В Нью-Йорке дверной звонок раздается как раз в тот момент, когда вы удобно устроились на диване, решив насладиться давно заслуженным отдыхом. Настоящая сильная личность, человек мужественный и уверенный в себе, скажет: «Ну их всех к черту, мой дом – моя крепость, а телеграмму можно подсунуть под дверь». Но если вы похожи характером на Эдельштейна, то подумаете, что, видно, блондинка из корпуса 12С пришла одолжить баночку селитры. Или вдруг нагрянул какой-то сумасшедший кинорежиссер, желающий поставить фильм по письмам, которые вы шлете матери в Санта-Монику. (А почему бы и нет? Ведь делают фильмы на куда худших материалах?!)

Однако на этот раз Эдельштейн твердо решил не реагировать на звонок. Лежа на диване с закрытыми глазами, он громко сказал:

– Я никого не жду.

– Да, знаю, – отозвался голос по ту сторону двери.

– Мне не нужны энциклопедии, щетки и поваренные книги, – сухо сообщил Эдельштейн. – Что бы вы мне ни предложили, у меня это уже есть.

– Послушайте, – ответил голос. – Я ничего не продаю. Я хочу вам кое-что дать.

Эдельштейн улыбнулся тонкой печальной улыбкой жителя Нью-Йорка, которому известно: если вам преподносят в дар пакет, не помеченный «Двадцать долларов», то надеются получить деньги каким-то другим способом.

– Принимать что-либо бесплатно, – сказал Эдельштейн, – я тем более не могу себе позволить.

– Но это действительно бесплатно, – подчеркнул голос за дверью. – Это ровно ничего не будет вам стоить ни сейчас, ни после.

– Не интересует! – заявил Эдельштейн, восхищаясь твердостью своего характера.

Голос не отозвался.

Эдельштейн произнес:

– Если вы еще здесь, то, пожалуйста, уходите.

– Дорогой мистер Эдельштейн, – мягко проговорили за дверью, – цинизм – лишь форма наивности. Мудрость есть проницательность.

– Он меня еще учит, – обратился Эдельштейн к стене.

– Ну хорошо, забудьте все, оставайтесь при своем цинизме и национальных предрассудках, зачем мне это, в конце концов?

– Минуточку, – всполошился Эдельштейн. – Какие предрассудки? Насколько я понимаю, вы – просто голос с другой стороны двери. Вы можете оказаться католиком, или адвентистом седьмого дня, или даже евреем.

– Не имеет значения. Мне часто приходится сталкиваться с подобным. До свидания, мистер Эдельштейн.

– Подождите, – буркнул Эдельштейн.

Он ругал себя последними словами. Как часто он попадал в ловушки, оканчивающиеся, например, покупкой за десять долларов иллюстрированного двухтомника «Сексуальная история человечества», который, как заметил его друг Манович, можно приобрести в любой лавке за два доллара девяносто восемь центов!

Но голос уйдет, думая: «Эти евреи считают себя лучше других!..» Затем поделится своими впечатлениями с друзьями при очередной встрече «Лосей» или «Рыцарей Колумба», и на черной совести евреев появится новое пятно.

– У меня слабый характер, – печально прошептал Эдельштейн. А вслух сказал: – Ну хорошо, входите! Но предупреждаю с самого начала: ничего покупать не собираюсь.

Он заставил себя подняться, но замер, потому что голос ответил: «Благодарю вас», и вслед за этим возник мужчина, прошедший через закрытую, запертую на два замка дверь.

– Пожалуйста, секундочку, задержитесь на одну секундочку, – взмолился Эдельштейн. Он обратил внимание, что слишком сильно сжал руки и что сердце его бьется необычайно быстро.

Посетитель застыл на месте, а Эдельштейн вновь начал думать.

– Простите, у меня только что была галлюцинация.

– Желаете, чтобы я еще раз вам это продемонстрировал? – осведомился гость.

– О Боже, конечно, нет! Итак, вы прошли сквозь дверь! О Боже, Боже, кажется, я попал в переплет!

Эдельштейн тяжело опустился на диван. Гость сел на стул.

– Что происходит? – прошептал Эдельштейн.

– Я пользуюсь подобным приемом, чтобы сэкономить время, – объяснил гость. – Кроме того, это обычно убеждает недоверчивых. Мое имя Чарльз Ситвел. Я полевой агент Дьявола… Не волнуйтесь, мне не нужна ваша душа.

– Как я могу вам поверить? – спросил Эдельштейн.

– На слово, – ответил Ситвел. – Последние пятьдесят лет идет небывалый приток американцев, нигерийцев, арабов и израильтян. Также мы впустили больше, чем обычно, китайцев, а совсем недавно начали крупные операции на южноамериканском рынке. Честно говоря, мистер Эдельштейн, мы перегружены душами. Боюсь, что в ближайшее время придется объявить амнистию по мелким грехам.

– Так вы явились не за мной?

– О Дьявол, нет! Я же вам говорю: все круги ада переполнены!

– Тогда зачем вы здесь?

Ситвел порывисто подался вперед.

– Мистер Эдельштейн, вы должны понять, что ад в некотором роде похож на «Юнайтед Стейтс стил». У нас гигантский размах, и мы более или менее монополия. И, как всякая действительно большая корпорация, мы печемся об общественном благе и хотим, чтобы о нас хорошо думали.

– Разумеется, – заметил Эдельштейн.

– Однако нам заказано устраивать, подобно Форду, фирменные школы и мастерские – неправильно поймут. По той же причине мы не можем возводить города будущего или бороться с загрязнением окружающей среды. Мы даже не можем помочь какой-нибудь захолустной стране без того, чтобы кто-то не поинтересовался нашими мотивами.

– Я понимаю ваши трудности, – признал Эдельштейн.

– И все же мы хотим что-то сделать. Поэтому время от времени, но особенно сейчас, когда дела идут так хорошо, мы раздаем небольшие премии избранному числу потенциальных клиентов.

– Клиент? Я?

– Никто не назовет вас грешником, – успокоил Ситвел. – Я сказал «потенциальных» – это означает всех.

– А… что за премии?

– Три желания, – произнес Ситвел живо. – Это традиционная форма.

– Давайте разберемся, все ли я понимаю, – попросил Эдельштейн. – Вы исполните три моих любых желания? Без вознаграждения? Без всяких «если» и «но»?

– Одно «но» будет, – предупредил Ситвел.

– Я так и знал, – вздохнул Эдельштейн.

– Довольно простое условие. Что бы вы ни пожелали, ваш злейший враг получит вдвойне.

Эдельштейн задумался.

– То есть, если я попрошу миллион долларов…

– Ваш враг получит два миллиона.

– А если я попрошу пневмонию?

– Ваш злейший враг получит двустороннюю пневмонию.

Эдельштейн поджал губы и покачал головой.

– Не подумайте только, что я советую вам, как вести дела, но не искушаете ли вы этим пунктом добрую волю клиента?

– Риск, мистер Эдельштейн, но он совершенно необходим по двум причинам, – ответил Ситвел. – Видите ли, это условие играет роль обратной связи, поддерживающей гомеостаз.

– Простите, я не совсем…

– Попробуем по-другому. Данное условие уменьшает силу трех желаний, тем самым держа происходящее в разумных пределах. Ведь желание – чрезвычайно мощное орудие.

– Представляю, – кивнул Эдельштейн. – А вторая причина?

– Вы бы уже могли догадаться, – сказал Ситвел, обнажая безупречно белые зубы в некоем подобии улыбки. – Подобные пункты являются нашим, если так можно выразиться, фирменным знаком. Клеймом, удостоверяющим настоящий адский продукт.

– Понимаю, понимаю, – произнес Эдельштейн. – Но мне потребуется некоторое время на размышление.

– Предложение действительно в течение тридцати дней, – сообщил Ситвел, вставая. – Вам стоит лишь ясно и громко произнести свое желание. Об остальном позабочусь я.

Ситвел подошел к двери, но Эдельштейн остановил его:

– Я бы хотел только обсудить один вопрос.

– Какой?

– Так случилось, что у меня нет злейшего врага. У меня вообще нет врагов.

Ситвел расхохотался и лиловым платком вытер слезы.

– Эдельштейн! – проговорил он. – Вы восхитительны! Ни одного врага!.. А ваш кузен Сеймур, которому вы отказались одолжить пятьсот долларов, чтобы начать бизнес по сухой чистке? Или, может быть, он ваш друг?

– Я не подумал о Сеймуре, – признался Эдельштейн.

– А миссис Абрамович, которая плюется при упоминании вашего имени, потому что вы не женились на ее Марьери? А Том Кэссиди, обладатель полного собрания речей Геббельса? Он каждую ночь мечтает перебить всех евреев, начиная с вас… Эй, что с вами?

Эдельштейн, сидевший на диване, внезапно побелел и вновь сжал руки.

– Мне и в голову не приходило… – пробормотал он.

– Никому не приходит, – успокоил Ситвел. – Не огорчайтесь и не принимайте близко к сердцу. Шесть или семь врагов – пустяки. Могу вас заверить, что это ниже среднего уровня.

– Имена остальных! – потребовал Эдельштейн, тяжело дыша.

– Я не хочу говорить вам. Зачем лишние волнения?

– Но я должен знать, кто мой злейший враг! Это Кэссиди? Может, купить ружье?

Ситвел покачал головой:

– Кэссиди – безвредный полоумный лунатик. Он не тронет вас и пальцем, поверьте мне. Ваш злейший враг – человек по имени Эдуард Самуэль Манович.

– Вы уверены? – спросил потрясенный Эдельштейн.

– Абсолютно.

– Но Манович мой лучший друг.

– А также ваш злейший враг, – произнес Ситвел. – Иногда так бывает. Да свидания, мистер Эдельштейн, и удачи вам со всеми тремя желаниями.

– Подождите! – закричал Эдельштейн. Он хотел задать миллион вопросов, но находился в таком замешательстве, что сумел лишь спросить: – Как случилось, что ад переполнен?

– Потому что безгрешны лишь небеса.

Ситвел махнул рукой, повернулся и вышел через закрытую дверь.

Эдельштейн не мог прийти в себя несколько минут. Он думал об Эдди Мановиче. Злейший враг!.. Смешно, в аду явно ошиблись. Он знал Мановича почти двадцать лет, каждый день встречался с ним, играл в шахматы. Они вместе гуляли, вместе ходили в кино, по крайней мере раз в неделю вместе обедали.

Правда, Манович иногда разевал свой большой рот и переходил границы благовоспитанности.

Иногда Манович бывал груб.

Честно говоря, Манович часто вел себя просто оскорбительно.

– Но мы друзья, – обратился к себе Эдельштейн. – Мы друзья, не так ли?

Он знал, что есть простой способ проверить это – пожелать себе миллион долларов. Тогда у Мановича будет два миллиона долларов. Ну и что? Будет ли его, богатого человека, волновать, что его лучший друг еще богаче?

Да! И еще как! Ему всю жизнь не будет покоя из-за того, что Манович разбогател на его, Эдельштейна, желании.

«Боже мой! – думал Эдельштейн. – Час назад я был бедным, но счастливым человеком. Теперь у меня есть три желания и враг».

Он обхватил голову руками. Надо хорошенько поразмыслить.

На следующий день Эдельштейн договорился на работе об отпуске и день и ночь сидел над блокнотом. Сперва он не мог думать ни о чем, кроме замков. Замки гармонировали с желаниями. Но, если приглядеться, это не так просто. Имея замок средней величины с каменными стенами в десять футов толщиной, землями и всем прочим, необходимо заботиться о его содержании. Надо думать об отоплении, плате прислуге и так далее.

Все сводилось к деньгам.

«Я могу содержать приличный замок на две тысячи в неделю, – прикидывал Эдельштейн, быстро записывая в блокнот цифры. – Но это значит, что Манович будет содержать два замка по четыре тысячи долларов в неделю!»

Наконец Эдельштейн перерос замки; мысли его стали занимать путешествия. Может, попросить кругосветное? Но что-то не хочется. А может, провести лето в Европе? Хотя бы двухнедельный отдых в Фонтенбло или в Майами-Бич, чтобы успокоить нервы? Но тогда Манович отдохнет вдвое краше!

Уж лучше остаться бедным и лишить Мановича возможных благ.

Лучше, но не совсем.

Эдельштейн все больше отчаивался и злился. Он говорил себе: «Я идиот, откуда я знаю, что все это правда? Хорошо, Ситвел смог пройти сквозь двери; но разве он волшебник? Может, это химера».

Он сам удивился, когда встал и уверенно произнес:

– Я желаю двадцать тысяч долларов! Немедленно!

Он почувствовал легкий толчок. А вытащив бумажник, обнаружил в нем чек на двадцать тысяч долларов.

Эдельштейн пошел в банк и протянул чек, дрожа от страха, что сейчас его схватит полиция. Но его просто спросили, желает ли он получить наличными или положить на свой счет.

При выходе из банка он столкнулся с Мановичем, чье лицо выражало одновременно испуг, замешательство и восторг.

Эдельштейн в расстроенных чувствах пришел домой и остаток дня мучился болью в животе.

Идиот! Он попросил лишь жалкие двадцать тысяч! А ведь Манович получил сорок!

Человек может умереть от раздражения.

Эдельштейн впадал то в апатию, то в гнев. Боль в животе не утихала – похоже на язву. Все так несправедливо! Он загоняет себя в могилу, беспокоясь о Мановиче!

Но зато он понял, что Манович действительно его враг. Мысль, что он собственными руками обогащает своего врага, буквально убивала его.

Он сказал себе: «Эдельштейн! Так больше нельзя. Надо позаботиться об удовлетворении».

Но как?

И тут это пришло к нему. Эдельштейн остановился. Его глаза безумно забегали, и, схватив блокнот, он погрузился в вычисления. Закончив, он почувствовал себя лучше, кровь прилила к лицу – впервые после визита Ситвела он был счастлив!

– Я желаю шестьсот фунтов рубленой цыплячьей печенки!

Несколько порций рубленой цыплячьей печенки Эдельштейн съел, пару фунтов положил в холодильник, а остальное продал по половинной цене, заработав на этом семьсот долларов. Оставшиеся незамеченными семьдесят пять фунтов прибрал дворник. Эдельштейн от души смеялся, представляя Мановича, по шею заваленного печенкой.

Радость его была недолгой. Он узнал, что Манович оставил десять фунтов для себя (у этого человека всегда был хороший аппетит), пять фунтов подарил неприметной маленькой вдовушке, на которую хотел произвести впечатление, и продал остальное за две тысячи долларов.

«Я слабоумный, дебил, кретин, – думал Эдельштейн. – Из-за минутного удовлетворения потратить желание, которое стоит по крайней мере миллион долларов! И что я с этого имею? Два фунта рубленой цыплячьей печенки, пару сотен долларов и вечную дружбу с дворником!»

Оставалось одно желание.

Теперь было необходимо воспользоваться им с умом. Надо попросить то, что ему, Эдельштейну, хочется отчаянно – и вовсе не хочется Мановичу.

Прошло четыре недели. Однажды Эдельштейн осознал, что срок подходит к концу. Он истощил свой мозг и для того лишь, чтобы убедиться в самых худших подозрениях: Манович любил все, что любил он сам. Манович любил замки, женщин, деньги, автомобили, отдых, вино, музыку…

Эдельштейн молился:

– Господи, Боже мой, управляющий адом и небесами, у меня было три желания, и я использовал два самым жалким образом. Боже, я не хочу быть неблагодарным, но спрашиваю тебя, если человеку обеспечивают выполнение трех желаний, может ли он сделать что-нибудь хорошее для себя, не пополняя при этом карманов Мановича, злейшего врага, который запросто всего получает вдвое?

Настал последний час. Эдельштейн был спокоен как человек, готовый принять судьбу. Он понял, что ненависть к Мановичу была пустой, недостойной его. С новой и приятной безмятежностью он сказал себе: «Сейчас я попрошу то, что нужно лично мне, Эдельштейну».

Эдельштейн встал и выпрямился.

– Это мое последнее желание. Я слишком долго был холостяком. Мне нужна женщина, на которой я могу жениться. Она должна быть среднего роста, хорошо сложена, конечно, и с натуральными светлыми волосами. Интеллигентная, практичная, влюбленная в меня, еврейка, разумеется, но тем не менее сексуальная и с чувством юмора…

Мозг Эдельштейна внезапно заработал на бешеной скорости.

– А особенно, – добавил он, – она должна быть… не знаю, как бы это повежливее выразить… она должна быть пределом, максимумом, который только я хочу и с которым могу справиться, я говорю исключительно в плане интимных отношений. Вы понимаете, что я имею в виду, Ситвел? Деликатность не позволяет мне объяснить вам более подробно, но если дело требует того…

Раздалось легкое, однако какое-то сексуальное постукивание в дверь. Эдельштейн, смеясь, пошел открывать.

«Двадцать тысяч долларов, два фунта печенки и теперь это! Манович, – подумал он, – ты попался! Удвоенный предел желаний мужчины… Нет, такого я не пожелал бы и злейшему врагу – но я пожелал!»