В 1974 в журнале «Наш современник» (№ 10, 11) была напечатана повесть Распутина «Живи и помни» – одно из лучших произведений русской послевоенной прозы.

Сам Валентин Распутин говорит о том, что повесть возникла как-то нежданно: «Были трудные времена, такие-сякие… Но я всегда себя чувствовал себя свободно. Я не заставлял себя о чем-то писать. Однажды заключил договор на книжку, была мода такая – заключать договора, писать о стройках коммунизма. Денег не было совсем, 1970-е годы это были. Пошел и я, заключил договор. Но кончилось тем, что я написал «Живи и помни» и принес им. Я не думал писать это, просто пытался выйти из положения тогда. Но я отработал деньги, которые взял, принес им рукопись, которая ничуть не хуже, чем о стройках коммунизма, как мне казалось».

Наверняка здесь есть немного авторского кокетства, ибо такие гениальные вещи вынашиваются гораздо дольше, чем дети – не один год и появляются на свет не случайно.

Как и «Последний срок», «Живи и помни» была, сознательно или нет, воспринята критиками не в том аспекте, в каком видел ее автор и в каком он хотел донести ее до читателя. Если в «Последнем сроке» критика сосредоточила свое внимание на смерти, то «Живи и помни» было воспринято ей как произведение о войне, о дезертире, сбежавшем домой, чтобы «поглядеть» на родственников и жену. Критики даже сравнивали ее с повестями Ю. Гончарова «Дезертир» (1962) и Ч. Айтматова «Лицом к лицу» (1958).

Так же, как многие критики, воспринимал поветь и А. И. Солженицын: «В общем-то, в Советском Союзе в войну дезертиров были тысячи, даже десятки тысяч, и пересидевших в укрытии от первого дня войны до последнего, о чём наша история сумела смолчать, знал лишь уголовный кодекс да амнистия 7 июля 1945 года. Но в отблещенной советской литературе немыслимо было вымолвить даже полслова понимающего, а тем более сочувственного к дезертиру. Распутин – переступил этот запрет. Правда, и представил нам случай гораздо сложнее: заслуженный воин всю войну, три ранения, последнее особенно тяжёлое, и госпиталь в Сибири неподалеку от родных ангарских мест; других в таком виде демобилизуют или хотя бы в краткий отпуск, нашего героя – нет. А война – явно при конце, тут особенно обидна ему смерть – и он дрогнул. Тайком вернулся в окрестности своей деревни, даже родителям не открылся, только жене Настасье.»

Быть может, не в последнюю очередь такое восприятие было вызвано тем, что и смерть, и дезертирство были нечастыми темами в советской литературе того периода. (И уж совсем уникальна в советской литературе главная героиня – жена дезертира.) А может быть, как раз потому, что тогдашние критики очень хорошо поняли те глобальные выводы, которые можно сделать, прочтя эти произведения, и стремились, обсуждая «горячие» для советского читателя темы, увести его от глубинного прочтения распутинской прозы.

Кто-то назвал «Последний срок» прологом к «Живи и помни». Но можно сказать и резче: «Последний срок» – следствие, «Живи и помни» – суд и приговор.

В центре повести, как часто это бывает у Распутина, мужчина, совершивший ошибку, расплачиваться за которую приходится не только ему самому, но и близкой ему женщине.

…К Настене вернулся муж с фронта. Не героем – днем и по всей деревне с почетом, а ночью, тихо и крадучись. Он – дезертир. Войне уже виден конец. После третьего, очень сложного ранения он сломался. Вернуться к жизни и вдруг умереть? Не смог он перешагнуть этот страх. У самой Настены война отняла лучшие годы, любовь, ласку, не позволила ей стать матерью. Случись что с мужем – захлопнется перед ней дверь в будущее. Скрываясь от людей, от родителей мужа, она понимает и принимает мужа, делает все, чтобы спасти его, мечется в зимнюю стужу, пробираясь в его логово, скрывая страх, таится от людей. Она любит и любима, быть может, впервые вот так, глубоко, без оглядки. Результат этой любви – будущее дитя. Долгожданное счастье. Да нет же – позор! Считается, что муж на войне, а жена – гуляет. От Настены отвернулись родители мужа, односельчане. Власти подозревают ее в связи с дезертиром и следят. Пойти к мужу – указать место, где он скрывается. Не пойти – уморить его голодом. Круг замыкается. Настена в отчаянии бросается в Ангару.

Вселенная в повести делится на два мира, живых и мертвых, разделенных, как и полагается, рекой забвения. Настена принадлежит к миру живых, Андрей – изначально – к миру мертвых, который он выбрал дезертировав, думая, что выбирает жизнь («Ты носишь имя, будто жив, но ты мертв» – Откровение, 3, 1). Андрей сам говорил Настёне: «На люди мне показываться нельзя, даже перед смертным часом нельзя; у тебя была только одна сторона: люди, там, по правую сторону Ангары. А сейчас две: люди и я. Свести их нельзя, надо, чтобы Ангара пересохла».

И речь в повести об Андрее не идет, он – лишь повод для автора поговорить о Настене. Распутин говорил: «Ради Настены и задумывалась эта вещь, и писалась. А для того, чтобы характер ее проявился в полную меру, пришлось искать какие-то особые обстоятельства, каковыми я посчитал историю с ее мужем. А это потребовало и в отношении к нему некоего судебного разбирательства перед приговором. Не хотелось его мазать одной лишь черной краской…»

Настоящий и единственный герой повести – Настена.

Характер Настены Гуськовой максимально приближен к идеальному. Она «с самого начала мечтала отдавать больше, чем принимать, – на то она и женщина, чтобы смягчать и сглаживать совместную жизнь, на то и дана ей эта удивительная сила, которая тем удивительней, нежней и богаче, чем чаще ею пользуются», – писал Распутин. Это женщина, поставленная жизнью в ситуацию трагического выбора, ее душа не может примирить противоположные решения: как жить по совести, вместе со всем деревенским миром, сплоченным в горестях военной жизни, и как сохранить верность и преданность мужу, нарушившему закон братства и товарищества и бежавшему с поля боя. Преступление Андрея Гуськова отчуждает Настену от людей, лишает ее уверенности в настоящем, которое расходится на «отдельные, равные, чужие друг другу куски», и даже долгожданный ребенок обещает ей в будущем только позор.

Повесть «Живи и помни» начинается с пропажи топора в бане. Эта деталь сразу задаёт повествованию эмоциональный настрой, предвосхищает его драматический накал, несёт дальний отсвет трагического финала. Топор является орудием убийства телёнка. В отличие от обозлённой на людей матери Гуськова, лишённой даже материнского чутья, Настёна сразу догадалась, кто взял топор: «… вдруг ёкнуло у Настёны сердце: кому чужому придёт в голову заглядывать под половицу». С этого «вдруг» всё изменилось в её жизни.

Очень важно то, что на догадку о возращении мужа подтолкнуло её чутьё, инстинкт, животное начало: «Настёна села на лавку у окошечка и чутко, по-звериному, стала внюхиваться в банный воздух… Она была как во сне, двигаясь почти ощупью и не чувствуя ни напряжения, ни усталости за день, но делала всё точно так, как и задумала… Настёна сидела в полной темноте, едва различая окошко, и чувствовала себя в оцепенении маленькой несчастной зверушкой». Встреча, которую героиня ждала три с половиной года, каждый день представляя, какой она будет, оказалась «воровской и жуткой с первых же минут и с первых же слов». Психологически автор очень точно описывает состояние женщины во время первой встречи с Андреем: «Настёна с трудом помнила себя. Всё, что она сейчас говорила, всё, что видела и слышала, происходило в каком-то глубоком и глухом оцепенении, когда обмирают и немеют все чувства и когда человек существует словно бы не своей, словно бы подключённой со стороны, аварийной жизнью. Она продолжала сидеть, как во сне, когда видишь себя лишь со стороны и не можешь собой распорядится, а только ждёшь, что будет дальше. Вся эта встреча выходила чересчур неправдашней, бессильной, пригрезившейся в дурном забытьи, которое канет прочь с первым же светом.»

Настёна, ещё не понимая, не осознавая этого умом, чувствовала себя преступницей перед людьми. Она пришла на свидание с мужем, как на преступление. Начинающаяся внутренняя борьба, ещё не осознаваемая ею, обусловлена противоборством двух начал ней – животного инстинкта («зверюшка») и нравственного (свидание – преступление). В дальнейшем борьба этих двух начал в каждом из героев Распутина разводит их по разным полюсам: Настёна приближается к высшей группе героев Толстого с духовно – нравственным началом, Андрей Гуськов – к низшей. Ещё не осознав всё случившееся, ещё не зная, какой они с Андреем найдут выход, Настёна совершенно неожиданно для себя подписывается на заём на две тысячи: «Может, хотела облигациями откупиться за мужика своего… Кажется, о нём она в это время не думала, но ведь мог и за неё кто-то подумать». Если у Гуськова из подсознания на войне прорывается животное начало («звериный, ненасытный аппетит» в лазарете), то в Настёне бессознательно («вины она за собой всё-таки не чувствовала, не признавала»), говорит голос совести, нравственный инстинкт.

Настёна живёт пока только чувством, жалея Андрея, близкого, родного, и в то же время ощущая, что он чужой, непонятный, не тот, кого провожала на фронт. Она живёт надеждой, что со временем всё обязательно кончится хорошо, стоит лишь выждать, потерпеть. Она понимает, что одному Андрею не вынести свою вину. «Она ему не по силам. Так что теперь – отступиться от него? Плюнуть на него? А может, она тоже повинна в том, что он здесь, – без вины, а повинна. Не из-за неё ли больше всего его потянуло домой?»

Настёна не упрекает, не обвиняет Андрея, а чувствует свою вину перед ним, свою ответственность за него: «Что бы с ним теперь ни случилось, она в ответе», готова взять вину на себя. Этот мотив вины проходит через всю повесть. «Верила и боялась, что жила она, наверное, для себя, думала о себе и ждала его только для одной себя». «Давай вместе. Раз ты виноват, то и я с тобой виноватая. Вместе будем отвечать. Если бы не я – этого, может, и не случилось бы. И ты на себя одного вину не бери».

Впервые чувство вины перед людьми, отчуждение от них, осознание того, что «не имеет права ни говорить, ни плакать, ни петь вместе со всеми», пришло к Настёне, когда в Атомановку вернулся первый фронтовик – Максим Вологжин. С этого момента мучительные терзания совести, осознанное чувство вины перед людьми не отпускают Настёну ни днём, ни ночью. А день, когда вся деревня ликовала, отмечая окончание воины, казался Настёне последним, «когда она может быть вместе с людьми». Затем она остаётся одна «в беспросветной глухой пустоте», «и с этого момента Настёна словно тронулась душой».

Героиня Распутина, привыкшая жить простым, понятными чувствами, приходит к осознанию бесконечной сложности человека. Настёна теперь постоянно думает о том, как жить, ради чего жить. Она до конца осознаёт, «как стыдно жить после всего, что случилось. Но Настёна, несмотря на готовность идти с мужем «на каторгу», оказывается бессильной спасти его, не в состоянии убедить его выйти и повиниться перед людьми. Гуськов слишком хорошо знает: пока идёт война, по суровым законам времени его не простят, расстреляют. А после окончания войны уже поздно: процесс «озверения» в Гуськове принял необратимый характер. Спасти Андрея Настёна не могла, но спасти ребёнка была обязана.

Только вера в Бога, в высшую справедливость могла спасти Настёну, дать ей необходимую силу и терпение вынести всё («Устала она. Знал бы кто, как она устала и как хочется отдохнуть! Не бояться не стыдиться, не ждать со страхом завтрашнего дня, на веки вечные сделаться вольной, не помня ни себя, ни других, не помня ни капли из того, что пришлось испытать»).

Скрывая мужа-дезертира, Настёна осознаёт это как преступление перед людьми: «Близок, близок суд – людской ли, Господень, свой ли? – но близок. Ничего в этом свете даром не даётся». Настёне стыдно жить, больно жить. «Что ни увижу, что ни услышу, только на сердце больно». Настёна говорит: «Стыдно… всякий ли понимает, как стыдно жить, когда другой на твоём месте сумел бы прожить лучше? Как можно смотреть после этого людям в глаза?.. Даже ребёнок, которого ждёт Настёна, не может удержать её в этой жизни, ибо и «ребёнок родится на стыд, с которым не разлучиться ему всю жизнь. И грех родительский достанется ему, суровый, истошный грех, – куда с ним деться? И не простит, проклянёт он их – по делам».

Андрей, наоборот, вины за собой не видит. Не он виноват, виноваты перед ним: командование, не отпустившее его после госпиталя в отпуск, деревня – потому что он должен был идти на войну, и даже Ангара, которая «равнодушно» течет мимо. Обида, злоба, одиночество, страх – вот чувства, которые господствуют в нем.

И в то же время он жаждет самооправдания.

Узнав от Настёны, что она ждёт ребёнка, Андрей «негромко и истово взмолился… Вот оно, вот… Я знаю… Теперь я знаю, Настёна: не зря я сюда шел, не зря. Вот она судьба… Это она толкнула меня, она распорядилась. Это ж всё – никакого оправдания не надо. Это больше всякого оправдания». Теперь он нашел себе оправдание: «Да разве есть во всём белом свете такая вина, чтоб не покрылась им, нашим ребёнком?!»

Настена так и не смогла выбрать свою сторону, и осуждает себя на смерть, гибнет в Ангаре вместе с ребенком, лишая Андрея последнего оправдания перед судом его собственной совести. Ему остается только вечная мука: жить в царстве мертвых и помнить о тех, кто погиб из-за него.

Но почему Настена не осталась среди живых? Потому что среди них не нашлось ни одного человека, который захотел бы ее понять, поверить, поддержать.

Свекровь выгоняет её из дома. Но Настёна «не обижалась на Семёновну – что тут, в самом деле, обижаться? Этого и следовало ждать. И не справедливости она искала, но хоть мало-мальски сочувствия от свекрови, её молчаливой и вещей догадки, что ребёнок, против которого она ополчилась, ей не чужой. На что тогда рассчитывать на людей?»

И люди, сами уставшие и измученные войной, не пожалели Настёну. «Теперь, когда прятать живот было ни к чему, когда каждый, кому не лень, тыкался в него глазами и опивался, как сластью, его открывшейся тайной. Никто, ни один человек, даже Лиза Вологжина, своя в доску не подбодрила: мол, держись, плюнь на разговоры, ребёнок, которого ты родишь, твой, не чей-нибудь ребёнок, тебе и беречь его, а люди, дай время, уймутся. Только что ей жаловаться на людей? – Сама от них ушла». А когда люди стали ночью следить за Настёной и «не дали увидаться с Андреем, она совсем потерялась; усталость перешла в желанное, мстительное отчаяние. Ничего ей больше не хотелось, ни на что не надеялась, в душе засела пустая, противная тяжесть «Ишь что взнамерилась, – угрюмо кляла она себя и теряла мысль. – Так тебе и надо».

И в следующую ночь, когда Настёна поплыла к Андрею через Ангару, её уже в открытую преследовала лодка, в которой были и Иннокентий Иванович, и Нестор, и первым вернувшийся с фронта Максим Вологжин. О последнем чувстве Настёны, раскрывающем состояние её души, автор говорит так: «Стыдно… всякий ли понимает, как стыдно жить. Но и стыд исчезнет, и стыд забудется, освободит её…»