Книга: Стальные пещеры (сборник)
Назад: Глава пятая Дэниел и Жискар
Дальше: Глава седьмая Снова Фастольф

Глава шестая
Глэдия

23

Вышедшая к ним навстречу молодая женщина сказала с печальной улыбкой:
– Я знала, Элайдж, что, снова встретившись с вами, самым первым услышу именно это слово!
Бейли смотрел на нее во все глаза. Она заметно изменилась. Волосы были подстрижены короче, а лицо стало еще более печальным, чем два года назад, и как будто стало старше на два года. И тем не менее это была прежняя Глэдия. То же лицо сердечком с высокими скулами и небольшим подбородком. Та же невысокая тоненькая фигурка, сохранившая что-то от маленькой девочки.
После того как он вернулся на Землю, она часто ему снилась, но прямо эротически – никогда. В его снах она всегда оставалась недостижимой, как он ни искал ее. Она неизменно была так далеко, что с ней нельзя было заговорить. Если он звал ее, она не слышала. И когда шел к ней, то не приближался ни на шаг – расстояние, их разделявшее, не уменьшалось ни на йоту.
Он понимал, почему она снится ему только так. Ведь родилась она на Солярии и редко встречалась с другими людьми лицом к лицу – только с их трехмерными изображениями.
Элайдж был для нее запретен как человек, а сверх этого (разумеется) как землянин. Хотя расследование убийства вынудило их встречаться лицом к лицу, она всегда была в глухой одежде, чтобы избежать даже случайного прикосновения. И все же во время их последней встречи она вопреки здравому смыслу слегка погладила его щеку рукой без перчатки. Она должна была знать, что может таким образом получить инфекцию. Он тем более ценил это прикосновение, что оно противоречило всему ее воспитанию.
Со временем сниться ему она перестала.
– Так это вам принадлежал… – растерянно сказал Бейли.
Он умолк и Глэдия докончила за него:
– Тот робот. А два года назад у меня был муж. Все, к чему я ни прикоснусь, погибает.
Неожиданно для себя Бейли провел ладонью по щеке. Глэдия словно бы не заметила его жеста. Она сказала:
– В тот раз вы прилетели спасти меня. Простите, но я должна была позвать вас снова… Входите же, Элайдж. Входите, доктор Фастольф.
Фастольф отступил, пропуская Бейли вперед, а сам вошел за ним. Следом за Фастольфом вошли Дэниел и Жискар, но сразу же с обычной для роботов ненавязчивостью молча встали в пустых стенных нишах напротив друг друга,
Мгновение казалось, что Глэдия отнесется к ним с обычным для аврорианцев равнодушием. Однако, взглянув на Дэниела, она отвернулась и сказала Фастольфу чуть прерывающимся голосом:
– Вон тот. Пожалуйста. Отошлите его.
– Дэниела? – спросил Фастольф, удивленно глядя на нее.
– Он… он слишком похож, на Джендера!
Фастольф обернулся к Дэниелу, и на мгновение его лицо исказилось от ничем не замаскированной боли.
– Конечно, моя дорогая. Простите меня. Я не подумал… Дэниел, пройди в соседнюю комнату и оставайся там, пока мы не уйдем.
Дэниел молча вышел.
Глэдия взглянула на Жискара, словно проверяя, насколько он похож на Джендера, и повернулась, слегка пожав плечами.
– Могу ли я предложить вам что-нибудь перекусить или выпить? – сказала Глэдия, – Кокосовый коктейль, свежий и холодный?
– Нет, Глэдия, спасибо, – сказал Фастольф. – Я просто привел мистера Бейли, как обещал. Но я ненадолго.
– Я выпил бы воды, – сказал Бейли, – если можно.
Глэдия подняла ладонь. Несомненно, за ней наблюдали, так как почти сразу в комнату бесшумно вошел робот со стаканом воды на подкосе и вазочкой, полной чего-то вроде крекеров с розовой шишечкой на каждом.
Бейли не удержался и взял один, хотя и не представлял себе, чем может оказаться это угощение. Происхождение, конечно, земное: вряд ли на Авроре люди едят хоть что-то из скудной исконной биоты. Или синтетическую пищу, если на то пошло. Тем не менее земные источники пищи могли со временем претерпеть существенные изменения либо благодаря специальной селекции, либо под воздействием новой природной среды. Ведь Фастольф сказал за завтраком, что к аврорианской кухне надо приобрести вкус.
Он был приятно удивлен. Что-то островатое, пряное, но восхитительное. Он тут же взял второй крекер, сказал роботу «спасибо», хотя тот продолжал бы невозмутимо стоять сколько угодно времени, и забрал у него стакан вместе с вазочкой.
Робот ушел.
День уже начинал клониться к вечеру, и в западные окна били красноватые солнечные лучи. Бейли показалось, что дом был меньше дома Фастольфа, но выглядел бы веселее к уютнее, если бы грустное лицо Глэдии не одевало все унынием.
Конечно, это могло ему просто почудиться. Да и как может казаться веселым и уютным здание, которое якобы служит людям жилищем и укрытием, а само со всех сторон открыто Вне, подстерегающему за каждой стеной. Нигде ни намека на покой многолюдия, общности. За каждой внешней стеной, крышей, полами – неодушевленный мир. Полный холода. Холода!
И холод нахлынул на Бейли, едва он вспомнил свое положение, (Встреча с Глэдией на миг заставила его забыть грозную дилемму.)
– Садитесь, Элайдж, – сказала Глэдия. – Извините что я немного не в себе. Во второй раз я оказалась в центре всепланетной сенсации, а для меня и первого раза было более чем достаточно.
– Я понимаю, Глэдия, – сказал Бейли. – Пожалуйста, не извиняйтесь.
– А вы дорогой доктор, пожалуйста, не считайте, что вам следует уйти.
– Ну-у… – Фастольф взглянул на временную ленту на стене. – Я останусь, но ненадолго, дорогая моя, – меня ждет работа, которую необходимо сделать, хоть рухни небеса. И тем более что меня поджидает скорое будущее, когда мне вообще не придется работать.
Глэдия заморгала, словно удерживая слезы.
– Я знаю, доктор Фастольф. У вас страшные неприятности из-за… из-за того, что произошло тут, а я веду себя так, словно думаю только… только о собственных неудобствах.
– Я постараюсь справиться со своими трудностями, Глэдия. И пожалуйста, не считайте себя виноватой. Возможно, мистер Бейли сумеет помочь нам обоим.
Бейли только стиснул зубы, услышав это, а потом сказал угрюмо:
– Я понятия не имел, Глэдия, что вы каким-то образом причастны к случившемуся.
– Как будто могло быть иначе! – сказала она со вздохом.
– Вы владеете… владели Джендером Пэнеллом?
– Ну, не совсем. Доктор Фастольф мне его одолжил.
– Вы были с ним, когда он… – Бейли замялся, ища слова.
– Когда он умер? Можно, мы будем говорить «умер»? Нет, не была. И сразу скажу вам, что в то время в доме никого не было. Только я. Я обычно бываю одна, Почти всегда. Привычка, воспитанная на Солярии, вы ведь не забыли? Конечно, это чисто добровольно. И вы сейчас здесь оба, и я ничего против не имею… почти.
– И вы точно были совсем одна, когда Джендер умер? Ошибки тут нет?
– Я ведь уже сказала, – с легким раздражением ответила Глэдия. – Извините, Элайдж. Я знаю, вам надо, чтобы все повторялось по нескольку раз. Да, я была одна. Честное слово.
– Но ведь в доме были роботы?
– Да, конечно. Я подразумеваю, что со мной не было других людей.
– Сколько у вас роботов, Глэдия? Не считая Джендера?
Глэдия помолчала, словно считая про себя. Потом сказала:
– Двадцать. Пять в доме и пятнадцать на участке. Кроме того, роботы свободно расхаживают между моим домом и домом доктора Фастольфа, а из-за их быстроты не всегда успеваешь разглядеть, мой он или его.
– А-а! – сказал Бейли. – Поскольку у доктора Фастольфа пятьдесят семь роботов, то, если их объединить, получается в целом семьдесят семь роботов. А есть ли поблизости еще дома, так что роботы оттуда могут оказаться среди ваших?
– Других домов, расположенных достаточно близко, здесь нет. Да и вообще такое смешение роботов обычно не допускается. Мы с Глэдией особый случай – она не уроженка Авроры, а я взял на себя… э… определенную ответственность за нее.
– Но даже и так их семьдесят семь.
– Да, – сказал Фастольф. – Но почему вы придаете этому значение?
– А потому, – ответил Бейли, – что это подразумевает семьдесят семь движущихся объектов, более или менее сходных с человеческими фигурами, Вы привыкли замечать их уголком глаза и не обращать на них особого внимания. А потому, Глэдия, если бы какой-то человек пробрался в дом с какой бы то ни было целью, вы могли бы его и не заметить. Просто еще один движущийся объект, сходный с человеческой фигурой, не привлекающей вашего внимания.
Фастольф добродушно усмехнулся, а Глэдия покачала головой с полной серьезностью.
– Элайдж, – сказала она, – сразу видно, что вы землянин. Неужели вы воображаете, что человек, пусть даже доктор Фастольф, мог бы подойти к моему дому и мои роботы не доложили бы мне об этом? Я могла бы не заметить движущуюся фигуру, принять ее за робота, но ни один робот такой ошибки не совершил бы. Вот сейчас я вышла к вам навстречу, но потому лишь, что мои роботы предупредили меня о вашем приближении. Нет, нет, когда Джендер умер, в доме ни одного человека не было.
– Кроме вас?
– Кроме меня. Так же, как никого, кроме меня, не было в доме, когда был убит мой муж.
– Это совсем другое дело, Глэдия, – мягко вмешался Фастольф. – Ваш муж был убит тупым орудием. Убийца должен был оказаться рядом с ним, и если, кроме вас, других людей в доме не было, положение становилось серьезным. Но Джендера вывели из строя хитроумной словесной программой. Физическое присутствие того, кто это сделал, не требовалось. То, что вы были в доме одна, ровно ничего не значит, тем более что вы понятия не имеете о том, как заблокировать сознание человекоподобного робота.
Они посмотрели на Бейли – Фастольф с легкой усмешкой, а Глэдия печально. (Бейли рассердило, что Фастольф, чье будущее выглядело не более светлым, чем его собственное, тем не менее не утратил юмора. «Ну над чем он смеется, точно идиот!» – подумал Бейли зло.)
– Незнание, – медленно сказал Бейли, – еще не доказательство, Человек может не знать дороги куда-то, пойти наугад и все-таки прийти на место. Или в разговоре с Джендером случайно вызвать заморозку.
– И какова вероятность? – спросил Фастольф.
– Вы специалист, доктор Фастольф, и, наверное, объясните, что она очень мала.
– Невероятно мала. Человек может не знать дороги куда-то, но, если добраться туда можно лишь по канатам, натянутым зигзагами, какова вероятность, что он доберется туда с завязанными глазами, шагая наугад?
Руки Глэдии словно вспорхнули, она крепко сжала кулачки и положила их на колени.
– Случайно или нет, это сделала не я! Когда это произошло, меня с ним не было. Не было! Я разговаривала с ним утром. Он был такой же, как всегда, абсолютно нормальный. А через несколько часов я его позвала, он не пришел. Я пошла посмотреть, а он стоял на своем обычном месте, такой же, как всегда. Но только он не прореагировал на меня. Совсем. И теперь не реагирует ни на что и ни на кого.
– А не могло ли, – спросил Бейли, – что-то сказанное вами мимоходом вызвать заморозку, когда вы уже ушли? Через час, например.
Фастольф резко его перебил:
– Абсолютно исключено, мистер Бейли. Если заморозка происходит, то мгновенно. Пожалуйста, не допрашивайте Глэдию в такой манере. Она не способна вызвать заморозку сознательно, и немыслимо, чтобы она вызвала ее случайно.
– Но ведь немыслимо, чтобы ее вызвал случайный позитронный дрейф, хотя, по-вашему, причина все-таки он?
– Но не в такой степени.
– Обе возможности крайне маловероятны? Какие могут быть различия в немыслимости?
– Очень большие. Я оценил бы вероятность умственной заморозки из-за позитронного дрейфа как один к десяти в двенадцатой степени, а из-за непреднамеренного создания всех необходимых условий – как один к десяти в сотой степени. Оценка, естественно, очень примерная, но соотношение достаточно точное. Различие больше, чем между одним электроном и всей Вселенной, и оно в пользу позитронного дрейфа.
Некоторое время царило молчание. Потом Бейли сказал:
– Доктор Фастольф, вы упомянули, что торопитесь.
– Я и так уже очень задержался.
– Так не уйти ли вам?
Фастольф привстал было, ко потом сказал:
– А что?
– Я хочу поговорить с Глэдией наедине.
– Допрашивать ее?
– Я должен расспросить ее без вашего вмешательства. Наше положение слишком серьезно, чтобы считаться с правилами вежливости.
– Милый доктор, я не боюсь мистера Бейли, – вмешалась Глэдия. И добавила тоскливо: – Мои роботы защитят меня, если его невежливость перейдет границы.
Фастольф улыбнулся.
– Ну хорошо, Глэдия. – Он встал и протянул руку. Она слегка ее пожала. Он добавил: – Я хотел бы, чтобы Жискар остался здесь для общей защиты и, если разрешите, Дэниел пока останется в соседней комнате. Не одолжите ли мне какого-нибудь вашего робота, чтобы он проводил меня домой?
– Ну конечно, – ответила Глэдия. – По-моему, вы знаете Пандиона.
– Да-да. Робот крепкий и надежный!
Он ушел в сопровождении робота.
Бейли выжидающе следил за Глэдией, всматривался в нее. Она сидела, разглядывая сложенные на коленях руки.
Бейли не сомневался, что она может рассказать еще многое. И не знал, как убедить ее быть откровеннее, Но в одном он был убежден; в присутствии Фастольфа она не скажет ничего.

24

Наконец Глэдия подняла голову. Лицо ее было лицом маленькой девочки. Она сказала тихим голоском:
– Как вы, Элайдж? Как себя чувствуете?
– Неплохо, Глэдия.
– Доктор Фастольф сказал, что приведет вас сюда через луг и постоит с вами в самом тяжелом для вас месте.
– А? Но зачем? Чтобы посмеяться?
– Нет, Элайдж, Я рассказывала ему, как на вас действует пребывание под открытым небом. Помните, как вы потеряли сознание и упали в пруд?
Элайдж быстро мотнул головой. Помнить-то он помнил, но вспоминать не хотел и сказал сердито:
– Я теперь уже не совсем такой. Стал выносливее. Но доктор Фастольф сказал, что испытает вас Все прошло хорошо?
– Достаточно хорошо. Сознания я не потерял. – Он вспомнил, что произошло, когда космолёт шел на посадку, и скрипнул зубами. Нет, это другое и обсуждения не требует. Он сказал, меняя тему:
– Как мне называть вас здесь? Как к вам обращаться?
– Вы же называете меня Глэдией.
– Но, возможно, это нежелательно. Миссис Дельмар? Но вы ведь…
Глэдия вскрикнула и перебила его:
– Тут я этой фамилией не пользуюсь! Пожалуйста, не называйте меня так.
– Ну, а как называют вас аврорианцы?
– «Глэдия Солярия», но это просто указание, что я с другой планеты, и мне тоже не нравится. Я просто Глэдия. Одно имя. Оно не аврорианское, и, наверное, другой Глэдии на планете нет, так что его вполне достаточно. А я вас буду по-прежнему называть Элайдж, если вы не против.
– Нет, я не против.
– Не выпить ли нам чаю, – сказала Глэдия не вопросительно, а утвердительно, и Бейли кивнул.
– А я не знал, что космониты пьют чай, – сказал он.
– Не земной. Это экстракт одного растения, приятный на вкус и во всех отношениях безвредный. Мы называем его чаем.
Она подняла руку, и Бейли заметил, что рукав плотно затянут на запястье и соединен с тонкой перчаткой телесного цвета. Она по-прежнему в его присутствии укрывала свою кожу, где было возможно. Все еще снижала вероятность инфекции.
Ее рука на мгновение замерла в воздухе, а еще через несколько секунд вошел робот с подносом. Он был заметно примитивнее Жискара, но расставил чашки и тарелочки с канапе и бисквитиками плавно и ловко. А чай разлил даже с грацией.
– Как это у вас получается, Глэдия? – с любопытством спросил Бейли.
– Что получается, Элайдж?
– Вы просто поднимаете руку, когда вам что-нибудь нужно, и роботы уже знают, что делать. Откуда вот этот узнал, что надо подать чай?
– Все очень просто, Элайдж, Каждый раз, когда я поднимаю руку, она вносит искажение в небольшое электромагнитное поле, постоянно поддерживаемое в комнате. Различия в повороте ладони и положении пальцев создают разные искажения, которые мои роботы воспринимают как распоряжения. Пользуюсь я этим приспособлением только для самых простых приказов: «иди сюда!», «принеси чай!» и тому подобное.
– Я не заметил, чтобы доктор Фастольф пользовался такой системой.
– Это на Авроре не очень принято. Но я привыкла к этому на Солярии… К тому же в это время я всегда пью чай. Борграф уже ждет сигнала.
– Его зовут Борграф? – Бейли с интересом оглядел робота, вдруг осознав, что до этого даже на него не посмотрел. Привычка быстро рождала равнодушие. Еще день, и он вообще перестанет видеть роботов. Они будут незримо хлопотать вокруг него, и все будет делаться словно само собой.
Однако просто их не замечать его не устраивало. Он хотел, чтобы их вообще рядом не было. Он сказал:
– Глэдия, я хочу остаться с вами наедине. Даже без роботов… Жискар, пойди к Дэниелу. Можешь охранять отгула.
– Слушаю, сэр, – ответил Жискар, словно включившись при звуке своего имени.
Глэдию это как будто позабавило.
– Вы, земляне, такие странные! Я знаю, что у вас на Земле есть роботы, но вы словно не знаете толком, как с ними обращаться. Выкрикиваете распоряжение, будто они глухие. – Она обернулась к Борграфу и сказала вполголоса: – Борграф, пусть никто из вас сюда не входит без зова. Не отвлекайте нас, если только не произойдет что-то, действительно не терпящее отлагательства.
– Слушаю, мэм, – сказал Борграф, попятился, оглядел стол, словно проверяя, не упустил ли он что-то, повернулся и вышел из столовой.
Теперь смешно стало Бейли. Голос Глэдии был тихим, зато тон таким резким, словно она была сержантом и отдавала приказ новобранцу. Но чему удивляться? Он давно убедился, что чужие промашки легче увидеть.
– Ну вот мы одни, Элайдж, – сказала Глэдия. – Даже роботы ушли.
– Вы не боитесь быть наедине со мной? – спросил Бейли.
Помедлив, она покачала головой:
– С какой стати? Стоит мне поднять руку, махнуть, вскрикнуть – и здесь сразу же появятся несколько роботов. На космомирах ни у одного человека нет оснований бояться другого. Это не Земля! Но почему вы спросили?
– Потому что есть другие страхи, помимо физических. Я не нападу на вас, не причиню вам никакого физического вреда, это разумеется само собой. Но разве вы не опасаетесь моих вопросов и того, что с их помощью может обнаружиться? Помните, это ведь не Солярия. Там я симпатизировал вам и поставил своей задачей доказать вашу невиновность.
– А сейчас вы мне не симпатизируете? – тихим голосом спросила она.
– На этот раз речь идет не об убитом муже. Вас не подозревают в убийстве. Всего лишь погиб робот, и, насколько мне известно, вы не подозреваетесь ни в чем. Заниматься я должен доктором Фастольфом. Мне крайне важно по причинам, о которых говорить нет нужды, убедительно доказать, что он ни в чем не виновен. Если это может как-то повредить вам, я буду бессилен что-либо изменить. Я не собираюсь сворачивать с пути, чтобы не причинить вам боли. Только честно предупрежу вас об этом.
Она подняла голову и смерила его надменным взглядом:
– Как что-нибудь может повредить мне?
– Так, может быть, приступим к тому, чтобы выяснить это? – холодно ответил Бейли. – Без вмешательства доктора Фастольфа. – Он подцепил канапе вилочкой (брать пальцами не стоило – не исключено, что после этого Глэдия к ним не притронулась бы), стряхнул на свою тарелочку, отправил в рот и запил глотком чая.
Она тоже взяла одно канапе и тоже выпила глоток чая. Если он держался хладнокровно, видимо, она решила не уступать ему в этом.
– Глэдия, – сказал Бейли, – мне абсолютно необходимо знать, какие отношения существуют между вами и доктором Фастольфом. Вы его соседка и роботы у вас почти общие. Он явно озабочен вашей судьбой. Он не стал защищаться, ограничившись утверждением, что он этого не делал, но грудью встал на вашу защиту, едва я начал задавать вам жесткие вопросы.
– Что вы подозреваете, Элайдж? – Глэдия чуть-чуть улыбнулась.
– Не фехтуйте со мной, – сказал Бейли. – Я не хочу подозревать. Мне необходимо знать твердо.
– Доктор Фастольф говорил что-нибудь о Фанье?
– Да, он про нее упоминал.
– Вы спросили у него, жена ему Фанья или просто подруга? И есть ли у него дети?
Бейли поежился. Конечно, он мог бы задать такие вопросы, однако в тесноте Земли очень ценилось право человека не выставлять напоказ личную жизнь – именно потому, что практически это было невозможно. На Земле люди волей-неволей знали все о семейных делах окружающих, а потому такие вопросы не задавались, и полагалось делать вид, будто тебе ничего неизвестно.
Здесь, на Авроре, земные обычаи, естественно, соблюдать не следовало, но он машинально их придерживался. Глупо!
– Нет, пока не спрашивал. Так скажите мне, – попросил он.
– Фанья его жена. Он вступал в брак много раз, поочередно, разумеется, хотя одновременные браки для каждого пола или для обоих на Авроре тоже порой заключаются. – Легкая брезгливость, с какой она это произнесла, заставила ее добавить в свое оправдание: – На Солярии ни о чем подобном и помыслить нельзя.
– Однако – продолжала она, – нынешний брак доктора Фастольфа будет, по-видимому, скоро расторгнут. Тогда они оба будут свободны заключить новый брак, хотя часто ни муж, ни жена не ждут расторжения предыдущего… Признаюсь, я не понимаю, Элайдж, такого небрежного отношения к подобным вопросам, однако на Авроре так принято. Доктор Фастольф, насколько я понимаю, человек высокой морали. Он всегда состоит в том или ином браке и вне брака не ищет ничего. На Авроре это считается старомодным и глупым.
Бейли кивнул:
– Я кое-что узнал об этом из книг. Брак заключается, когда есть намерение иметь детей, если не ошибаюсь.
– Теоретически да, но мне говорили, что к этому уже давно никто не относится серьезно. У доктора Фастольфа уже есть двое детей, и его квота исчерпана, но он тем не менее вступает в брак и обращается за разрешением на третьего. Естественно, он получает отказ, в чем не сомневался с самого начала. А некоторые не затрудняют себя подачей заявления.
– Но тогда зачем затруднять себя заключением брака?
– Это дает определенные социальные преимущества. Я не аврорианка и не очень в этом разбираюсь.
– Неважно. Расскажите мне о детях доктора Фастольфа.
– У него две дочери от двух разных жен. Но, конечно, не от Фаньи. Сыновей у него нет. Обе дочери вызревали в материнской утробе, как принято на Авроре. Обе они уже взрослые и имеют свои дома.
– Он близок с дочерьми?
– Не знаю. Он о них почти не упоминает. Одна – робопсихолог, и, полагаю, он следит за ее работой. Вторая, кажется, выставила свою кандидатуру в совет одного из городов. Или она член совета? Точно не знаю.
– Вы что-нибудь знаете о каких-нибудь семейных неурядицах?
– Мне о них ничего неизвестно, но это мало что значит, Элайдж. Он как будто в нормальных отношениях со всеми своими прошлыми женами. Ни одно из расторжений не сопровождалось ссорами. Вообще доктор Фастольф не такой человек. Просто не могу себе представить, что он встретил бы превратности судьбы с чем-то кроме добродушного вздоха. Он будет шутить на смертном одре.
Вот это похоже на правду, подумал Бейли, а вслух сказал:
– Но ваши отношения с доктором Фастольфом? И, пожалуйста, правду. Наше положение не позволяет уклониться от правды, чтобы избежать неловкости.
Она подняла глаза и твердо встретила его взгляд.
– Никакой неловкости избегать не надо. Доктор Хэн Фастольф – мой друг, мой очень дорогой друг.
– Насколько дорогой, Глэдия?
– Я уже сказала; очень дорогой.
– Вы ждете расторжения его брака, чтобы стать его следующей женой?
– Нет. – Она произнесла это слово с полным спокойствием.
– Ну так вы любовники?
– Нет.
– Но были?
– Нет. Вас это удивляет?
– Мне просто нужна информация.
– Тогда, Элайдж, разрешите мне отвечать на ваши вопросы без понуждения и не рявкайте на меня так, словно надеетесь поймать меня врасплох, чтобы я от неожиданности призналась в том, что хотела скрыть. – В тоне у нее не было раздражения. Могло даже показаться, что это ее забавляет.
Бейли, слегка покраснев, хотел было ответить, что ничего подобного ему и в голову не приходило, но к чему было отрицать заведомую истину? Он проворчал:
– Ну так валяйте.
Чашки и тарелки все еще загромождали столик между ними, и Бейли подумал, что при обычных обстоятельствах Глэдия, наверное, подняла бы руку, согнула пальцы на определенный манер, и робот Борграф вошел бы бесшумно и быстро унес бы все.
Быть может, неубранный стол действует Глэдии на нервы, и от этого она, отвечая, немножко утрачивает власть над собой? Если так, пусть он стоит неубранный… Но Бейли особенно на это не надеялся: неубранный стол, насколько он мог судить, Глэдию нисколько не беспокоил – она его просто не замечала.
Глэдия вновь опустила глаза и наклонила голову. Лицо у нее стало словно жестче, как будто она возвращалась в прошлое, которое предпочла бы забыть.
Глэдия заговорила:
– Вы кое-что узнали о моей жизни на Солярии. Она не была счастливой, но ничего другого я не знала. И только когда я ощутила мгновение счастья, я внезапно поняла, до какой степени – и как глубоко – была несчастна моя прежняя жизнь. И первым намеком я обязана вам, Элайдж.
– Мне? – Бейли растерялся от удивления.
– Да, Элайдж. Наша последняя встреча на Солярии… надеюсь, вы помните ее, Элайдж… она открыла мне что-то. Я прикоснулась к вам! Сняла перчатку – такую же, как эта, – и прикоснулась к вашей щеке! Прикосновение было коротким. Не знаю, что оно значило для вас… нет-нет, не говорите, это неважно… Но для меня оно значило очень много.
Она подняла голову и посмотрела на него с вызовом.
– Для меня оно значило все! Оно изменило мою жизнь. Не забудьте, Элайдж, что до той минуты я, если не считать недолгих лет детства, ни разу не прикасалась к мужчине… вообще ни к кому, кроме моего мужа. И к мужу я прикасалась очень редко. Конечно, я видела мужчин в трехмерном теле изображении, рассматривала их и так ознакомилась со всеми физическими особенностями мужчин, с каждой телесной их подробностью. И в этом смысле мне узнавать было нечего. Но у меня не было причин думать, что один мужчина при прикосновении чем-то отличается от другого. Я знала ощущение от кожи моего мужа, от его рук, когда он принуждал себя прикоснуться ко мне, от… от всего. Мне не приходило в голову, что с другим мужчиной может быть иначе. Прикосновения моего мужа не доставляли мне никакого удовольствия, но я его и не ожидала. Какое удовольствие доставит мне прикосновение моих пальцев к этому столу? Ну, разве что он приятно гладкий, Соприкосновение с моим мужем было частью ритуала, который он изредка исполнял, поскольку так было положено, и он, как порядочный солярианин, совершал все, чего от него ожидали, по календарю и часам, на протяжении стольких-то минут и в манере, предписываемой благовоспитанностью. Но и только. Он никогда не обращался за разрешением на ребенка, хотя этот периодический контакт имел целью половой акт, и мне кажется, не испытывал к такой возможности ни малейшего интереса. А я слишком благоговела перед ним, чтобы по собственной инициативе попросить разрешения, хотя это было мое право.
– Теперь, вспоминая, – продолжала Глэдия, – я понимаю что мой сексуальный опыт был поверхностным и механическим. Я ни разу не испытала оргазма. Ни разу. О существовании чего-то такого я узнала из некоторых книг, но описания только запутывали меня, а к тому же все эти книги импортировались – в солярианских книгах секс вообще не упоминается, – и они не внушали мне доверия. Я принимала их за вычурные иносказания. Не могла я испробовать – во всяком случае успешно – и аутоэротизм. Кажется, мастурбация – обиходное слово. То есть я слышала это слово на Авроре. На Солярии, естественно, никакие вопросы пола никогда не обсуждаются, и ни одно слово, связанное с сексом, в приличном обществе не употребляется. Впрочем, приличное общество там – единственное, и никаких других не существует, Почерпнутые мной отрывочные сведения ничего толком не объясняли. И хотя я несколько раз пыталась следовать описаниям, но тут же останавливалась. Запрет, наложенный на прикосновение к человеческой плоти, делал даже собственное мое тело чем-то запретным и неприятным. Порой я задевала рукой бок, закидывала ногу на ногу, ощущала прикосновение колена к колену, но это были случайные касания, и я их не замечала. Но превратить процесс прикосновений в источник сознательного наслаждения это было совсем другое. Все мое существо восставало против этого, и потому наслаждение не приходило.
Она помолчала.
– И я ни разу не подумала, что прикосновение может принести радость при других обстоятельствах. С какой стати я подумала бы так? Откуда взялась бы подобная мысль? Так было, пока я не коснулась тогда вашей щеки. Не знаю, почему я это сделала. Я почувствовала прилив нежности к вам, потому что вы спасли меня от обвинения в убийстве. И к тому же запрет касался вас не полностью. Вы не были уроженцем Солярии. Вы не были – простите меня – подлинным мужчиной. Вы были порождением Земли. Внешность у вас была человеческая, но короткий срок жизни и склонность к инфекциям позволяли отмахнуться от вас как в лучшем случае от недочеловека. И вот, потому что вы спасли меня и по-настоящему мужчиной не считались, я могла прикоснуться к вам. И более того: вы смотрели на меня не с враждебностью и отвращением, как мой муж, и не с отработанным равнодушием, с каким смотрят на трехмерное изображение. Вы находились прямо передо мной на расстоянии протянутой руки, и глаза у вас были теплыми, полными сочувствия. И вы даже вздрогнули, когда моя рука потянулась к вашей щеке, я это заметила.
Она снова помолчала.
– В чем тут дело, я не знаю, Прикосновение было таким коротким, а физическое ощущение ничем не отличалось от того, которое я испытала бы, прикоснувшись к мужу, к другому мужчине и даже к другой женщине. Но это не ограничивалось физическим ощущением. Вы были рядом, вы обрадовались ему, я замечала у вас все признаки… нежности. И когда ваша кожа и моя – моя рука, ваша щека – соприкоснулись, мне показалось, что я дотронулась до ласкового огня, и он пробежал по пальцам, по руке, и я вся запылала. Не знаю, как долго это длилось – хотя, конечно, не более одной-двух секунд, – по время для меня остановилось. Со мной случилось что-то, чего я прежде никогда не испытывала, и вспоминая, много времени спустя, уже узнав его, я поняла, что испытала почти оргазм. Я попыталась скрыть…
Бейли, не осмеливаясь взглянуть на нее, покачал головой.
– Так, значит, я скрыла. Я сказала: «Спасибо, Элайдж», благодаря вас за то, что вы сделали для меня в связи со смертью моего мужа. Но еще больше я благодарила вас за то, что вы осветили мою жизнь, сами того не зная, показали, чем она богата, за то, что распахнули дверь, указали путь, открыли горизонты. Физически это был ничего не значащий пустяк, всего лишь прикосновение. Но оно стало началом всего.
Голос ее замер, она умолкла, вспоминая. Потом приподняла палец:
– Нет. Ничего не говорите. Я еще не кончила. У меня и прежде были фантазии: какой-то мужчина и я делаем то, что делали мой муж и я. Но что-то было другим… я не понимала, в чем именно… и чувствовали что-то другое – но что, я вообразить не могла, как ни напрягала воображение. И мне предстояло прожить всю жизнь, пытаясь вообразить невообразимое, и я бы умерла, как, полагаю, часто умирают женщины на Солярии… да и мужчины тоже… ничего не зная, даже после трех-четырех веков. Ничего не зная. Произведя на свет детей и не зная… не зная… Но одно прикосновение к вашей щеке, Элайдж, и я поняла. Удивительно, правда? Вы открыли мне то, чего искало мое воображение. Не механическую форму, не скучное неохотное сближение тел, но нечто такое, чего я и представить себе не могла в связи с этим. Выражение лица, свет в глазах, ощущение… неясности… доброты… нет, я не могу описать… Принятие, исчезновение страшного барьера, разделяющего двух людей, Наверное, любовь – слово, охватывающее все это и больше, больше. Я почувствовала к вам любовь, Элайдж, потому что… мне показалось… вы могли почувствовать любовь ко мне, Я не говорю, что вы меня полюбили, но вы могли бы… Вот чего у меня никогда не было. Хотя в старинных книгах говорилось об этом, смысл мне оставался столь же непонятным, как и когда герои в тех же книгах говорили о «чести» и ради нее убивали друг друга. Слово, я знала, но не осознавала, что оно означает. И сейчас не понимаю. Как было и со словом «любовь», пока я не дотронулась до вашей щеки. После я могла воображать… И на Аврору я прилетела, помня вас, думая о вас, без конца мысленно разговаривая с вами и веря, что на Авроре я встречу миллион таких, как Элайдж.
Она замолчала, погрузившись в свои мысли, а затем внезапно снова заговорила:
– Я их не встретила. Оказалось, что по-своему Аврора ничем не лучше Солярии. На Солярии секс был неприличен. Его ненавидели, и мы все избегали его. Мы не е могли любить из-за ненависти, которую вызывал секс. На Авроре секс оказался очень скучным. Его воспринимают спокойно, небрежно – так же небрежно, как дыхание. Когда возникает импульс, обращаются к кому-нибудь, кто кажется наиболее подходящим, и если тот или та не заняты чем-либо неотложным, совершается половой акт в наиболее удобной для обоих форме. Просто, как дыхание… Но какой экстаз дарит дыхание? Да, конечно, если подавиться, то, возможно, первый вздох после удушья будет исполнен невообразимого восторга и облегчения, но если вы всегда дышите нормально? А если никто добровольно не обходится без секса? Если его преподают детям на равных началах с чтением и программированием? Если детям полагается экспериментировать с ним точно так же, как играть? А, старшим детям помогать им?
Она вздохнула.
– На Авроре секс, дозволенный и доступный, как вода, не имеет ничего общего с любовью. Не более чем запретный и постыдный секс имеет отношение к ней на Солярии. И там, и тут детей мало и рождение их требует официальной санкции. А когда санкция получена, следует интерлюдия секса, назначение которого – зачатие и больше ничего. Секса скучного и тягостного. А если через положенный срок выясняется, что зачатия не произошло, мало кто согласен на повторение и приходится прибегать к искусственному осеменению. Со временем здесь, как и на Солярии, победа останется за эктогенезисом – оплодотворение и развитие эмбриона будут происходить в генотариях, а секс превратится в одну из форм общения и игры, что походит на любовь не больше, чем космическое поло. Элайдж, я не могла принять аврорианский взгляд. Я не так воспитана. С ужасом я искала секса – и никто не отказал, и каждый ничего не значил. Когда я предлагала себя, глаза каждого оставались пустыми и были, пустыми, когда он соглашался. Еще одна, говорили они, почему бы и нет? Они соглашались с готовностью, но и только. И прикосновение к ним ничего не давало – словно я прикасалась к своему мужу. Я научилась проделывать, что полагается, следовать за ними, принимать их руководство – но все это ровно ничего не значило. Я даже не обрела потребности проделывать это сама наедине с собой. Чувство, которое подарили мне вы, не повторялось, и со временем я оставила эти попытки.
– И во время всего этого, – продолжала она после паузы, – доктор Фастольф был моим другом. Он один на Авроре знал все, что произошло на Солярии. То есть так мне кажется. Вы же знаете, что достоянием гласности случившееся стало не целиком, и уж во всяком случае настоящая наша история осталась за пределами этой ужасной гиперволновой программы, о которой я слышала. Смотреть ее я отказалась. Доктор Фастольф ограждал меня от отсутствия понимания у аврорианцев, от презрения, которое они питают ко всем солярианам. Он ограждал меня и от отчаяния, которое мной овладело. Нет, мы не были любовниками. Я бы предложила себя, но к тому времени, когда у меня мелькнула эта мысль, я уже не верила, что чувство, которое вызвали у меня вы, Элайдж, когда-нибудь, повторится. Я решила, что, возможно, память сыграла со мной шутку, и сдалась. Я не предложила себя. И он не предложил. Не знаю почему. Возможно, он понял, что мое отчаяние было порождением моей неудачи найти в сексе что-то мне нужное, и не хотел усугубить его еще одной неудачей. Типичная его доброта – поберечь меня таким образом. Вот мы и не стали любовниками. Он просто был моим другом, когда я нуждалась в друге особенно сильно. Ну вот, Элайдж, полный ответ на заданные вами вопросы. Вы хотели узнать о моих отношениях с доктором Фастольфом, сказали, что вам необходима информация. Вот она. Вы удовлетворены?
Бейли попытался скрыть свою тоску.
– Мне очень жаль, Глэдия, что жизнь была так к вам жестока. Вы дали мне всю необходимую информацию. И дали много больше информации, чем, наверное, вам кажется.
– Каким образом? – Глэдия нахмурилась.
Бейли не ответил на ее вопрос, а сказал:
– Глэдия, я рад, что воспоминание обо мне так для вас значило. На Солярии мне ни на секунду приходило в голову, что я произвожу на вас такое впечатление, а если бы и пришло, я бы не… ну, вы понимаете.
– Да, Элайдж, – сказала она мягче. – И попытайся вы, ничего не было бы. Я бы не могла.
– Я знаю. И не считаю приглашением то, что вы мне сейчас сказали. Одно прикосновение, один миг сексуального прозрения – вот и все. Вполне вероятно, что он неповторим, и не следует его портить, глупо пытаясь воскресить пережитое один раз. Вот почему я сейчас… не предлагаю себя. Не надо истолковывать это как еще одну вашу неудачу. А кроме того…
– Что?
– Вы, как я упомянул, сказали мне, пожалуй, много больше, чем собирались. Вы мне сказали, что история не кончается вашим отчаянием.
– Почему вы так решили?
– Рассказывая мне о чувстве, которое вызвало у вас прикосновение к моей щеке, вы сказали примерно так: «Много позже, узнав его, я поняла, что почти испытала оргазм». А затем вы сообщили, что секс с аврорианцами неизменно бывал неудачным, и, полагаю, оргазма вы не испытали. А испытать его, Глэдия, вы были должны, иначе как бы вы узнали ощущение, охватившее вас тогда на Солярии? Вспомнить и распознать, что это было, вы могли, только если все-таки научились любить. Иными словами, у вас был любовник, и вы познали любовь. Если доктор Фастольф не ваш любовник и никогда им не был, из этого следует, что кто-то другой – ваш любовник… или был им.
– А если и так? Почему вы считаете, что это вас касается, Элайдж?
– Я не знаю, Глэдия, касается или нет. Скажите мне, кто он, и, если выяснится, что это правда не мое дело, на том оно и кончится.
Глэдия промолчала.
– Если вы мне не скажете, Глэдия, я должен буду сам вам сказать. Я ведь предупредил вас, что в моем положении не могу щадить ваши чувства.
Глэдия только крепче сжала губы – так, что их уголки побелели.
– Кто-то был, Глэдия, а вы необычайно тяжело переживаете потерю Джендера. Вы отослали Дэниела, потому что у вас не было сил смотреть на него – настолько его лицо напоминало вам о Джендере. Если я ошибаюсь, сделав вывод, что Джендер Пэнелл был… – Он помолчал, а потом сказал резко: – Если робот Джендер Пэнелл не был вашим любовником, отрицайте это.
И Глэдия прошептала:
– Джендер Пэнелл, робот, не был моим любовником. – Повысив голос, она договорила твердо: – Он был моим мужем.

25

Губы Бейли беззвучно шевельнулись, но восклицание все равно как будто прозвучало. Все четыре слога.
– Да, – сказала Глэдия. – Иосафат! Вы потрясены. Почему? Вы не одобряете?
– Не мое дело одобрять или не одобрять, – глухо ответил Бейли.
– То есть вы не одобряете.
– То есть мне нужна только информация. Как на Авроре различают любовников и мужей?
– Если двое людей живут в одном доме какое-то время, они могут упоминать друг друга как «жену» или «мужа», а не как «любовницу» или «любовника».
– Но какое время?
– В разных регионах оно разное в зависимости от местных обычаев, Здесь, в городе Эос, оно равно трем месяцам.
– И в течение этого времени не полагается иметь половых отношений с другими?
Глэдия удивленно подняла брови:
– С какой стати?
– Я просто спросил.
– Избирательность на Авроре противопоказана. Муж, любовник – разницы нет никакой. Сексом занимаются по желанию.
– А у вас бывало такое желание, пока вы держались Джендера?
– Вообще-то нет, но так хотела я сама.
– Но другие предлагали себя?
– Иногда.
– И вы отказывали?
– Я всегда вправе отказать, это один из аспектов неизбирательности.
– Но вы отказывали?
– Да.
– А те, кому вы отказывали, знали причину?
– Не понимаю.
– Они знали, что у вас есть муж-робот?
– У меня был муж! Не называйте его «муж-робот». Такого выражения не существует.
– Они знали?
– Не имею представления, – ответила она после паузы.
– Вы им не говорили?
– Зачем?
– Не отвечайте вопросом на вопрос. Вы им говорили?
– Нет.
– Но как вы могли этого избежать? Вам не кажется, что объяснить причину своего отказа было бы естественнее?
– Никаких объяснений не требовалось. Отказ – это отказ, и его всегда принимают спокойно. Я вас не понимаю.
Бейли промолчал, собираясь с мыслями. Они с Глэдией не блуждали, а двигались параллельно. Он продолжал:
– А на Солярии иметь мужа-робота было бы нормально?
– На Солярии о таком и помыслить нельзя. Подобная мысль была бы для меня невозможна. На Солярии все было немыслимым… И на Земле тоже, Элайдж. Ваша жена могла бы взять в мужья робота?
– Это не относится к делу, Глэдия.
– Пожалуй. Но выражения вашего лица более чем достаточно. Пусть мы не уроженцы Авроры – вы и я, но мы находимся на Авроре. Я прожила здесь два года и принимаю ее мораль и нравы.
– Вы подразумеваете, что половая связь между человеком и роботом на Авроре явление заурядное?
– Не знаю. Убеждена, впрочем, что она позволительна, потому что здесь в области секса позволительно все, то есть все добровольное, дающее взаимное удовлетворение и никому не причиняющее вреда. Какая разница для всех остальных, как человек или любое объединение людей обретают удовлетворение? Кого-нибудь обеспокоило бы, какие книги я проглядываю, какую пищу ем, в какой час засыпаю или просыпаюсь? Люблю ли я кошек или не терплю роз? Вот и секс не имеет значения – на Авроре.
– На Авроре, – повторил Бейли. – Но вы же родились не на Авроре и воспитывались не по правилам ее морали. Совсем недавно вы сказали мне, что не сумели приспособиться к их равнодушию в вопросах пола, которое теперь хвалите. Еще раньше вы с брезгливостью отозвались о множественных браках и постоянной смене партнеров. Если вы не говорили тем, кому отказывали, почему отказываете им, не исключено, что где-то в глубине своего существа вы стыдились, что взяли в мужья Джендера. Возможно, вы знали, или подозревали, или просто предполагали, что вы – не такая, как все, и вам было стыдно.
– Нет, Элайдж, вы не заставите меня устыдиться, что бы вы ни говорили. Если иметь мужем робота необычно даже на Авроре, то лишь потому, что необычен такой робот, как Джендер. Роботы на Солярии, на Земле, даже на Авроре (если не считать Джендера и Дэниела) сконструированы так, что могут дать лишь самое грубое сексуальное удовлетворение. Их можно использовать, пожалуй, как приспособления для мастурбации – ну, вроде вибратора – но и только. Когда новые, человекоподобные роботы станут многочисленными, многочисленными станут и сексуальные связи людей и роботов.
– Но как вообще, Глэдия, – спросил Бейли, – Джендер оказался у вас? Ведь таких было только два, и оба в доме доктора Фастольфа. И он просто передал вам одного из них, то есть половину всего?
– Да.
– Почему?
– По доброте душевной, мне кажется. Я была одинока, разочарована, несчастна – чужая в чужой стране. И он отдал мне Джендера, чтобы скрасить мою жизнь, и мне никогда не отблагодарить его за это. Продолжалось это всего полгода, но эти полгода, возможно, стоят всей остальной моей жизни.
– Доктор Фастольф знал, что Джендер был вашим мужем?
– Он никогда об этом не упоминал, так что я не знаю.
– А вы когда-нибудь упоминали?
– Нет.
– Почему?
– Не видела надобности… И нет, не потому что я стыдилась.
– Как это произошло?
– Что я не видела надобности?
– Что Джендер стал вашим мужем.
Глэдия нахмурилась и сказала враждебно:
– С какой стати я должна это объяснять?
– Глэдия, час уже поздний. Почему вы все время боретесь со мной? Вы огорчены, что Джендера… больше нет?
– Зачем спрашивать?
– Вы хотите знать, что произошло?
– И еще раз: зачем спрашивать?
– Тогда помогите мне. Мне необходима вся информация, какую только мне удастся получить, чтобы я мог приступить – хотя бы приступить! – к решению задачи, видимо, не имеющей решения. Как Джендер стал вашим мужем?
Глэдия откинулась на спинку кресла, и ее глаза внезапно наполнились слезами. Она оттолкнула тарелку с крошками, которые остались от бисквитиков, и сказала прерывающимся голосом:
– Обычно роботы не носят одежду, но они сконструированы так, что создается впечатление, будто они одеты. Я хорошо знаю роботов, ведь я жила на Солярии, и у меня есть некоторые художественные способности.
– Я помню ваши световые скульптуры, – тихо сказал Бейли.
Глэдия благодарно кивнула.
– Я разработала несколько эскизов для новых моделей, более, по-моему мнению, интересные и стильные, чем принятые на Авроре. Некоторые мои картины, сделанные по этим эскизам, висят в этой комнате. Остальные – в других.
Взгляд Бейли обратился на картины. Он уже заметил их. Да, конечно, роботы, но не натуралистические, а какие-то удлиненные с неестественными искривлениями. Но теперь он обнаружил, что искажения эти искусно выделяли те части тела, которые, когда он взглянул на них по-новому, казались одетыми. Каким-то образом возникала идея костюмов для слуг, которые он видел в книге посвященной средневековой Англии викторианской эпохи. Были они известны Глэдии или сходство возникло случайно, хотя и уместно? Вопрос этот скорее всего не имел ни малейшего значения, но оставлять его без внимания, пожалуй, не следовало.
В первый раз посмотрев на картины, он подумал, что таким способом Глэдия окружает себя роботами в подражание жизни на Солярии. Эту жизнь, по ее словам, она ненавидела, но чувство это было плодом сознательных мыслей. Солярия была для нее единственным по-настоящему знакомым ей приютом, а этого так просто не отбросить, даже если такая возможность вообще существует. И, быть может, это останется действенным фактором в се живописи, пусть ее новый мотив и выглядит правдоподобно. А Глэдия тем временем говорила:
– Я преуспела. Некоторые концерны, выпускающие роботов, хорошо заплатили за мои эскизы, и довольно много уже функционирующих роботов были обновлены внешне согласно моим указаниям. Все это принесло мне некоторое удовлетворение, чуть-чуть компенсирующее эмоциональную пустоту моей жизни. Когда доктор Фастольф одолжил мне Джендера, у меня в доме появился робот в настоящей одежде. Милый доктор был так добр, что снабдил меня сменными костюмами для Джендера. Но все они выглядели очень серо, и я для развлечения купила новые, на мой взгляд, более подходящие. Необходимо было снять с него мерку, поскольку я хотела, чтобы все было подогнано точно, ну а для этого ему пришлось раздеться. Постепенно. И только когда он остался совсем обнаженным, я окончательно поняла, как он похож на человека. Все было на своем месте, а части, способные к эрекции, действительно обладали такой способностью. Собственно, они находились под сознательным контролем, как мы сказали бы про человека. Джендер мог включать и выключать эрекцию по приказанию. Он сказал мне это, когда я спросила, функционален ли его пенис в этом отношении. Мне было любопытно, и он продемонстрировал. Однако поймите, что при всем его сходстве мужчиной я знала, что он робот. Прикасаться к мужчинам, вы знаете, мне было трудно – думаю, это входило в причины, почему я не могла получить удовлетворения с аврорианцами. Но он не был настоящим мужчиной, а я всю жизнь общалась с роботами и могла прикасаться к Джендеру легко и свободно.
Глэдия помолчала.
– Вскоре я поняла, что мне нравится прикасаться к нему, и Джендер, конечно, сразу это заметил. Он был роботом, настроенным изумительно тонко, и безукоризненно выполнял Три Закона. Не дать радость, когда это было в его возможностях, значило вызвать разочарование. Разочарование же эквивалентно причинению вреда, а причинить вред человеку он не мог. И потому с бесконечной заботливостью старался дать мне радость, а я, видя это желание доставить радость, которого никогда не замечала в мужчинах Авроры, отдавалась ей целиком и в конце концов полностью познала то, что, как мне кажется, называют оргазмом.
– Значит, вы были абсолютно счастливы?
– С Джендером? Да, абсолютно.
– Вы никогда не ссорились?
– С Джендером? А как я могла бы с ним поссориться? Его единственной целью, единственным смыслом существования было угождать мне.
– А это вас не угнетало? Что он угождал вам потому, что другого выбора у него не было?
– Но ведь в конечном счете все поступают так, а не иначе, потому что другого выбора у них нет.
– И у вас никогда не возникало потребности испытать настоящих… испытать аврорианцев, после того как узнали оргазм?
– Это было бы плохой заменой. Я хотела только Джендера… Теперь вы понимаете, как велика моя потеря?
Обычно серьезное лицо Бейли стало совсем мрачным. Он сказал:
– Глэдия, я понимаю. Если я раньше причинял вам боль, простите меня, потому что тогда я еще не понимал.
Но она плакала, и он замолчал, не зная, чем ее утешить, какие слова найти. Наконец она встряхнула головой, утерла глаза рукой и прошептала:
– Еще что-нибудь?
– Несколько вопросов на другую тему, – сказал Бейли виновато. – И тогда я перестану вам докучать. Сегодня – добавил он предусмотрительно.
– Так что? – Голос у нее был очень усталым.
– Вы знаете, что некоторые люди считают, будто в убийстве Джендера виноват доктор Фастольф?
– Да.
– Вы знаете, что доктор Фастольф настаивает, что только он обладает знаниями и опытом, достаточными, чтобы убить Джендера, как он был убит?
– Да, Милый доктор сам мне рассказывал об этом.
– Так вот, Глэдия: считаете ли вы, что Джендера убил доктор Фастольф?
Она бросила на него пронзительный взгляд и сказала гневно:
– Конечно, нет. Для чего он стал бы его убивать? Джендер был его роботом, не забывайте, и он очень им дорожил. Элайдж, вы не знаете милого доктора так хорошо, как знаю его я. Он очень мягкий человек и никогда никому не причинит зла, а уж тем более роботу. Сказать, что он мог бы убить робота, значит утверждать, что брошенный камень будет падать вверх.
– Больше у меня вопросов нет, Глэдия, и мне здесь остается только увидеть Джендера… то, что осталось от Джендера. С вашего разрешения, конечно.
– Зачем? Для чего? – В ее голосе вновь появились подозрительность и враждебность.
– Глэдия! Ну прошу вас! Не думаю, что от этого будет хоть какая-то польза, но я обязан увидеть Джендера и убедиться, что его вид ничего мне не подскажет. Я попытаюсь не расстраивать вас еще больше.
Глэдия встала. Ее платье, очень простое и узкое, было не черным (какое она надела бы на Земле), но удивительно тусклого цвета без единой искорки. Бейли, мало что понимавший в умении одеваться, прекрасно понял, как точно оно воплощает траур.
– Идемте со мной, – прошептала Глэдия.

26

Следом за Глэдией Бейли прошел несколько комнат, стены которых мягко светились. Раза два он краем глаза замечал какое-то движение – видимо, робот поспешно ретировался – ведь им было приказано держаться в стороне.
По коридору, вверх по небольшой лестнице – и они вошли в небольшую комнату, где часть одной стены светилась, точно под лучом прожектора.
В комнате не было никакой мебели, кроме простой кровати и стула.
– Это была его комната, – тихо произнесла Глэдия, а затем, точно прочитав его мысли, добавила: – Это все, что ему было нужно. Я как могла дольше не звала его – весь день, если у меня хватало силы. Я не хотела, чтобы он хоть когда-нибудь мне надоел. – Она скорбно покачала головой. – Как я теперь жалею, что не проводила с ним каждую секунду. Я же не знала, как мало у нас было времени… Вот он.
Джендер лежал на кровати, и Бейли сосредоточенно оглядел его. Робот был укрыт глянцевым покрывалом. Светящаяся стена озаряла голову, очень правильную и нечеловеческую в своей безмятежности. Широко раскрытые глаза были матовыми и тусклыми. Джендер походил на Дэниела настолько, что присутствие Дэниела действительно не могло не быть тягостным для Глэдии. Над покрывалом виднелись шея и обнаженные плечи.
– Доктор Фастольф его обследовал? – спросил Бейли.
– Да. И очень тщательно. Я в отчаянии бросилась к нему, и если бы вы видели, как он поспешил сюда, как волновался, какую испытывал боль и… и панику, вы бы сразу поняли, что он тут ни при чем. Но помочь ему не удалось.
– Он лежит раздетый?
– Да. Доктор Фастольф снял с него одежду для полного обследования. А снова его одевать не имело смысла.
– Вы разрешите мне откинуть покрывало, Глэдия?
– Вам обязательно нужно?
– Я не хочу, чтобы меня могли упрекнуть в таком упущении.
– Но что вы надеетесь обнаружить такого, чего не заметил доктор Фастольф?
– Ничего, Глэдия. Но я обязан убедиться, что ничего не обнаружу. Прошу вас, не препятствуйте мне.
– Ну хорошо. Но, пожалуйста, потом накройте его покрывалом точно так, как он накрыт сейчас.
Она повернулась спиной к нему и к Джендеру, прижала к стене левую руку и опустила голову на локоть. Она стояла неподвижно в полной тишине, но Бейли знал, что она снова плачет.
Тело было все-таки не совсем человеческим. Мускулатура выглядела несколько упрощенной и схематичной, но все было на своем месте. Соски, пупок, пенис, мошонка, волосы в паху и так далее. Даже тонкие светлые волосы на груди.
Сколько дней прошло с тех пор, как Джендера убили? Бейли вдруг сообразил, что точно это ему неизвестно, – но во всяком случае до того, как он отправился на Аврору. Значит, прошло более недели, но никаких признаков тления – ни зрительных, ни обонятельных. Четкое отличие робота.
Бейли заколебался, но затем подсунул одну руку под плечи Джендера, а другую под колени. Попросить Глэдию помочь ему он и подумать не мог. Он напрягся и с некоторым усилием перевернул Джендера на живот, удержав его на кровати.
Кровать скрипнула, Глэдия, конечно, поняла, что он делает, но не обернулась. Помочь, конечно, не предложила, но и не стала возражать.
Бейли опустил руки. На ощупь Джендер казался теплым. Видимо, блок питания продолжал поддерживать температуру, и когда мозг отключился. Тело было твердым и упругим. Явно стадии окостенения оно не проходило.
Теперь одна рука свисала с края кровати совсем человечески, Бейли осторожно ее потрогал и отпустил. Она чуть-чуть качнулась раз-другой и замерла. Он согнул одну ногу в колене, осмотрел обе ступни. Ягодицы были сформированы безупречно. Имелся даже сфинктер заднего прохода.
Бейли не мог отогнать тягостного чувства: ему все время казалось, что он посягает на неприкосновенность человеческого тела. А будь это действительно труп человека, охлаждение и окостенелость лишили бы его человеческой сущности.
Труп робота кажется более человеческим, чем человеческий, подумал он тоскливо.
Снова он подсунул руки под Джендера, приподнял и перевернул.
Расправив простыню, насколько сумел, он накрыл робота покрывалом, как раньше, и старательно разгладил покрывало. Потом отступил на шаг, посмотрел и решил, что вид совершенно прежний – во всяком случае почти.
– Глэдия, я кончил, – сказал он.
Она обернулась, посмотрела на Джендера влажными глазами и сказала:
– Так мы можем уйти?
– Конечно. Только, Глэдия…
– Что?
– Вы оставите его лежать так? Полагаю, он не истлеет.
– Если и так, то что? Какое это имеет значение?
– Некоторое имеет. Вы должны дать себе возможность оправиться от горя. Вы не можете провести триста лет, оплакивая его. Что прошло, то прошло. (Даже ему самому эти сентенции показались фальшиво напыщенными. Так как же их восприняла она?)
– Я знаю, Элайдж, – ответила Глэдия, – что вы желаете мне добра. Меня просили оставить Джендера здесь до конца расследования. А тогда по моей просьбе его сплазмуют.
– Сплазмуют?
– Поместят под плазменную горелку и разложат на составные элементы, как человеческие трупы. У меня останется его голограмма… и воспоминания. Это вас успокоит?
– Конечно. А теперь я должен вернуться в дом доктора Фастольфа.
– Да. Тело Джендера навело вас на какую-нибудь мысль?
– Я ни на что подобное не рассчитывал, Глэдия.
Она посмотрела ему прямо в глаза:
– Элайдж, я хочу, чтобы вы узнали, кто это сделал и почему. Мне необходимо знать.
– Но, Глэдия…
Она яростно мотнула головой, словно не желая слышать того, к чему была еще не готова. – Я знаю, вы сумеете это выяснить.
Назад: Глава пятая Дэниел и Жискар
Дальше: Глава седьмая Снова Фастольф