Джеральд Хаусман
Соколиный глаз
Боевые искусства дают нам еще кое-что, помимо здоровья или навыков борьбы. Это особая способность преодолевать границы собственных возможностей.
И вот я вернулся. Не знаю, к добру или к худу. Вернулся туда, где десять лет назад автобус упал с утеса в ущелье и кувыркался по склону до самой реки Два Дракона. Называйте это случайностью, если угодно, я же так не скажу. Судьба, рок, что угодно, но не случайность.
Называйте их как хотите, эти два момента, которые вдруг сходятся вместе и начинают взаимодействовать. Тропинки, запечатленные на огромной игральной доске вечности. И вот внезапно, никто не знает почему, они пересекаются.
И двое становятся одним целым.
Сколько раз, выздоравливая в кингстонском госпитале, я обещал себе, что если поправлюсь, если выживу, никогда не вернусь на остров!
Ямайка. Не зря ее прозвали Ямой.
Вернуться после стольких лет: встать на краю и заглянуть в пропасть, в которую я упал, а потом лежал, беспомощный, словно жук, пронзенный острым выступом скалы, а дикая река бесновалась вокруг меня.
Сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, что самым ужасным во всем, этом было ожидание, бесконечно долгая тишина, длившаяся до тех пор, пока кто-то не обнаружил искореженную оболочку человека, лежащую на обломке скалы и медленно, сонно истекающую кровью.
Я пролежал на этой скале, как мне потом сказали, восемь часов. Однако я этого не осознавал, потому что большая часть того времени прошла в бреду. На меня наплывали сны без подробностей. Все, предшествовавшее аварии, сейчас запечатано, заперто в мозговых компьютерных терминалах, в которые нет доступа.
И вот я вернулся. Болван с металлической ногой. И вернулся не для того, чтобы играть, лежать на солнце и пить дайкири. Я приехал по делу — нет, я приехал по заданию Судьбы. Десять лет спустя я вернул себе человеческий облик, превратил наконец свои мышцы в механизмы, выполняющие ту работу, для которой они предназначены.
Я — бегун, марафонец. Повинуясь зову Судьбы, я каждый год участвовал в одном значительном соревновании, Карибском международном триатлоне. И каждый год я прибегал к финишу в конце забега, в толпе бесчисленных неудачников.
Зачем я каждый год совершал подобное безумство?
Почему я выбирал страдание, заранее обрекая себя на поражение?
Не трудитесь задавать вопросы. Подумайте лучше вот о чем: а может быть, я делал это не для того, чтобы выиграть, а чтобы проиграть. Или, возможно, чтобы запомнить ту боль, ощутить ледяной клинок, оттачивающий затупившиеся немолодые кости и заставляющий их скрипеть от страха, дрожать от безумия. Возможно, именно в надежде запомнить. Да, это ближе всего к истине. Увидеть то, что было прежде, и испытать то, что будет потом.
К тому времени, как я встретил Яна Волту, «соколиного» мастера, я находился на острове уже два дня. Он тоже готовился к участию в триатлоне. Я не имел представления о том, кто он такой, так же как и о том, что такое «сокол». В гостинице «Каса Мария» на северном побережье Ямайки нас была целая группа — все готовились к предстоящему в июле забегу.
А в июне Судьба свела меня с Яном Волтой.
В тот вечер, когда мы с ним встретились, я зашел в бар пропустить стаканчик кампари. Рядом со мной сидел седобородый человек, потягивающий пиво.
— Мне семьдесят пять, — сообщил он без всяких предисловий.
— Вам не дашь больше сорока, — отозвался я, слегка смущенный его неожиданной фамильярностью. Однако мои слова были продиктованы не только вежливостью. Если не принимать в расчет седые волосы, этот человек был, безусловно, в прекрасной форме. У него было славянское лицо с острым ястребиным носом, и от него веяло несомненным аристократизмом.
— Вы смотрите, — сардонически продолжал он, — на одного из старейших «соколистов» страны, последнего представителя этого вымирающего вида.
Он отхлебнул пива и хихикнул.
Я тоже пригубил кампари.
— А что это такое — «соколист»?
Он посмотрел на меня стеклянистыми голубыми глазами. Я сразу понял, что от этих глаз трудно что-либо скрыть.
— Мы являемся — простите, следовало бы сказать, являлись — членами тренировочного корпуса чехословацкой армии. Мы были призваны в чешскую пехоту, чтобы обучать людей приемам рукопашного боя. Наши тренировки были необычными, но в то же время высокоэффективными. Мне было дано задание отправиться с чешской бригадой в Северную Америку, а затем в Англию, где меня приписали к военно-воздушным силам. После войны я стал преподавать в Карловом университете в Праге.
— Вы преподавали искусство рукопашного боя — «сокол»?
— Сокол, — повторил он.
— Простите, но я никогда о таком не слышал.
— Не стоит извиняться. Что вообще знают американцы, кроме футбола или баскетбола?
Я дотронулся своим стаканом до его кружки и сказал:
— Туше.
Он улыбнулся.
— А вы чем занимаетесь?
— В настоящий момент так же, как вы, полагаю, готовлюсь к летнему триатлону. В свободное от тренировок время я опять-таки, как и вы, преподаю.
— И что вы преподаете?
— Гимнастику.
Он усмехнулся и сделал большой глоток пива, осушив свою кружку.
— Значит, у нас много общего, — подытожил он.
Затем он нацелил на меня свои голубые глаза и наградил оценивающим взглядом.
— Почему бы вам не потренироваться со мной? — спросил он. — Не думаю, чтобы вы сочли это слишком утомительным, но я, возможно, смог бы научить вас кое-чему.
— Я никогда ни с кем не работал. Может, я и смог бы, но…
Он рассмеялся.
— Типично американский подход. Синдром одинокого волка. Мы в Европе преодолели это давным-давно. В общем, я занимаюсь «соколом» каждое утро на рассвете. Остаток дня я бегаю, плаваю и расслабляюсь. Приглашаю вас присоединиться ко мне в любое время.
Он пожал мне руку и вышел из бара.
В ту ночь мне кое-что приснилось. Я не видел самого себя, истекающего кровью на скале, но все окружающее представлялось мне увиденным глазами того самого человека, которым я когда-то был, человека, выброшенного из автобуса, единственного, пережившего аварию.
Во сне я видел небо, безгрешный голубой купол. Надо мной кружились антрацитово-серые перья, временами заслонявшие солнце. Я увидел росчерк крыльев, затем птицу, которая, низко спустившись, подлетела прямо ко мне, и я разглядел светлые перья у нее на животе, белое горлышко, тонкую каемку на пышной грудке. И тут птица упала мне на лицо, выставив острые когти.
Я проснулся в холодном поту, с бешено колотящимся сердцем. Я знал, что эта птица — сокол.
На рассвете Ян поджидал меня на берегу.
Когда я приблизился, он вручил мне какую-то вещь, сделанную из зеленого бамбука.
— Я срезал это для вас перед заходом луны, — сказал он. — Так она будет крепче. Вот, попробуйте.
Я взял палку, по примеру моего учителя положил ее себе на плечи и повесил на нее руки, словно пугало.
— Это «сокол»? — рассмеялся я.
— Повторяйте за мной, — сказал он, улыбаясь тонкими губами.
Движения были быстрыми, округлыми; палку все время приходилось держать в неудобной позиции — за головой, на уровне плеч, перед грудью, высоко над головой. Держа палку, словно оружие, Ян Волта проделывал всевозможные боевые выпады, летящие удары и внезапные уколы. Ногами он работал так причудливо, что я не мог за ними уследить. Все это напоминало — во всяком случае мне — сцены из Робин Гуда.
Примерно через полчаса Ян велел мне положить палку и дышать. Несколько минут мы дышали, медленно и глубоко, от диафрагмы. Затем мы начали тренировочный бой.
— Мы будем боксировать, держа в руках маленькие, с кулак, литые гирьки, — объяснил Ян.
Гирьки показались мне легкими, но это было обманчивое впечатление. Когда мы начали пританцовывать друг против друга, мои руки тотчас налились свинцом. Между тем Ян двигался быстро, размеренно обходя меня по часовой стрелке. Вскоре у меня перехватило дыхание, что оказалось для меня неожиданностью; впрочем, неудивительно, что я потерял форму за долгую зиму, когда приходилось больше показывать, чем тренироваться самому.
В завершение мы освежились в море, которое в этот ранний час было гладким и тихим. Мы проплыли с четверть мили до рифов.
— Каково происхождение системы «сокол»? — спросил я, когда мы плыли обратно к пляжу.
— Возможно, ее занесли в Европу монголы. Хотя это были люди, которые в своем стремлении к завоеваниям переняли многие боевые навыки европейцев. Наклоны и изгибы в «соколе» могли прийти с Востока, но боксирование — явно греко-романского происхождения. Впрочем, это одни догадки. Чехи применяют «сокол» так давно, что уже не помнят о его происхождении. В 1948 году коммунисты пытались запретить «сокол», но безуспешно. В 1956 году он был восстановлен в правах — разумеется, под коммунистическим руководством.
Он рассмеялся над собственным искаженным чувством юмора. Впрочем, все его замечания, как я заметил, были немного абсурдны.
— Значит, «сокол» доступен любому в вашей стране? — спросил я, когда мы выбрались на берег.
— Был доступен, да и сейчас доступен, хотя и в меньшей степени. Откровенно говоря, мне неизвестна подобная система в других странах. «Сокол» полностью стирает классовые границы. Любой, кто хочет его изучать, может этим заняться.
— А где люди изучают «сокол»?
— У «соколиных» мастеров, в спортивном зале. В каждом городке есть такие залы.
Судьбе было угодно, чтобы с того дня Ян Волта стал моим ментором, моим «соколиным» тренером. Я рассказал ему о своей ноге, скрепленной пластинками и шпильками, упомянул некоторые подробности, рассказав обо всем, что мне было известно насчет аварии. Он вежливо выслушал меня, но когда я кончил, пожал плечами.
— Гитлер убил во мне интерес, который я когда-то испытывал к человеческим несчастьям, — мрачно отозвался он. — Вы говорите о своей травме как о трагедии. Я потерял во время войны всю семью, я видел, как мой отец покончил с собой, когда карательные войска вошли в нашу деревню под Любляной. В Италии я несколько месяцев провел на голой скале, питаясь одними лишайниками. А вы говорите о паре сломанных костей.
Я был несказанно обижен его замечанием и высказал ему это.
— Я не могу изменить того, что случилось с вами, но хотел бы рассказать, что случилось со мной. У меня от колена до лодыжки четырнадцать осколков кости держатся вместе с помощью винтов и проволочек. Хирург, который собирал меня по кусочкам, сказал, что если я смогу ходить — это будет моей удачей.
Ян горько покачал головой.
— Кажется, вы не осознали того, — сказал он, — что остались живы. Кому какое дело до ваших трудностей? Вы должны превратить свою травму в нечто жизнеутверждающее, в орудие, способное искоренить тяжелое прошлое.
Больше мы об этом не говорили, но во время тренировок он не оказывал мне никакого снисхождения. Большинство из того, что мы делали, находилось на анаэробном пороге. Ян Волта подвел меня к таким высотам боли, о существовании которых я и не мог догадываться. Было трудно — нет, невозможно — поверить в то, что Яну Волте было семьдесят пять. Его собственная выносливость и устойчивость к боли были удивительны. И как я уже сказал, по мере увеличения сложности занятий он не оказывал мне никакого снисхождения — никакого.
Однажды мы поплыли с ним за рифы и проплыли две с половиной мили без сопровождения. Несколько раз я чувствовал приближение судороги в бедре или икре, и Ян показывал мне, как расслабить сжавшуюся мышцу, перекатившись на спину и слегка постукивая по ноге. Он знал множество подобных приемов.
В другой раз, когда мы плыли к острову Кабарита, он показал мне место, которое местные рыбаки называют Бычьими Рогами. Вода там была небесно-голубая, солнечные лучи проникали чуть ли не до дна. Рога, как их называют, образованы двумя серпообразными рифами, которые почти сходятся друг с другом. Провал дна между рифами и открытым морем создавал зыбь, особый водный режим в этом месте. Стоячие волны между рогами достигали двенадцати-четырнадцати футов в высоту.
— Хочу немного усложнить вам задачу, — сказал Ян, когда мы подплыли к Рогам.
Он извлек из своей непромокаемой сумки, прикрепленной к костюму, пару ямайских сигар и зажигалку. Когда мы добрались до первой волны, Ян зажег одну сигару и подал ее мне.
— Держите ее зажженной! — было все, что он сказал.
Чтобы сигара не потухла, я сначала старался выгибать шею и держаться над поверхностью волны. Но это оказалось слишком утомительным, и шея затекала.
— Лягте на спину — вот так, — скомандовал он.
Я перевернулся и стал грести назад. Сигара теперь оставалась защищенной от воды. Но самым трудным оказалось дышать через ноздри, продолжая раздувать сигару, чтобы не потухла.
Когда мы добрались до острова, я обнаружил, что моя сигара куда-то делась. Ян же продолжал попыхивать своей, выпуская облачка голубого дыма.
— Это еще не все, — усмехнулся он. — Я приготовил вам еще один тест.
Он протянул мне свою фляжку, и я сделал большой глоток воды.
— А теперь наберите полный рот воды и держите, не глотая, — приказал он.
Я кивнул. Если предыдущий «тест» был бессмысленным, то этот — если он уже начался — казался совсем идиотским.
Затем, сам отхлебнув из фляжки, он стал взбираться по козьей тропе на Файерфлайский холм. Мы были босиком, я устал и нервничал. Но я продолжал безропотно следовать за ним, удивляясь, почему я не в состоянии восстать против всех этих издевательств. Одно дело «сокол», и совсем иное — подобные лунатические похождения.
Он штурмовал холм мучительно быстрым шагом. Я был способен выдержать такой темп в обычный день. Но не после жевания соленой сигары и двухмильного плавания по зыби.
А теперь еще этот сводящий с ума глоток воды, который плескался во рту, дразня и умоляя проглотить себя. Мое горло горело огнем, спина болела, а босые ноги подвергались унизительному наказанию со стороны широкого ассортимента камней, колючек и скользкого овечьего помета, на котором я то и дело оступался, в результате чего ободрал колено о скалистый склон холма.
Когда мы приблизились к вершине Файерфлайского холма, мой желудок взбунтовался, и меня вырвало прямо на ноги.
Я проклинал Яна Волту, ненавидел себя за то, что потерял свой глоток воды и, разумеется, не прошел «тест».
Но он оставался равнодушен к моим страданиям. Я видел, как он помочился с вершины. Затем подошел к тому месту, где я сидел, уткнувшись головой в колени и невыразимо жалея себя.
— Можно взглянуть на подошвы ваших ног? — спросил он.
Кивнув, я поднял ноги. Они кровоточили.
Спускаясь с горы, он разъяснил мне, что в укреплении нуждаются не мои ноги, но мой разум.
— Вашим глазам, — жестко сказал он, — не на что смотреть.
— А что моим глазам делать с этими ногами? — ответил я вопросом на вопрос.
— Вы должны видеть цель. Должны не сводить с нее глаз все время, пока бежите.
— О чем вы говорите? Я так и делал!
— Если это так — а я в этом сомневаюсь — значит, вы ничего не видели.
— Что? — вскипел я.
— Вы видели, как я бежал?
— Естественно, вы же всю дорогу бежали впереди меня.
— Взгляните, — сказал он, поднимая босую ногу.
На подошве не было ни порезов, ни лопнувших волдырей. Нога выглядела превосходно.
— И что… — сказал я раздраженно, — что это доказывает?
— Это доказывает то, что если бы вы видели все правильно, то заметили бы, что я бежал не затем, чтобы победить, а затем, чтобы бежать. Гора пришла ко мне, совсем как стоячие волны у Рогов. Я дал им прийти, ведь они больше меня. Я просто позволил им. Вы же набрасываетесь на воду так же, как набрасываетесь на гору — мстительно. От этого, мой друг, следует избавляться. Разве вы не понимаете? Все это игра теней, это ничего не значит. Но в один прекрасный день это приобретет смысл, и тогда, надеюсь, ваши глаза смогут все разглядеть как следует.
Унижение, причиненное бегом и болью в ступнях, разозлило меня. Я чувствовал себя, как ребенок, преданный вожатым скаутов.
— Я бежал легко, — проворчал я.
Он загоготал.
— Если бы вы бежали легко, плоско ставя ступни, то сейчас не страдали бы. Я ведь видел, что вы делали. Вы бежали, выгнув ступни, словно олень. Вы штурмовали гору, в то время, как вам следовало бы парить в нескольких дюймах над нею.
Хотя я был очень зол на него, но все же понимал, что он прав. Факт оставался фактом, мне было плохо, а семидесятипятилетний человек разбил меня на моем собственном поле. Я неправильно подошел к задаче. Мои бедные ноги колотили по горе вот именно мстительно.
Внезапно я сел и закатился смехом.
Ян молча стоял возле меня.
Вскоре мой смех истощился и сменился слезами.
Через некоторое время я поднялся, и Ян сказал:
— Чтобы выжить, поток должен двигаться, а человек — думать.
На следующий день, когда мы сидели на газоне перед «Каса Мария», Ян увидел мальчика, который пытался поймать ящерицу пальмовым арканом.
— Спорим, я поймаю ящерицу без аркана, — хихикнул Ян.
Но мальчик возразил:
— Нет, аркана ловить его.
Ян шагнул к дереву, где отдыхала большая зеленая игуана.
Мальчик сказал кисло:
— Ты не поймать его как так. Надо взять аркана ловить ящерица.
Ян смело подошел к ящерице и уставился в ее золотистые глаза. И человек, и пресмыкающееся замерли. Солнце припекало, пот катился по шее Яна, но он оставался неподвижным, как ящерица. В конце концов ящерица начала ползти к дереву. И тут рука Яна вытянулась, подобно броску змеи, и схватила ящерицу за горло. Смеясь, он протянул игуану мальчику, который спросил, как ему удалось это сделать.
— Зеленый ящериц очен шустрый, чтобы ловить рука, — сказал мальчик, в изумлении сжимая свой трофей.
— Нет, — сказал Ян, — рука всегда быстрее глаза. Но когда имеешь дело с существами, двигающимися быстрее руки, надо заставить их думать, что тебя здесь вовсе нет. И когда их внимание обратится на что угодно, кроме тебя, ты просто берешь их. Вот как я поймал ящерицу.
Позже я спросил его, от кого он научился этим трюкам.
Он объяснил, что перенял их от своего первого учителя «сокола», мастера по имени Хойер.
— Мы были в Карпатских горах, — сказал он, — и как-то поймали маленькую самку сокола. Мой учитель велел мне сесть рядом с птицей, привязанной к столбу в грязном амбаре, где мы собирались провести ночь. «Что бы ты ни делал, не отводи взгляда от глаз сокола», — приказал мне Хойер.
К сожалению, после того как я несколько часов бессмысленно смотрел в глаза сокола, меня сморил сон, и я уснул. Когда я проснулся, Хойер был очень сердит на меня. «Ты все погубил, — сказал он, — теперь я должен начать ее обучение с самого начала». Тогда он сел перед птицей сам и приготовился к состязанию. Вскоре птица и человек слились воедино: они сцепились глазами.
Сначала мне казалось, что эта связь существует только между глазами. Затем я осознал нечто более глубинное. Они соединились — не глаза в глаза, как я предполагал, — но душа в душу. Странно было наблюдать за двумя существами этой земли, столь различными и вместе с тем ставшими благодаря своей удивительной связи единым целым.
В конце концов, ближе к рассвету, птица устала. Один раз — всего один раз — она закрыла свои горящие глаза. И Хойер накрыл носатую головку рукой, затянутой в перчатку. Она не сопротивлялась — замерший сокол был покорен, его душа отныне принадлежала Хойеру. И теперь мы передаем душу этой птицы от человека к человеку посредством искусства «сокола».
Неделю спустя мы отправились в Синие горы, чтобы взобраться на утес, известный под именем Лестницы Иакова. Ян сказал, что это будет моим последним испытанием. Возможно, благодаря приобретенной мною физической форме восхождение было не слишком изнурительным, во всяком случае, так мне казалось, пока мы не добрались до самой «лестницы».
Перед нами возвышался утес из застывшей лавы. Снизу, примерно ярдов на двадцать, вверх тянулись вырубленные выемки для рук, затем вертикаль прерывалась горизонтальной площадкой, так что альпинист оказывался вновь на твердой «земле». Трудность заключалась в том, что лестница напоминала лабиринт. Яркое солнце играло на граненых выемках, слепя глаза. Скользкая порода была похожа на черный фарфор. Один неверный захват рукой — и ты погиб.
— Помните, — предупредил Ян, — нельзя смотреть вниз. Представьте, что укрощаете сокола и не отводите взгляда от его глаз.
Я кивнул и начал восхождение.
Почти половину пути мне удавалось ни о чем не думать и сосредоточиваться лишь на трещинах в блестящей черной поверхности. Ян поднимался вслед за мной, цепляясь за те выемки, откуда я убирал свои ноги. У нас не оставалось ни места, ни времени для ошибки. Приходилось подниматься размеренно, дышать в унисон, двигаться непрерывно.
Затем на долю секунды мой взгляд отвлекся. Я увидел щель между моей грудью и стеной. В этой щели виднелась самая красивая долина из всех, какие мне приходилось видеть. Мы покинули эту долину, начиная восхождение. Там, внизу, трепеща под ветром, вспыхивали на солнце листья кофейных деревьев. Я разглядел сборщиков кофе, их желтые шляпы и грубые мешки; меня захватила красота открывавшегося вида, и мне и в голову не пришло, что это была красота смерти.
Я почувствовал потребность разжать руки и слететь вниз, в эту желанную щель, и в то же время ощутил присутствие кого-то, помимо Яна, и этот кто-то прижимал меня к телу горы. Я моментально понял, что это существо было женского рода. И тут прелестная долина скрылась из моих глаз. Пролетающее облако стерло ее, и я обнаружил, что прижимаюсь щекой к горячему камню. Таинственное существо заставило меня двигаться: я вспомнил блестящий глаз покоренного сокола и продолжил восхождение.
В ту ночь мы разбили лагерь на поляне орхидей. Сладкий аромат диких ямайских орхидей пропитывал ночной воздух, и сосновые ветки, которые мы жгли в костре, добавляли ему сладости. Разреженный горный воздух казался особенно прохладным и свежим после изнурительного подъема.
Я рассказал Яну о том, что случилось со мной на Лестнице Иакова.
— Да, — вздохнул он, — я здорово испугался. Вы некоторое время совсем не двигались.
— Я знаю, что у меня случился смертельный сон альпиниста, но она вернула меня к действительности.
Ян пристально посмотрел на меня сквозь пляшущее пламя.
Наконец он заговорил:
— Вы сказали, что «она» вернула вас к действительности.
— Это был дух той самки сокола. Она пришла ко мне. Соколиха.
Он долго молчал. Мы оба смотрели на пламя, на искры, на тишину, струящуюся между нами. Слова казались тогда слишком глупыми. Дул ветерок, напоенный крепким запахом горных орхидей, нас окружала ночь, непроницаемая, словно пучина, лежавшая под Бычьими Рогами.
— Друг мой, — сказал наконец Ян, — отныне вы будете предоставлены сами себе. Мне больше нечему учить вас.
— Мне хотелось бы, чтобы вы сказали мне еще одну вещь.
— Да? — Он вопросительно посмотрел на меня.
— Если она меня благословила — что теперь?
Он нахмурился.
— Она не благословила вас. И не прокляла. Она просто взглянула на вас. И теперь для вас начнется настоящая работа.
Когда мы вернулись из Синих гор, до старта триатлона оставалась всего пара дней. Я провел большую часть из них на берегу, медитируя. Ян приходил и уходил по своим делам. Он был дружелюбен, как обычно, но под его вежливостью ощущалась отчужденность. В утро моего отъезда в Кингстон его нигде не было видно. Полагаю, он так пожелал.
Между Портом-Марией и Кингстоном курсировал один из древних сельских автобусов, у которых обычно бывают имена наподобие «Принц Альфонсо» или «Король Табби». Они бывают набиты цыплятами и козами, так же, как и людьми, и когда на перевале начинается болтанка, все в салоне хаотически катается и кувыркается.
Возле маленькой деревушки Френдшип в автобус вошла красивая женщина и села рядом со мной. Внезапное ее прикосновение вызвало во мне странное, забытое ощущение — сексуальный позыв. Моя длительная изоляция от женщин навела на меня сон наяву, в котором я представлял, что занимаюсь любовью с сидевшей рядом женщиной. Под беспорядочное раскачивание автобуса я начал мысленно раздевать ее.
Затем мы вытянулись рядом, услаждая друг друга. Автобус и его многочисленные обитатели задрожали и исчезли из глаз. Остались только мы с женщиной, ее медового цвета кожа таяла на моем теле, пока мы страстно преодолевали изгибы перевала, помня лишь о своей плоти, своем вожделении.
Когда мы уже спиралью ввинчивались в оргазм, автобус внезапно отчаянно затормозил и, не вписавшись в поворот, рухнул вниз с горы. Бамбуковые стволы колотили об обшивку машины, и нас швыряло из стороны в сторону. В лица пассажиров полетел багаж; раздались крики, вопли, стоны агонии.
Инстинктивно я сжал руку сидевшей рядом женщины. В ту же секунду автобус начал кувыркаться и в конце концов приземлился в реку. Сжатый барахтающимися телами, я беспомощно наблюдал, как поток, захлестнувший покореженный автобус, смыл ребенка.
— Надо выбираться отсюда! — крикнул я женщине, чью руку все еще сжимал.
С силой вытянув ее из переплетения тел, я вырвался наружу через уже разбитое окно, и река укрыла нас своим сумраком. В течение следующих нескольких секунд автобус скрылся под водой, и мы принялись бороться за свои жизни с беснующимся потоком.
Река Два Дракона известна своим предательским характером. Разбухший от недавних дождей, поток швырял и терзал нас до тех пор, пока неожиданно мы не врезались в какой-то твердый предмет. Это была стальная балка, прикрепленная к недостроенному мосту. Зеленая вода яростно била нас со всех сторон. Мы оба были пригвождены к стальному выступу.
И тут, к своему ужасу, я осознал, что отпустил руку женщины. Ее нигде не было видно. Вокруг меня вздымались лишь бешеные буруны. Женщина исчезла, ее смыл поток.
Мне оставалось лишь взобраться по стальному шпилю в небо, продвигаясь дюйм за дюймом и тихо ругаясь. Я знал, что преодолел предел своих возможностей, зашел за черту, в сумрачный, не поддающийся определению мир, где доступно чистое ощущение истины. Все вокруг сверкало, словно иней на солнце.
Затем я увидел сметенный взрывом Вавилон, и ноты нью-орлеанского джаза защекотали внутренний слух. Я зачарованно следил, как львиноподобное солнце с монументальной грацией заходит над Вифлеемом. Взрывающиеся пшеницей поля Иерихона, переливающаяся акварель Атлантиды, висящие над Нилом черные тучи.
Я затерялся в качающихся кедрах Ливана в поисках своего имени, в поисках любви, а дети Освенцима слушали скрипку Сеговии, рыдающую в снегах.
Потом все взвихрилось и куда-то умчалось.
Меня сотрясли рвотные спазмы. Я посмотрел на свою ладонь и увидел смятую полоску ткани, разорванную финишную ленточку. В течение нескольких безумных секунд я успел побывать всем: рыбой, ящерицей, обезьяной, человеком. Затем я услышал беспорядочные крики, увидел окружавшие меня лица. Забег окончился, я победил. Толпа приветствовала меня.
Я встал на ноги и, шатаясь, посмотрел в небо. И прежде, чем крылья закрыли от меня солнце, я увидел глаза соколихи.
notes
