Глава двенадцатая
Автарх прибывает
Автарх Лингейна сосредоточенно обдумывал сообщение, но его холодное волевое лицо оставалось невозмутимым.
— И вы ждали сорок восемь часов, прежде чем сообщить мне об этом?
— Не хотели зря вас тревожить, — ответил Риззет. — Если мы станем докучать вам всякими мелочами, у вас вообще ни на что не останется времени. Но теперь мы решили доложить, поскольку не смогли установить ничего определенного. Это странно, а мы в нашем положении не можем позволить себе ничего странного.
— Повторите сообщение. Я хочу послушать еще раз. Автарх закинул ногу на раструб подоконника и задумчиво посмотрел в окно.
Окна были самой своеобразной деталью лингейнской архитектуры. Сравнительно небольшие, они располагались в конце мягко сужавшегося пятифутового конуса. Само стекло — чрезвычайно чистое, необыкновенно толстое и изогнутое — представляло собой скорее линзу, собирающую свет извне со всех сторон, так что глазам смотрящего открывалась миниатюрная панорама.
Из любого окна в замке Автарха видно было полгоризонта — от зенита до надира. По краям панорамы изображение несколько искажалось, но это придавало особый шарм открывающемуся из окна виду на городской муравейник, над которым сияли дугообразные траектории взлетающих из аэропорта кораблей. К этой миниатюре можно было так привыкнуть, что подлинный мир казался уже нереальным. Когда положение солнца превращало линзу в фокус невыносимой жары и света, окно автоматически затемнялось, теряя свою прозрачность благодаря поляризованному стеклу.
Похоже, теория о том, что архитектура планеты отражает ее положение в Галактике, родилась на свет из-за Лингейна и его окон.
Подобно своим окнам, Лингейн был невелик, но обладал завидным географическим положением. Он остался планетарным государством в Галактике, которая к тому времени уже миновала этот этап экономического и политического развития. Большинство политических объединений представляли собой конгломераты звездных систем, а Лингейн оставался тем, чем был на протяжении столетий — единственным населенным миром в своей солнечной системе, что, однако, не помешало ему разбогатеть. Впрочем, это было просто неизбежно.
Невозможно заранее предсказать, какой планете суждено будет оказаться перевалочным пунктом, центром пересечения множества космических прыжков. Очень многое зависит от развития данного района космоса, от местонахождения обитаемых планет, от последовательности, в которой они были колонизированы, типа экономики, какой они обладают.
Лингейн рано обнаружил свои преимущества, и это послужило поворотным пунктом в его истории. Мало иметь выгодную стратегическую позицию, гораздо важнее уметь этой позицией воспользоваться. Лингейн продолжал оккупировать маленькие планетоиды, не обладающие ни природными ресурсами, ни условиями для создания независимых поселений, выбирая их только потому, что они могли поддерживать лингейнскую торговую монополию. Лингейн строил на этих скалах станции обслуживания. Все, в чем нуждались корабли — от запасных гиператомных двигателей до новых книгофильмов, — можно было найти здесь. Станции превращались в огромные торговые центры. Сюда привозили меха, минералы, зерно, мясо и лес из всех Затуманных королевств, а из Внутренних Миров шли потоки механизмов, приборов, медикаментов.
Так Лингейн, подобно своим окнам, фокусировал на себя всю Галактику. И процветал при этом.
Не отворачиваясь от окна, Автарх сказал:
— Начните с почтового корабля, Риззет. Где он впервые встретился с этим крейсером?
— Менее чем в ста тысячах миль от Лингейна. Точные координаты не имеют значения. С тех пор за кораблем следят. Самое интересное, что уже тогда тиранитский крейсер вращался вокруг планеты.
— И он не собирается садиться, чего-то ждет?
— Да.
— Нет способов определить, сколько времени они уже выжидают?
— Боюсь, что это невозможно. Их больше никто не заметил. Мы тщательно проверили.
— Хорошо. Пока не будем трогать их. Хотя они и задержали наш почтовый корабль, что несомненно является вмешательством во внутренние дела Лингейна и нарушением договора с Тираном.
— Сомневаюсь, чтобы это были тираниты, Они ведут себя скорее как беглецы.
— Вы имеете в виду людей на тиранитском крейсере? А может быть, они хотят, чтобы мы поверили в это? Во всяком случае, их единственное открытое действие — просьба, чтобы послание доставили непосредственно мне.
— Непосредственно Автарху, верно.
— Больше ничего?
— Больше ничего.
— Они не заходили на почтовый корабль?
— Нет, они обращались через связь. Почтовая капсула была задержана в двух милях от крейсера корабельной сетью.
— Коммуникация была визуальной или только звуковой?
— Визуальной, в том-то и дело. Свидетели описывают говорившего как молодого человека «аристократической наружности»! Я, правда, не совсем понимаю, что они имеют в виду.
Кулак Автарха медленно сжался.
— В самом деле? И его не сфотографировали? Это ошибка.
— К сожалению, капитан почтовика и не подозревал о том, что это важно. У вас есть какие-нибудь догадки на этот счет?
Автарх не ответил.
— И это все послание? — спросил он.
— Совершенно верно. Одно слово, которое мы должны были доставить непосредственно вам. Мы, естественно, этого не сделали: в капсуле могла быть бомба. Так убивали многих.
— Да, и автархов тоже, — согласился Автарх.
— Только одно слово — «Джилберт»…
Автарх сохранял спокойствие, но было заметно, что это давалось ему нелегко. На самом деле он чувствовал себя неуверенно, и это состояние ему крайне не нравилось. Он вообще не любил напоминаний о том, что власть его небезгранична. Автарх не должен иметь никаких ограничений, и на Лингейне их не было, если не считать законов природы.
Лингейн не всегда управлялся автархами. В прошлом планетой правила династия торговых принцев. Семьи, первыми создавшие внепланетные торговые станции, стали аристократией государства. Они не были богаты землей и не могли соперничать с ранчерами и другими вельможами из соседних миров. Но у них были деньги, и они могли купить тех же ранчеров и вельмож, что, кстати, иногда и делали.
Судьба Лингейна была типичной для государств, управляемых (или, вернее, лишенных управления) подобным образом. Власть переходила от одной аристократической семьи к другой. Различные группы поочередно отправлялись в изгнание. Хроническими стали интриги и дворцовые перевороты. И если Директорат Родии был для сектора примером устойчивости и упорядоченного развития, то Лингейн стал образцом нестабильности и беспорядка. «Непостоянный, как Лингейн», — говорили люди.
На первый взгляд казалось, что печальный исход неизбежен. В то время как соседние планеты объединились и становились могущественными, гражданские смуты на Лингейне делались все дороже и опаснее. Настал момент, когда население планеты было готово поступиться чем угодно во имя спокойствия. Поэтому на смену плутократии пришла автократия — ценой частичной утраты свобод. Власть сконцентрировалась в руках одного человека. Но этот человек дружелюбно относился к населению, используя его как противовес несмирившимся торговым династиям.
При автархах Лингейн разбогател и окреп. Даже тираниты, напавшие на него в расцвет своего могущества, немногого добились. Правда, они не были побеждены, но были остановлены. И шок от этого остался навсегда: после нападения на Лингейн тираниты не завоевали ни одной планеты.
Все остальные Затуманные королевства тираниты превратили в своих бесправных вассалов. Лингейн, однако, остался «дружественным государством», теоретически равным «союзником» Тирана, и права его были закреплены договором.
Автарха такая ситуация не обманывала. Шовинисты планеты могли позволить себе роскошь считать Лингейн свободным, но Автарх знал, что тиранитская опасность все это время была на расстоянии вытянутой руки, не дальше.
И, возможно, сейчас дело шло к концу. «Союзник» решил сжать их в своих медвежьих объятиях. И сам Автарх, безусловно, дал им для этого долгожданный повод. Тайная организация, созданная им, хотя и малоэффективная сама по себе, была достаточным основанием для карательной операции, которую могли предпринять тираниты. Юридически Лингейн был виновной стороной.
Неужели крейсер — первый сигнал начала операции?
— Корабль охраняют? — спросил Автарх.
За ним наблюдают. Два наших торговых судна, — Риззет криво усмехнулся, — находятся в пределах показаний массометра.
— Ну и что вы обо всем этом думаете?
— Не могу понять… Единственный Джилберт, который мне известен, — это Джилберт Хинриад с Родии. Вы имели с ним дело когда-нибудь?
— Видел во время последнего посещения Родии, — сказал Автарх.
— Вы, разумеется, ничего ему не говорили?
— Разумеется.
— Может быть, вы допустили какую-то неосторожность, — Риззет подозрительно прищурился, глядя на Автарха, — и тираниты узнали об этом от Джилберта? Хинриады в наши дни славятся своим слабоумием. И теперь расставлена ловушка, чтобы окончательно поймать вас?
— Сомневаюсь. В неподходящее время все это происходит. Я отсутствовал на Лингейне больше года, прибыл на прошлой неделе, через несколько дней снова улетаю. Сообщение пришло именно в те редкие дни, когда меня можно застать здесь.
— Вы не думаете, что это совпадение?
— Я не верю в совпадения… Существует только одна возможность все выяснить до конца. Поэтому я сам полечу на этот корабль. Один.
— Но это невозможно, сэр! — изумился Риззет. Маленький неровный шрам над его правым ухом внезапно покраснел.
— Вы запрещаете мне? — сухо спросил Автарх.
Все же он был Автархом. Лицо Риззета вытянулось, и он проговорил:
— Как вам будет угодно, сэр.
На борту «Беспощадного» ожидание становилось все более напряженным. Двое суток корабль не сходил с орбиты.
Джилберт с неослабевающим вниманием следил за приборами.
— Вам не кажется, что они приближаются? — нервно спросил он.
Байрон брился, осторожно обрызгивая лицо тиранитским эрозийным аэрозолем. Он бросил взгляд на экран.
— Нет. Зачем им это? Они просто следят за нами.
Он сосредоточился на трудном участке верхней губы и нахмурился, ощутив на языке кисловатый вкус аэрозоля. Тираниты пользовались им почти виртуозно. Несомненно, в умелых руках это самый быстрый из всех существующих способов бритья. В сущности аэрозоль представлял собой превосходный растворитель волос, который не действовал на кожу. И давление на кожу было не больше, чем от дуновения ветерка.
Но Байрону этот способ не нравился. Ходили слухи, что у тиранитов рак кожи лица бывает гораздо чаще, чем у других людей, и многие приписывали это их способу бриться. Байрон впервые задумался: а не лучше ли полностью и навсегда убрать волосы с лица? В некоторых районах Галактики это практиковалось. Однако он тут же отказался от этой мысли: волосы убираются навсегда, а мода снова может вернуться к усам или бакенбардам.
Байрон рассматривал свое лицо в зеркале, прикидывая, пойдут ли ему баки на щеках, когда в дверях появилась Артемизия.
— Я думала, вы спите.
— Я спал, но потом проснулся, — с улыбкой сказал Байрон.
Она потрепала его по щеке, а потом нежно провела по ней пальцами.
— Гладкая… Вам теперь не дашь больше восемнадцати.
Он поднес ее руку к губам:
— Пусть это вас не обманывает.
— Они по-прежнему следят за нами? — спросила она.
— По-прежнему. Меня начинает раздражать это скучное ожидание.
— Я не нахожу его скучным.
— Мы с вами говорим о разных вещах, Арта.
— Почему бы нам не высадиться прямо на Лингейн?
— Мы думали об этом. Мне кажется, нам не следует рисковать. Лучше подождать, пока позволяют запасы воды.
— Говорю вам, они движутся! — воскликнул Джилберт.
Байрон подошел к панели, взглянул на массометр, потом на Джилберта.
— Возможно, вы и правы.
Он ввел какие-то данные в калькулятор и посмотрел на шкалу.
— Нет, Джилберт, корабли относительно нас не движутся. Показания массометра изменились, потому что к ним присоединился третий корабль. Насколько я могу судить, он в пяти тысячах миль от нас, «ро» — около сорока шести градусов, «фи» — сто девяносто два градуса от линии корабль — планета, если я не напутал с направлением — по часовой стрелке или против. А если напутал, то углы соответственно будут триста четырнадцать и сто шестьдесят восемь градусов.
Он замолчал, изучая новые данные.
— Я думаю, третий корабль приближается. Он маленький. Можете связаться с ним, Джил?
— Могу попытаться.
— Хорошо. Изображение не давайте, только звуковой сигнал, пока не разберемся, кто это к нам пожаловал.
Интересно было смотреть на Джилберта у радиопередатчика. Очевидно, он обладал врожденным талантом. Направить узкий радиолуч на определенный пункт пространства — трудная задача, и корабельная аппаратура помогает в этом лишь частично. Джилберт знал расстояние до корабля с точностью в несколько сотен миль. Он знал также два угла, каждый из которых мог быть определен с ошибкой в пять градусов в любом направлении.
Это давало объем примерно в десять миллионов кубических миль, в котором мог находиться корабль. Остальное зависело от умения радиста. А ведь в самой широкой части радиолуч едва достигал полумили в поперечном сечении. Говорили, что опытные радисты нутром чуют, сколько миль осталось лучу до цели: с научной точки зрения — сплошная чушь, конечно, но своего объяснения на этот счет наука не предлагала.
Через десять минут связь была установлена.
Еще через десять минут Байрон откинулся на спинку кресла и негромко сказал:
— Они посылают к нам на борт человека.
— Вы им позволили? — спросила Артемизия.
— Почему бы и нет? Всего один человек. А мы вооружены.
— Но если мы подпустим их корабль слишком близко.
— Мы на тиранитском крейсере, Арта. Он в три-пять раз превосходит их звездолет по мощности, даже если это лучший корабль Лингейна. Их драгоценный договор не так уж много им позволяет, а у нас целых пять крупнокалиберных бластеров.
— Вы умеете пользоваться тиранитскими бластерами? — удивилась Артемизия. — А я и не знала!
Байрону очень не хотелось сознаваться, но он сказал:
— К сожалению, не умею. Пока не умею. Но на лингейнском корабле об этом не подозревают.
Полчаса спустя на экране появился корабль. Это было небольшое тупорылое судно с четырьмя плавниками, используемыми при полете в стратосфере.
При первом же появлении корабля на экране Джилберт радостно воскликнул:
— Это яхта Автарха! — Лицо его сморщилось в улыбке, — Уверяю вас, это его личная яхта. Я же говорил вам, что достаточно будет просто назвать мое имя.
Последовал период уравнения скоростей, и вот лингейнский корабль неподвижно повис на экране.
В передатчике послышался тихий голос:
— Готовы к стыковке?
— Готовы, — ответил Байрон. — Только один человек!
— Да, один человек, — последовало подтверждение.
Словно развернувшаяся змея, металлический канат отделился от лингейнского корабля и как гарпун устремился вперед. На экране показался намагниченный цилиндр, прикрепленный к концу каната. Подлетая к кораблю, он становился все больше и больше, одновременно смещаясь к краю экрана, а затем и вовсе пропал из поля зрения.
Раздался глухой, дребезжащий звук контакта. Цилиндр прилип к корпусу, но нить, тянувшаяся за ним, не провисла под собственной тяжестью, а сохранила все свои причудливые извивы и петли, которые медленно по инерции приближались к кораблю.
Лингейнский корабль легко и осторожно отошел; нить выпрямилась. Она висела, пронзая пространство, изящная, как паутинка, сверкающая в лучах лингейнского солнца.
Байрон настроил изображение, и весь экран заполнил огромный корабль, так что можно было разглядеть начало этой нити, протянувшейся на полмили, и крошечную фигурку, повисшую на ней и перебирающуюся вперед на руках.
Обычно стыковка происходит иначе. Как правило, два корабля близко подходят друг к другу, так что их выдвижные воздушные шлюзы соединяются, как два магнита. По такому туннелю человек может перейти из одного корабля в другой без скафандра. Естественно, этот вид стыковки требует взаимного доверия.
Но если перебираться по канату, подвешенному в пространстве, то без скафандра не обойтись. Приближавшийся лингейнец был закован в тяжелую металлическую кольчугу, которая требовала немалых мускульных усилий при передвижении. Даже отсюда Байрону было видно, как напрягается рука человека, отцепляясь от каната и готовясь к следующему шагу, и снова расслабляется, закрепившись на блестящей нити.
Кроме всего прочего, необходимо было тщательно уравнять скорости кораблей. Стоило одному из них случайно ускорить движение — и нить разорвется, а путешественник отправится в космос, подхваченный притяжением отдаленного солнца, причем ни трение, ни преграды не остановят его на этой дороге в вечность.
Лингейнец приближался уверенно и быстро. Стало видно, что он не просто перебирает руками. Каждый раз, зацепившись рукой за канат, он пролетал вперед несколько десятков футов, прежде чем схватиться за него другой рукой.
Это была настоящая космическая эквилибристика. Космонавт напоминал блестящего металлического гиббона, скачущего на руках с ветки на ветку.
— А если он промахнется? — спросила Артемизия.
— Он выглядит достаточно опытным, — ответил Байрон. — А если промахнется, то по-прежнему будет сверкать на солнце, и мы его подберем.
Лингейнец был уже совсем близко. Наконец он исчез с экрана, а еще через пять секунд они услышали тяжелые шаги по обшивке корабля.
Байрон передвинул рычажок, и вокруг входного люка загорелись сигнальные огни. Через мгновение раздался властный стук, и внешний люк корабля открылся, принимая гостя. За стеной пилотской рубки загрохотали шаги. Наружный люк закрылся, часть стены скользнула в сторону, и в проеме появился человек.
Костюм его мгновенно покрылся звонкой изморозью, которая толстым слоем затянула стекло шлема и превратила космонавта в белую статую, обдающую холодом.
Байрон усилил обогрев помещения. Ворвалась струя теплого воздуха. Изморозь начала таять, на скафандре заблестели капельки росы.
Лингейнец нащупал неуклюжими металлическими пальцами застежки шлема, стараясь поскорее избавиться от снежной слепоты. Шлем взметнулся вверх, подняв за собой взъерошенные волосы…
— Ваше превосходительство! — воскликнул Джилберт и, обращаясь к Байрону, радостно и гордо добавил: — Байрон, это сам Автарх!
Но Байрон, остолбенев, еле выговорил непослушными губами:
— Джонти?!
