне с тобой разговаривать? Я работаю целый день, я поесть хочу, даже когда я черешню ем, ты все равно канючишь, что я чавкаю, даже когда сливы, ими вообще нельзя чавкать.
– Поэтому ей крысы и видятся. Ты все время чавкаешь, и ей видятся крысы.
– Не сметь!
– Ты сама только что говорила, что и кошка, и птица, и небо над головой для нее стали крысами.
– Это тебя не касается!
– Ты сама мне все рассказала.
– Я могу говорить о своей дочери все, что угодно, а ты не смеешь! Ты давай рассматривай свои папильотки на ниточках, всё.
– Папилломы.
– Прости, пожалуйста.
– Пойдем в наше все – Александр Сергеевич Кафе Пушкин. Что ты смеешься?
– Там наверняка крысы. А ты чего смеешься?
– И папилломы.
– И дареные кони с желтыми прокуренными зубами.
– У кукурузы желтые лошадиные зубы.
– Перестань.
– Правда, сваришь початок, а оттуда выглядывают желтые лошадиные зубы.
– Это слишком, я пойду лучше домой.
– Будешь ужинать.
– Не звони мне больше никогда!
– Твой трамвай! Твой трамвай! Твой трамвай!
