Глава 25. Стена

– Если все это так, Алек, – сказала Лиз, – то в чем заключалась моя роль?

Она говорила спокойно, почти деловито.

– Я могу только строить догадки на основе того, что знаю и что рассказал мне Мундт. Фидлер подозревал Мундта, подозревал с тех самых пор, как тот вернулся из Англии. Фидлер считал, что Мундт ведет двойную игру. Конечно, он ненавидел Мундта – это вполне понятно, но он оказался прав: Мундт действительно был агентом Лондона. Фидлер был слишком влиятелен, чтобы Мундт мог свалить его в одиночку, поэтому в Лондоне решили сделать это за него. Представляю себе, как они там все это разрабатывали, эти чертовы интеллектуалы. Так и вижу, как они сидят рядышком у камина в каком-нибудь из своих поганых клубов. Они понимали, что мало просто убрать Фидлера: он мог что-то рассказать друзьям или опубликовать свои улики. Они хотели уничтожить само подозрение как таковое. Публичная реабилитация – вот что они решили организовать для Мундта.

Он свернул на левую полосу, чтобы обогнать грузовик с прицепом. И в это мгновение перед ними внезапно вырос грузовик. Лимасу пришлось выжать тормоза, чтобы не врезаться в ограждение.

– Они сказали, что я должен подловить Мундта, – спокойно продолжал он, – сказали, что его нужно уничтожить и что я буду наживкой. И что это будет моим последним заданием. И вот я начал пить, потом избил бакалейщика… Ну, остальное ты знаешь.

– И завел роман? – кротко спросила она.

Лимас покачал головой.

– Но дело, понимаешь, в том, что Мундт обо всем знал. Ему был известен весь план. Он вышел на меня вместе с Фидлером, а потом позволил тому взять дело в свои руки потому, что был уверен, что Фидлер в конце концов сам совьет себе веревку. Я должен был навести их на то, что на самом деле было правдой – на то, что Мундт английский шпион. – Он помолчал. – А ты должна была дискредитировать меня. Фидлера уничтожили, а Мундт вышел сухим из воды, спасся, вырвавшись из сетей империалистического заговора. Есть ведь старое правило: после ссоры любовь вдвое слаще.

– Но как они могли узнать обо мне? Как могли вычислить, что мы встретимся? – воскликнула Лиз. – Неужели они способны знать заранее, что люди полюбят друг друга?

– Это не имело значения – не на том все строилось. Они выбрали тебя потому, что ты молода и хороша собой. Потому что состоишь в коммунистической партии. Потому что знали, что ты поедешь в Германию, если получишь приглашение. Тот человек в бюро по трудоустройству, Питт, направил меня в библиотеку, потому что знал, что я соглашусь на такую работу. В годы войны Питт служил у нас в Цирке. Думаю, они и сейчас задействовали его. Им просто нужно было организовать наше знакомство, нашу встречу, хотя бы на день. Остальное не имело значения, потому что потом они уже могли позвонить тебе, послать тебе деньги, представить дело так, словно между нами был роман, даже если бы на самом деле его и не было. Возможно, представить это как случайную связь. Главным в нашем знакомстве было то, что потом они могли послать тебе как бы от моего имени деньги. А мы с тобой просто облегчили им задачу…

– Облегчили, – согласилась Лиз. – Мне так пакостно, Алек. Так пакостно, словно я в хлеву побывала.

Лимас промолчал.

– Скажи, людям из твоего департамента легче разбираться с собственной совестью, когда они используют.., члена компартии, а не просто обычного человека?

– Наверно, – сказал Лимас. – Впрочем, они не мыслят в подобных категориях. Такова была оперативная необходимость.

– Но меня ведь могли оставить там, в тюрьме? Разве не этого хотел Мундт? Он считал, что не следует рисковать – я ведь могла услышать что-то лишнее и что-нибудь заподозрить. В конце концов, Фидлер тоже ни в чем не был виноват. Но он еврей, – раздраженно добавила она, – и поэтому тоже вроде бы не в счет?

– Ради Бога, перестань, – вздохнул Лимас.

– Все-таки странно, что Мундт отпустил меня. Странно, даже если это часть сделки с тобой, – продолжала размышлять вслух Лиз. – Ведь он пошел на риск, правда? Я ведь представляю собой опасность для него. Я имею в виду, когда мы вернемся в Англию: член партии, который знает так много… Непонятно, как он решился отпустить меня.

– Думаю, – предположил Лимас, – он воспользуется нашим побегом, чтобы доказать членам Президиума, что в Отделе остались люди Фидлера, подлежащие выявлению и уничтожению.

– Тоже евреи? Как Фидлер?

– Это даст Мундту шанс укрепить свои позиции, – равнодушно ответил Лимас.

– Убив еще и других ни в чем не повинных людей? Кажется, тебя это не слишком волнует?

– Разумеется, это меня волнует. Меня наизнанку выворачивает от стыда и ярости… Но я иначе устроен. Лиз. Я не могу видеть все только в черных или белых тонах. Люди, играющие в эту игру, вынуждены рисковать. Фидлер проиграл, а Мундт выиграл. Главное – выиграл Лондон. Это была поганая, чертовски поганая операция. Но она себя оправдала, а это единственное правило в такой игре. – Он говорил все громче и громче, почти кричал.

– Ты просто себя уговариваешь, – таи же громко возразила Лиз. – Они совершили подлость. Как ты мог погубить Фидлера? Он был хороший человек, Алек, я поняла, я почувствовала это, а Мундт…

– Какого черта ты расхныкалась? – грубо оборвал ее Лимас. – Твоя партия вечно воюет. Жертвует личностью во имя общества. Так ведь у вас говорится? Социалистическая реальность – сражаться денно и нощно, вечный бой, разве не так? В конце концов, ты осталась в живых. Что-то мне не доводилось слышать, чтобы коммунисты проповедовали священную неприкосновенность человеческой жизни. Хотя, может, я чего-то не понял, – саркастически добавил он. – Ладно, я согласен, что тебя полагалось уничтожить. Так было у него в планах. Мундт – подлая скотина, ему не имело смысла оставлять тебя в живых. Его обещания (а я думаю, он дал обещание сделать для тебя все, что в его силах) гроша ломаного не стоят. Так что тебе предстояло умереть – сейчас, через год или лет через двадцать – в тюрьме, устроенной в социалистическом раю. А может, и мне тоже. Но твоя партия, как мне кажется, стремится уничтожить целые классы людей. Или я опять что-то путаю?

Достав из кармана пачку сигарет, он протянул ей две штуки и спички. Она прикурила и передала одну Лимасу. Руки ее дрожали.

– Ты, кажется, все очень хорошо продумал. Правда? – спросила Лиз.

– Случилось так, что нами законопатили трещину, – упорно продолжал он. – Жаль, конечно. И жаль всех остальных, кем тоже законопатили трещину. Но только не надо оспаривать термины и категории, Лиз. В тех же терминах и категориях мыслит твоя партия. Небольшая потеря и огромные достижения. Один, принесенный в жертву во имя многих. Неприятно, конечно, решать, кто именно должен стать жертвой. Неприятно переходить от теории к практике.

Она слушала, видя перед собой лишь набегающую дорогу и ощущая охвативший ее тупой ужас.

– Но они заставили меня полюбить тебя, – сказала она наконец. – А ты заставил меня поверить тебе. И полюбить тебя.

– Они просто использовали нас, – безжалостно возразил Лимас. – Они обошлись с нами обоими, как с последними дешевками. Потому что это было необходимо. Это был единственный шанс. Фидлер был почти у цели, понимаешь? Он разоблачил бы Мундта, неужели ты не можешь итого понять?

– Зачем ты ставишь все с ног на голову! – вдруг закричала Лиз. – Фидлер был добрым и порядочным человеком, он просто честно работал и делал свое дело. А вы убили его. Ты убил его! А Мундт был шпионом и предателем – а ты спас его! Мундт – нацист, ты это знаешь? Он ненавидит евреев. А на чьей стороне ты? Как ты можешь…

– В этой игре действует только один закон, – возразил Лимас. – Мундт – агент Лондона, он поставляет Лондону то, что нужно. Это ведь нетрудно понять, правда? Ленинизм говорит о необходимости прибегать к помощи временных союзников. Да и кто такие, по-твоему, шпионы: священники, святые, мученики? Это неисчислимое множество тщеславных болванов, предателей – да, и предателей тоже, – развратников, садистов и пьяниц, людей, играющих в индейцев и ковбоев, чтобы хоть как-то расцветить свою тусклую жизнь. Или ты думаешь, что они там в Лондоне сидят как монахи и держат на весах добро и зло? Если бы я мог, я убил бы Мундта. Я ненавижу его, но сейчас не стал бы убивать его. Случилось так, что он нужен Лондону. Нужен для того, чтобы огромные массы трудящихся, которых ты так обожаешь, могли спать спокойно. Нужен для того, чтобы и простые, никчемные людишки вроде нас с тобой чувствовали себя в безопасности.

– А как насчет Фидлера? Тебе совсем не жаль его?

– Идет война, – ответил Лимас. – Жесткая и неприятная, потому что бой ведется на крошечной территории лицом к лицу. И пока он ведется, порой гибнут и ни в чем не повинные люди. Согласен. Но это ничем, повторяю, ничем не отличается от любой другой войны – от той, что была, или той, что будет.

– О Господи, – вздохнула Лиз. – Ты не понимаешь. Да и не хочешь понять. Ты пытаешься убедить самого себя. То, что они делают, на самом деле куда страшнее; они находят что-то в душе человека, у меня или у кого-то еще, кого они хотят использовать, обращают в оружие в собственных руках и этим оружием ранят и убивают…

– Черт побери! – заорал Лимас. – А чем еще, по-твоему, занимаются люди с самого сотворения мира? Я ни во что такое не верю, не думай, даже в разрушение или анархию. Мне тоже противно убивать, но я не знаю, что еще им остается делать. Они не проповедники, они не поднимаются на кафедры или партийные трибуны и не призывают нас идти на смерть во имя Мира, Господа или чего-то еще. Они просто несчастные ублюдки, которые пытаются помешать этим вонючим проповедникам взорвать к черту весь мир.

– Ты не прав, – безнадежно возразила Лиз. – Они куда хуже нас всех.

– Лишь потому, что я занимался с тобой любовью, пока ты принимала меня за ханыгу?

– Потому, что они все на свете презирают, и добро и зло, они презирают любовь, презирают…

– Да, – неожиданно устало согласился Лимас. – Это цена, которую они платят, одним плевком оплевывая и Господа Бога, и Карла Маркса. Если ты это имеешь в виду.

– Но в этом и ты похож на них, на Мундта и всех остальных… Мне следовало бы знать, что со мной не станут церемониться. Верно? Они не станут, и ты тоже, потому что тебе на все наплевать. Только Фидлер был не таким… А вы все.., вы обращались со мной так, словно я.., ну, буквально ничего не значу.., просто банкнота, которой предстоит расплатиться… Вы все одинаковы, Алек.

– О Боже, Лиз, – с отчаянием в голосе сказал он, – ради всего святого, поверь мне. Мне омерзительно все это, омерзительно. Я устал. Но ведь сам мир, само человечество сошло с ума. Наши жизни – цена еще сравнительно небольшая, но ведь повсюду одно и то же: людей обманывают и надувают, их жизнями швыряются без раздумий, людей расстреливают и бросают в тюрьмы, целые группы и классы списываются в расход. А твоя партия? Бог вам судья, она воздвигла свое здание на костях обыкновенных людей. Тебе, Лиз, никогда не доводилось видеть, как умирают люди. А сколько мне пришлось на это насмотреться…

Пока он говорил, Лиз вспоминала грязный тюремный двор и охранницу, объяснявшую ей: «Эта тюрьма для тех, кто отказывается признать реальность социализма, кто полагает, что у него есть право на сомнения, кто идет не в ногу со всеми».

Лимас вдруг напрягся, вглядываясь через стекло в дорогу. В свете фар Лиз разглядела какую-то фигуру. Человек сигналил им фонариком.

– Это он, – пробормотал Лимас, выключил фары и мотор и затормозил. Когда они остановились, Лимас перегнулся назад и открыл боковую дверцу.

Лиз даже не обернулась, чтобы поглядеть на севшего в машину. Она продолжала смотреть на ночную дорогу под дождем.

– Скорость тридцать километров, – сказал незнакомец. Голос его звучал испуганно и глуховато. – Я покажу, как ехать. Когда мы доедем до места, вам нужно вылезти и бежать к Стене. Прожектор будет направлен как раз туда, где вы будете перелезать. Оставайтесь в его луче. А когда луч уйдет в сторону, лезьте. У вас на это полторы минуты. Вы лезете первым, – сказал он Лимасу, – а девушка следом. В нижней части Стены есть железные скобы, ну, а дальше подтягивайтесь. Вы взберетесь на Стену и втащите девушку наверх. Понятно?

– Понятно, – сказал Лимас. – Сколько у нас осталось времени?

– Если вы поедете со скоростью тридцать километров, мы будем там примерно через девять минут. Луч прожектора появится ровно в пять минут второго. Они дают вам полторы минуты. Ни секундой больше.

– А что случится через полторы минуты? – спросил Лимас.

– Они дают вам полторы минуты, – повторил незнакомец. – Иначе это слишком опасно. В курсе дела лишь один патруль. Им дали понять, что вас перебрасывают в Западный Берлин. Но им велено не выстилать вам ковровую дорожку. Полутора минут достаточно.

– Будем надеяться, что так, – сухо заметил Лимас. – Сколько на ваших часах?

– Я сверил свои с часами начальника патруля, – ответил человек на заднем сиденье. В руке у него вспыхнул и погас фонарик. – Двенадцать сорок восемь. Мы тронемся без пяти час. Осталось семь минут.

Они сидели в полной тишине, только дождь барабанил по крыше машины. Перед ними тянулась вымощенная булыжником дорога с тусклыми фонарями через каждые сто метров. На дороге никого не было. Небо над ними было освещено неестественным светом дуговых ламп. Временами вспыхивал и исчезал луч прожектора. Слева, на большом расстоянии от них, Лимас заметил над горизонтом пульсирующий свет, напоминающий отблески пожара.

– Что это такое? – спросил он.

– Световой телеграф. Служба информации. Передают заголовки новостей в Западный Берлин.

– Понятно, – пробормотал Лимас. Конец пути был уже совсем близок.

– Отступаться нельзя, – сказал незнакомец. – Он говорил вам об этом? Другого шанса вам не дадут.

– Знаю, – ответил Лимас.

– Если что-то пойдет не так, если вы упадете или поранитесь, все равно не возвращайтесь. Они застрелят вас прямо в зоне Стены. Вам обязательно нужно перелезть.

– Мы знаем, – сказал Лимас. – Он говорил мне это.

– Как только выйдете из машины, вы окажетесь в простреливаемой зоне.

– Знаю, – бросил Лимас. – А теперь помолчите. Машину отгоните вы сами? – добавил он.

– Как только вы выйдете. Для меня, видите ли, это тоже очень опасно.

– Весьма сожалею, – сухо заметил Лимас.

Они снова замолчали. Затем Лимас спросил:

– У вас есть оружие?

– Есть, но я не могу отдать его вам. Он сказал, чтобы я не отдавал вам, хотя вы наверняка попросите…

Лимас негромко засмеялся.

– На него похоже.

Он нажал на стартер. С ревом, который, казалось, заполнил все вокруг, машина медленно двинулась вперед.

Они проехали метров триста, и тут человек на заднем сиденье взволнованно зашептал:

– Вот сюда, прямо, а потом налево.

Они свернули на узкую улочку. По обеим сторонам стояли пустые рыночные ларьки, машина с трудом лавировала между ними.

– Поворот налево! Вот здесь!

Они быстро повернули еще раз между двумя зданиями в какой-то проезд. Через улицу была натянута бельевая веревка. Сумеют ли они проехать, не сорвав ее, спросила себя Лиз. Казалось, они попали в тупик, но тут Лимас снова услышал команду:

– Снова налево и прямо по дорожке.

Он въехал на тротуар, а потом повел машину по широкой пешеходной дорожке, слева была поломанная изгородь, а справа – глухая стена какого-то здания. Откуда-то сверху послышался крик – кричала женщина. Лимас пробормотал «заткнись», с трудом повернул направо, и они сразу же оказались на шоссе.

– Куда теперь?

– Прямо вперед, мимо аптеки. Между аптекой и почтой – вон туда!

Человек на заднем сиденье наклонился вперед, и их лица оказались почти на одной линии. Вытянув руку, он уперся пальцем в ветровое стекло.

– Прочь! – прошипел Лимас. – Руки прочь! Какого черта! Я не могу ехать, когда вы машете рукой у меня перед носом.

Переключив двигатель на первую скорость, он быстро пересек какую-то широкую дорогу. Поглядев налево, он вдруг с изумлением увидел громоздкий силуэт Бранденбургских ворот в каких-нибудь трехстах метрах от себя и мрачное скопление военных машин возле них.

– Куда мы едем? – вдруг спросил он. – Мы почти приехали. Теперь поезжайте медленней. Налево! Налево! Налево! – кричал он, и Лимас с каждым выкриком поворачивал руль.

Через узкую арку они въехали в какой-то двор. Половина окон была без стекол или заколочена, пустые дверные проемы слепо зияли им навстречу. В другом конце двора были раскрытые ворота.

– Сюда, – шепотом прозвучала команда, в темноте этот шепот казался особенно настойчивым. – И резко вправо. Справа от вас будет фонарь. А второй, за ним, разбит. Когда доедете до второго фонаря, выключайте двигатель и подъезжайте к пожарному насосу. Вон там.

– Какого черта вы не ведете машину сами?

– Он велел, чтоб вели вы. Сказал, так надежней.

Проехав через ворота и резко свернув вправо, они оказались на узкой совершенно темной улочке.

– Выключайте фары!

Лимас выключил фары и медленно поехал к первому фонарю. Впереди уже был виден второй. Он не горел. Лимас выключил мотор, и они медленно проехали мимо второго фонаря. И вот, метрах в двадцати перед ними показались очертания пожарного насоса. Лимас затормозил, машина остановилась.

– Где мы? – прошептал Лимас. – Мы, кажется, пересекли Аллею Ленина?

– Нет, Грейфевальдер-штрассе. Потом повернули на север. Мы к северу от Бернауэр-штрассе.

– В Панкове?

– Примерно так. Вон, видите?

Он указал на улицу слева от них. В дальнем конце ее они увидели небольшой кусок Стены, серо-коричневый в утомительном свете дуговых ламп. По верху Стены была протянута колючая проволока.

– А как она перелезет через проволоку? – спросил Лимас.

– В том месте проволока перерезана. У вас минута на то, чтобы добраться до Стены. Прощайте.

Они вылезли из машины – все трое. Лимас взял Лиз под руку, но она отпрянула, словно он больно ударил ее.

– Прощайте, – повторил немец.

Лимас в ответ прошептал:

– Не включайте мотор, пока мы не перелезем.

Лиз быстро взглянула на немца и на мгновение увидела молодое, симпатичное лицо – лицо мальчика, отчаянно делающего вид, будто он не трусит.

– Прощайте, – сказала Лиз.

Она освободилась от руки Лимаса и пошла вслед за ним через дорогу, потом по узкой улочке, ведущей к Стене.

Идя по улочке, они услышали шум мотора. Машина рванула с места и поехала в ту сторону, откуда они прибыли.

– Наложил полные штаны, засранец, – пробормотал Лимас, глядя через плечо на быстро удаляющуюся машину.

Лиз, казалось, не слышала его слов.