Город карих каштанов
В 1965 году, после восьмого класса, я поехала с родителями в Дом творчества писателей под Одессой. Там я познакомилась с девятнадцатилетним киевским поэтом Леонидом Киселевым. Он был тоже с родителями и младшим братом. Я сказал, что пишу стихи, почитала их Лёне. Он ответил:
– Сейчас ты пишешь про школу, потом будешь писать про университет, потом про работу, а когда ты будешь писать про жизнь?
Меня поразили его слова, я еще не думала о жизни, все мои горести и любови не выходили за двери восьмого «б».
Лёне предстояло умереть через три года от лейкемии, его поэтический механизм каким-то образом знал это, сроки поджимали, надо было написать еще очень много, и он торопился.
В Киеве – городе карих каштанов с полуприкрытыми зелеными веками – прошла молодость моих родителей. Я когда-то часто ездила в Киев: были живы друзья родителей, потом мои друзья. Потом все смыло временем, и с Владимирской горки уже ничего нельзя было разглядеть, кроме общего открыточного вида.
Но есть, конечно, и то, что не может умереть, и время только служит подручным у бессмертия.
Была в Киеве такая литературная семья: Владимир Киселев – прозаик, Леонид Киселев – поэт, Сергей Киселев – журналист. И так выпало Лёне Киселеву, что он погиб в двадцать два года, в 1968 году. Что мог сделать в поэзии этот мальчик? И, главное, что он мог такого написать за свои двадцать два года?
Он сочинял на двух языках – на русском и украинском, оба были для него одинаково родными, и его книги, которые выходят вот уже сорок лет, составлены на двух языках.
Он, думаю, начал бы писать и на третьем – английском, был запанибрата с английской классикой, как, впрочем, и с русской, да и вообще мировой, посылая в стихах парафразные приветы то одному гению, то другому.
Масштаб дарования Лёни Киселева становится понятным только теперь; в дни нашего знакомства, подростком, я думала: «Наверное, Лёня гений, какие замечательные у него стихи!». Прошла огромная жизнь, почти все было переоценено и переосмыслено, а эта фраза осталась неизменной.
…Счастливый романтизм украинской речи. Запах тополей, косящихся в окна. Крещатик как точка пересечения параллельных линий. Войлочная лечебница, Кирилловская церковь, расписанная Врубелем – задыхается и поет безумие лиловых обмороков фресок. Заснеженный Андреевский спуск. Кладбище среди деревьев, гвоздики на белоснежном и влажном лбу сугроба, и фотография, обрамленная камнем. Та самая фотография, которая стоит и у меня дома, в Таллине. На обороте ее сорок четыре года назад Лёня Киселев написал мне: «Мы еще обязательно увидимся».
Лёня Киселев писал мне, восемнадцатилетней, перед смертью: «…Я совсем не усмехаюсь, когда ты говоришь о своем отчаянии и безнадежности, тем более если они существуют действительно, а не просто для украшения эпистолярного стиля. И все-таки это проходит, а если эти чувства удается передать, скажем, в стихах – результаты бывают просто удивительными – когда в стихах не эмоциональные штампы, столь свойственные современной русской поэзии и, вероятно, губящие ее, а настоящее горе. Кроме того, вот что написал в своем дневнике Франц Кафка: “Не отчаивайся, не отчаивайся и по поводу того, что ты не отчаялся. Когда кажется, что все уже кончено, откуда-то все же возникают новые силы, и это означает, что ты живешь. Если же они не возникают, тогда действительно все кончено, и притом окончательно”. Когда-то я хотел заказать плакатик с этими словами и повесить у себя в изголовье. Во всяком случае, давай попробуем следовать этому совету, а при встрече расскажем друг другу о своих успехах в этом старании.
И у меня было несколько недель, когда мне казалось, что жизнь проиграна окончательно и нелепо, а мир просто уходил из рук, как вода; и так оно и было. А все-таки кое-как удалось выжить, немного зализать раны и даже иногда чувствовать себя счастливым, насколько это вообще возможно.
А если тебе станет совсем невмоготу – позвони мне, сядь на самолет Таллин – Киев, и я постараюсь спасти тебя от всех бед. Пусть эта возможность будет твоей заветной лампой Аладдина, последним шансом, может быть, тебе будет легче…»
Судьба прижизненных публикаций была коротка.
– Когда мне было шестнадцать лет, – рассказывал в последний свой год Лёня, – одно мое стихотворение напечатал «Новый мир». Потом ко мне приходил фотокорреспондент «Юности» и долго обсуждал, в какой позе меня лучше снимать. Решил, наконец, что мой взгляд должен быть грустным и задумчивым и в то же время оптимистически устремленным в будущее. Фотография получилась, а вот стихи не подошли. Что ж, я все-таки пишу и читаю друзьям. Многие считают мои стихи талантливыми, а я достаточно хорошо разбираюсь в литературе, чтобы согласиться с ними…
…Лёня Киселев писал: «Поэты умирают в небесах». Поэты живут на земле. И когда им кажется, что они смотрят в глаза любимых, может быть, перед ними только стеклянные лица глициний. И когда им кажется, что их понимают, может быть, это только жарко дышит жимолость. Но когда они уходят, мы испытываем горе, горше которого не бывает.
…За несколько месяцев до Лениной смерти мы говорили с ним о жизни, которую он продолжал любить без скорби и надежды.
Не всякая безнадежность ищет утешения, не всякая тайна жаждет огласки. Великий демократизм поэта открывается в дни его гибели – в способности до последней минуты обнимать собой жизнь, не цепляясь за нее.
Когда-то я думала, что мертвые наши остаются молодыми, а мы идем дальше. Это неправда. Мы думаем, что можем догнать их мудрость своим опытом, мы трудимся над их забвением своими делами, суетой, горестями и волнением, но вдруг, как озарение, настигает нас какая-нибудь брошенная ими вскользь и до времени забытая фраза. И мы понимаем, сколь многому могут еще научить они нас сегодняшних. И опять мы берем рубежи и барьеры и, кажется, что-то начинаем понимать, но вновь их улыбка, их совет, их урок оказываются сутью наших достижений.
…У Поэта есть только одна дата – рождения.
О смерти Лёни написала «Литературная газета», выражая соболезнования его отцу. Мой отец попытался скрыть от меня правду, говорил, что Лёня может не отвечать на письма по самым разным причинам. Потом я узнала, и мне казалось, что мир рухнул непоправимо, а ведь Лёнина смерть только открыла счет потерям.
