На Ракель все производило огромное впечатление, особенно, что все говорят по-французски и выглядят иностранцами. Что касается меня, то я чувствовал себя так, будто вернулся домой. У меня был мой собственный Париж. Рю Муффетар, рю дю Ба, рю дю Синь. Кафе вдоль Сен-Жермен-де-Пре с их накрахмаленными белыми льняными скатертями, отражавшимися в череде янтарных зеркал. Одетые в смокинги официанты скользили среди хрустальных канделябров, и все купалось в розовом сиянии Бель Эпок. Таинственные каменные ландшафты Шателе-ле-Алль, хай-фай секция в моем любимом магазине на Монпарнасе. Ресторан «Текс-Мекс» в узорно выложенном камнями дворе под студией танца на рю дю Тампль. Американская библиотека недалеко от Эйфелевой башни. Магазин научной фантастики на бульваре Сен-Жак.

Мы прошли таможню и пограничный контроль. Вежливый французский полицейский чиновник с безразличной благожелательностью проштамповал наши паспорта: ваши бумаги в порядке, вы – в Париже. Все идет как надо.

Такси в городе очень дорого, но какого черта, это же деньги Ракель. Я назвал таксисту адрес в седьмом округе. Французский мой подзаржавел, но я благополучно справился. Французы достаточно интеллигентный народ, чтобы понимать почти любую вашу попытку заговорить на их языке. Конечно, водитель оказался алжирцем, звали его Могаммед бен-Амук, так что, возможно, с тех пор, как я жил здесь последний раз, мало что изменилось.

Дорога в Париж из аэропорта де Голля была знакомой и успокаивающей. Две полосы современного бетонного шоссе шли мимо одинаковых полей и домиков фермеров. Вот уже главное шоссе стало впитывать в себя артериальные дороги, мы приближались к Порт де ля Шапель и въехали на кольцевую дорогу, идущую вокруг Парижа.

Было еще утро. Я планировал, что сначала мы все разузнаем у моего старого приятеля Руса. Рус довольно светлокожий негр с Карибских островов, то ли с Ямайки, то ли с Барбадоса. С годами меняются его истории о своей судьбе. Вот как Рус об этом рассказывает. Еще мальчишкой он ухитрился перебраться в Америку. Какое-то время жил в Кей-Уэсте и Майами. Во время Второй мировой войны ему удалось поступить на службу в армию. Он пережил высадку в Нормандии и демобилизовался уже в Париже. Там встретил девушку, Розмари, хорошенькую блондинку из Дании, которая изучала историю искусств. Они поженились. После этого Рус никогда не покидал Францию, за исключением летнего отпуска на Ибице. По моему скромному мнению, датские девушки становятся самыми лучшими женами для мужчин любой национальности. Розмари говорила по-английски лучше, чем Рус, и с заметным акцентом Нью-Джерси. Но если как следут прислушаться, можно заметить, что в звуке «th» у нее проступает твердое «д», рудимент произношения родного языка.

Такси влилось в движение на бульваре Сен-Жермен и сделало правый поворот на рю де Бельшас.

– Ну-ну, – сказала Розмари, когда, открыв дверь, увидела меня, – смотри-ка, кота тянет домой. Перерыв между двумя рюмками тянулся слишком долго, да, Хоб?

Она провела нас через крохотную кухоньку.

Квартира у Руса темная, малюсенькая и заставлена мебелью. На королевского размера постели лежало яркое мексиканское одеяло, днем кровать служила кушеткой. Недалеко от нее поблескивал медный, украшенный орнаментом стол из Марокко с высоким медным кальяном на нем. В углу виднелся маленький чертежный стол с лампой на гибкой ножке, на котором Рус делал свои рисунки. И рядом с ним радиоприемник. На стенах висело несколько оригинальных набросков, работы друзей Руса. В комнате стоял устойчивый домашний запах вина, хорошего табака и воскресного ростбифа.

С тех пор как я видел ее последний раз, Розмари стала полнее, но все еще была очень привлекательной леди. Пышной, с открытым лицом, и хотя льняные волосы немного начали седеть, улыбка оставалась такой же сердечной, как всегда.

– Розмари, я хотел бы познакомить тебя с моей клиенткой, мисс Ракель Старр, – сказал я.

– Привет, – улыбнулась Розмари, – любой клиент Хоба Дракониана – мой друг. Как поживает твое детективное агентство, Хоб?

– Я здесь как раз по делам агентства, – объяснил я. – И всем моим друзьям предстоит поучаствовать в расследовании.

– По правде, это не очень большое расследование, – вмешалась Ракель. – Большое я не могу себе позволить. Хотя, наверно, мы можем рассчитывать на гонорар в конце, если все пойдет как надо.

– Никто и не ждет какой-либо прибыли от агентства, – заметила Розмари. – Зато оно дает нам пищу для разговоров.

Рус и Розмари жили в маленькой квартире в доме номер шесть на рю де Бельшас, недалеко от Дворца Инвалидов и Палаты Депутатов. Это была одна из тех парижских квартир, где арендная плата контролируется городом. Такие квартиры, словно в поощрение тем, кто не переезжает, существуют и теперь, даже в районах, где обычная плата неимоверно высока. Ходили слухи, что в этом здании жила сама Лесли Карон, хотя на самом деле никто ее не видел.

Рус остался таким же, как всегда. Огромный добродушный мужчина с большими маслянистыми глазами цвета жженого сахара. Он горбился над своей чертежной доской в углу гостиной, весь день рисуя карикатуры под аккомпанемент джазового шепота из своего приемника. Он встал, приветствуя меня, и заключил в жаркое объятие, каким обмениваются изгнанники, жившие когда-то на Ибице.

Мы сели и за парой кружек пива «Стелла д'Артуа» обсудили старые и новые времена. Рус был средоточием новостей и сведений об Ибице и ее далеко разлетевшихся изгнанниках. Рус и Розмари каждое воскресенье устраивали открытый дом, французы это называют «приход на одну порцию». А Рус, ловкий и изобретательный повар, прославился своей миниатюрной мексиканской пиццей и поросячьими ребрышками.

Рус и я знали Алекса в былые дни на Ибице. В то время он был молодым адвокатом, решившим на время забросить карьеру, почувствовав вкус к «дольче вита» в стиле Ибицы. Немного позже он вернулся к своей практике в Вашингтоне, округ Колумбия. Это последняя новость, какую я о нем слышал.

От Ракель я узнал, что в недавнее время Алекс работал в «Селуин Групп», компании, занимающейся созданием всевозможных фондов для различных целей. Некоторые из этих фондов были законные. В этот период Алекс и встретился с Ракель. Они планировали вместе поехать в Европу, Алекс отправился первым. С группой «Проклятые монстры» он играл в Париже. Для него это было что-то вроде хобби. Алекс любил парижскую дешевую музыкальную сцену. Вскоре после приезда он исчез.

Рус давно уже ничего не слышал об Алексе, и тот не выходил на Руса после того, как снова появился в Париже.

Начинать поиски придется с музыкального ансамбля. Они играли в кафе «Эль Манго Энкантадо», на рю Грегори Ланжевен, недалеко от Центра Помпиду. Розмари, у которой французский гораздо лучше моего, заказала мне комнату в одном из моих любимейших маленьких отелей, в «Синь», на рю дю Синь, рядом с Бебором. А для Ракель мы заказали отдельный номер в «Крийоне», знаменитом шикарном отеле. Несмотря на ограниченность в средствах, она делала все правильно. Ведь первый приезд в Париж надо провести с роскошью. Отель близко к Лувру, пояснила она мне. Там она собиралась коротать время, пока я буду искать Алекса.

Ракель и я идем на восток по бульвару Сен-Жермен, потом на север по бульвару Сен-Мишель, переходим Сену по мосту Сен-Мишель и пересекаем остров Сите, на минутку останавливаемся, чтобы посмотреть на Нотр-Дам, и затем попадаем на Севастопольский бульвар на правом берегу Сены.

«Эль Манго Энкантадо» – один из южноамериканских кафе-ресторанов, недавно открытых, чтобы обслуживать бесчисленное множество южноамериканских студентов и беженцев, которые стали частью образа современного Парижа. Маленькое, тускло освещенное помещение, где можно со стаканом вина просидеть весь день. Рядом Бебор, величайший музей искусства, и библиотека, основанная Помпиду. Это очень смешанный район, соединение древности и модерна, или, говоря словами Бодрийяра, гипермодерн.

Музыкальный ансамбль как раз устраивался на сцене. Лидер, Марчелло, мне его показали, курчавый уругваец, играет на фортепиано. Я спросил, можно ли угостить его.

За бокалом чинзано Марчелло сказал, что Алекс обычно останавливался в квартире на бульваре Огюст-Бланки в тринадцатом округе.

– Вы знаете тринадцатый? – спросил он. – Там есть большая торговая аллея на площади Италии. Обычно мы встречались с Алексом в ресторане, он называется «Рочес». Алекс всегда опаздывал. Я ждал его, гулял по торговой аллее, разглядывал старых дам с собачками, пил аперитив. Но так получилось, что я не видел Алекса в последний раз, когда он приехал из Амстердама. Хотя с ним был Хуанито. Эй, Хуанито, можешь что-нибудь сказать этому парню об Алексе?

Хуанито, барабанщик, маленький, широкогрудый, с чертами индейца, в очках с тяжелой роговой оправой, был сыном чилийского дипломата до прихода к власти Пиночета.

– Конечно. Когда он приехал из Амстердама, я встретил его на Северном вокзале. Мы пошли вместе на ленч в кафе «Транкилите» на рю Симон-ле-Фран. Вы знаете это место, недалеко от площади Непорочных, где околачиваются торговцы наркотиками?

Я знал это место. Студенты, изучающие искусство в Беборе, часто рисуют там. И, конечно, туристы. Эти улицы закрыты для движения транспорта, хотя иногда там появляются случайные машины и, будто гиппопотам, идущий на цыпочках среди тюльпанов, прокладывают себе путь в толпе.

– По-моему, Алекс кого-то ждал, – продолжал Хуанито. – Он почти каждую минуту опускал газету и смотрел то вправо, то влево. Потом к нему подошел какой-то парень, я прежде его не видел, что-то прошептал и ушел.

После этого Алекс извинился и сказал, что должен кого-то повидать. Я никогда раньше не видел, чтобы Алекс так себя вел. В тот полдень мне нечего было делать, и я пошел за ним.

Он направился к Голденбергу по рю Вей-де-Тампль. Это такое место, где можно найти кошерную переваренную говядину с хреном, как в Нью-Йорке или Варшаве. Я не хотел, чтобы Алекс заметил, что я за ним слежу, так как он немного помешан на такого рода вещах. В одной из еврейских лавочек я купил фалафель, знаете, такой сандвич, и стал ждать. Я очень удивлялся, потому что, по правде говоря, это место не во вкусе Алекса. Он чаще всего ходит в такие забегаловки, как салун «Крейзи Хорс» или «Текс-Мекс» на бульваре Монпарнас. И он любит пить чай в кафе «Де Маго» на Сен-Жермен. Это то кафе, где Сартр обычно устраивал свои знаменитые ссоры с Симоной де Бовуар.

Замечание Хуанито о «Де Маго» напомнило мне историю, которую рассказывала одна американская девушка, о том, как она встретила Жан-Поля Сартра.

Она говорила, что специально зашла пить коку в «Де Маго», потому что это такое знаменитое место, и узнала Сартра, так как видела его расплывчатый портрет на обложке одного из американских изданий его книги «Бытие и ничто». Она говорила, что он выглядел как жаба, одетая в черное, но все равно красивый.

Девушка была из Калифорнии, и подойти к его столу попросить автограф – для нее привычное дело. Сартр пригласил ее присоединиться к нему и мисс де Бовуар. Моя приятельница рассказывала, что ей не хотелось огорчать мисс де Бовуар, что безусловно бы случилось, если бы она подсела к их столику. Она судила по мученическому выражению ее лица, которое появилось, едва Сартр пригласил девушку. Но какого черта, ведь это будет анекдот мирового класса, а мистер Сартр и его подруга, вероятно, все время сталкиваются с такими эпизодами. Она села, Сартр угостил ее кокой и все спрашивал, весело ли она проводит время в Париже, а сам щупал ее под столом. Моя приятельница подумала, что он по-своему милый, и решила посидеть подольше в этом кафе, чтобы повеселить его. А у нее будет анекдот супермирового класса. На самом деле она не была такой крутой, какой хотела выглядеть. Просто ей иногда нравилось пугать себя.

Ее история имела для меня потрясающее значение. Это то, что я называю человеческой стороной философии.

Между тем Хуанито продолжал:

– Алекс вышел от Голденберга и поймал такси. Я немедленно взял следующее. Это был день, созданный для наблюдения. «Следуйте за тем такси!» – сказал я водителю. «За преследование с вас плюс двадцать франков», – буркнул таксист, отъезжая от обочины. Он решил познакомить меня с местными правилами. «Идет!» – согласился я, и мы поехали. Мы держались за Алексом до кафе «Монпарнас». Там я его потерял. Вот и все, что я могу вам рассказать.

Я поблагодарил Хуанито и спросил Марчелло, не знает ли он кого-нибудь еще, с кем я мог бы поговорить об Алексе.

– Конечно, – тут же откликнулся Марчелло. – Человек, который обязательно поддерживает с ним контакт, это Джерард Кловис.

– Кто это? – спросил я.

– Кинорежиссер. Вы, конечно, слышали о нем?

– Ох, это Жерар Клови, – понял я.

– Правда, за пределами Франции он не так известен, но здесь у него большой авторитет. Как говорят, Кловис пошел выше там, где Годар остановился.

– А что у него общего с Алексом?

– Я думал, вы знаете. Алекс у него работает.

– В качестве кого?

– Актера. Алекс и Кловис встретились на вечеринке, и Кловис решил, что Алекс в совершенстве подходит для его нового фильма.

Мне не потребовалось много времени, чтобы узнать, что Жерар Клови работает на киностудии «Гомон» в северной части Парижа. Я позвонил из телефонной будки на углу улицы. Никто не ответил. Я забыл, что было время ленча – священный час для Парижа. Тогда я решил поспрашивать в залах Бебора. Это территория Алекса. Город внутри города.

Я оставил Ракель в кафе недалеко от входа в Бебор, где она могла видеть пожирателей огня и стекла, дававших представление перед фасадом музея в чуть опущенном ниже уровня улицы и выложенном плиткой дворе. Она планировала поесть в кафе, потом провести несколько часов в Беборе, чтобы посмотреть выставку Дали, и затем вернуться в свой отель. Я обещал ей, что позвоню туда.

Приятно гулять по Парижу в солнечный июньский день по улицам, полным туристов и влюбленных. Я зашел на ленч в «Диск Блё», студенческое кафе на рю Рамбюто. Луковый суп сам по себе хорошая еда, а я дополнил его сандвичем – паштет из индейки на хрустящем французском хлебе. В заключение кофе со сливками – и я продолжил свою прогулку.

Миновал Ле Эспас Балтар, где строился новый спортивный комплекс, затем Форум де Алль и так дошагал до фонтана Непорочных, вокруг которого африканцы в вышитых шапочках продают кожаные барабаны и медные украшения. У этой части Парижа всегда карнавальный вид. Потом я заметил мима, который работал, окруженный толпой, понаблюдал за ним с минуту и вспомнил, что знаю его.

У Арне, мима, классическое набеленное лицо Марселя Марсо, черные линии от лба к щекам и вокруг глаз, раскрашенный, как бутон розы, рот. Он использовал простой, но эффективный прием. Когда мимо проходили люди, погруженные в разговор, он сзади подстраивался к их шагу и повторял каждое движение, подчеркивая и преувеличивая его. Делал он это с юмором, но без злобы. Когда люди, которых он пародировал, понимали, что он идет сзади, Арне устраивал немой спектакль, приглашая их следовать за ним. Иногда он так собирал человек пять-десять, шедших за ним, как в латиноамериканском танце конга, и имитировавших все его движения. Арне очень хороший мим, и, когда он протягивал шляпу, зрители не скупились. Он умел делать веселые представления, этот датчанин. На вид ему было лет тридцать с небольшим, маленький, просто клубок мышц, он двигался с грацией танцора.

Он заметил меня, подошел и сел за мой столик на тротуаре. Мы обменялись «ća va», мол, как жизнь. Я заказал чинзано, он попросил лимонад.

– Так ты снова приехал, – сказал Арне. – Хоб, ты считаешь, это разумно?

– Брось, – возразил я. – Та история случилась много лет назад. И не по моей вине.

– Впрочем, это не мое дело. – Арне пожал плечами, привычка, подхваченная им во Франции. – Что ты здесь делаешь?

– Пытаюсь найти парня, – ответил я. – Ты тоже его знаешь по тем временам на Ибице. Алекса Синклера.

– Да, он бывал здесь. Но я не видел его несколько недель, может, дольше.

– Ты знаешь кинорежиссера по имени Жерар Клови?

– Конечно. Люди говорят, он новый Феллини.

– Я слышал, что Алекс играет в одном из его фильмов.

Арне вскинул брови. Еще одна французская привычка, которую он приобрел здесь. Бусинки пота бежали по его белому лицу и скатывались на голубую бандану, узлом завязанную на шее.

– Да, – подтвердил он. – Алекс снимается у Клови. Возможно, «играет» – слишком сильное определение того, что надо Клови. Он любит создавать ситуации и без подготовки бросать туда людей. Иногда он дает определенное направление и ход действия одному-двум актерам. Но всем – никогда. И он не раскрывает, кто идет по заданному направлению, а кто, как предполагается, должен свободно импровизировать.

– Я никаких подробностей о нем не слышал, – признался я.

– Здесь, во Франции, он считается Эриком Сати кинематографии.

– Это и правда так хорошо?

– Для Франции действительно очень хорошо.

– Симпатичный парень?

– По-своему. Саркастичный, непредсказуемый и любит сюрпризы. Вроде Феллини выходит на улицы с камерами и своей командой. Делает «Синема Веритэ». Сюжет фальшивый, но лица реальные.

– Не знаешь, о чем это кино?

– Никто не знает, даже Клови. Он любит работать свободно. Не планируя, не продумывая, спонтанно. Для Клови самое большое очарование в экспромте. С самого начала он выступал против культа актера и против системы Станиславского. Фактически он полностью против создания актером образа, против любого идеала. Ему нужно кино ансамбля, коллаж из лиц, движений и последовательности сцен.

– Когда он начинает снимать?

– Наверно, через неделю. Ты хотел бы встретиться с ним? Приходи завтра на репетицию, я представлю тебя. Клови любит иностранцев.

Мы договорились о времени встречи в кафе «Непорочных». Я заплатил за выпивку и вернулся в отель.

Я заметил, что частные детективы в романах склонны к гораздо большей активности, чем их коллеги в реальной жизни. Полагаю, что в тот день я должен был бы провести еще несколько расследований. Но откровенно говоря, я устал и лег спать.

В тот вечер, когда я вышел из отеля, чтобы встретиться с Ракель, я увидел его снова. В этом просто не могло быть сомнений. Та же представительность, темно-синий костюм, ярко-красная гардения в петлице пиджака, круглое загорелое добродушное лицо. Тот же человек, что следил за мной в Снаффс-Лендинге, был теперь здесь, в Париже.

Парень остановился недалеко от входа в магазин и доставал сигару.

– Ну-ну, какой маленький мир, не правда ли? – спросил я его.

Он намеренно долго раскуривал сигару, потом окинул меня холодным взглядом.

– Мы прежде встречались? – спросил он на хорошем английском с выговором жителя Нью-Джерси.

– Скорей всего нет, – ответил я. – Но, уверен, вы меня знаете.

– Почему? – Он выглядел удивленным.

– Потому что вы следили за мной в Штатах и следите за мной здесь.

– Совпадение, – проговорил он, глядя прямо на меня и усмехаясь. Он словно сообщал мне всем своим видом: «Разумеется, я слежу за вами, и что вы собираетесь с этим делать?»

– Всего лишь облегчить вам работу, – ответил я на немой вопрос. – Меня зовут Хобарт Дракониан, и я остановился здесь недалеко, в отеле «Синь» на рю дю Синь. Вероятно, вы уже это знаете, но я решил подтвердить, что вы на правильном пути.

– Очень любезно с вашей стороны, мистер Дракониан. Я Тони Романья. – Он продолжал улыбаться.

– Чем вы занимаетесь, Тони? – спросил я.

– Я инвестор.

– Могу я узнать, инвестор чего и куда?

– Вы мне нравитесь, – засмеялся он. – По-моему, у нас с вами все будет в порядке. Но это неважно. У меня есть интересы в Лас-Вегасе, Майами и в Атлантик-Сити. Здесь, в Париже, я в небольшом отпуске. Кроме того, присматриваю за интересами друга.

– Какого друга? Почему вы следите за мной? Или это Ракель?

– Мне нравится ваш подход к делу, – заметил Тони. – Не устраиваете песен и плясок, мол, вы совсем не испугались. Сказать вам одну вещь? Я собираюсь дать вам маленький совет.

– Я готов, – живо откликнулся я, ввязываясь во что-то неизвестное.

– В этом городе лучший итальянский ресторан «Дольче Вита» на авеню де Терн. Скажите там, что вас прислал Тони Романья. Поняли?

Я кивнул, удивленный. Тони подмигнул, повернулся и, налетев на урну, чуть не потерял равновесие. Он оглянулся, еще раз кивнул мне, а потом зашагал по улице и скрылся из вида. Я посмотрел ему вслед и решил, что самое время выпить.

У Романьи я заметил одну смешную вещь. Принято считать, что толстяки намного шустрее, чем кажутся. Поэтому нас даже удивляет, когда они действительно неуклюжи. Народные приметы редко вводят в заблуждение. Вот и Романья, если и был неуклюж, то не в том смысле, что способен грохнуться вверх тормашками, чересчур сильно наклонившись в одну сторону. Нет, вы тотчас же обращали внимание, что в его неуклюжести не было ничего непродуманного, никаких нескладных движений. В его осторожной неловкости чувствовалось мастерство, умысел, внушающий опасение. Что-то жуткое можно было прочесть и в его глазах. Темные, сверкающие, зелено-желтые, невероятно внимательные. Нечеловеческие глаза существа, которое ничего не выпускает из рассмотрения. В каждом движении Романьи присутствовал точный расчет. И в его покачивающейся походке я ощутил мрачную ясность рассудка, что еще больше подтверждало мои опасения, потому что это была явная пародия. Все, вместе с маленьким подбородком и небольшим крепко сжатым ртом, придавало ему скорее зловещий, чем слабый вид. У Романьи была гладкая розовая внешность толстого человека, но под внешним слоем здоровья чувствовалась трупная бледность, словно он симулировал само здоровье.

Теперь я понимал, что Романья, вероятно, лучший мим, чем Арне. Он изображал гротескного мафиози из Нью-Джерси, чтобы под шутливым покровом спрятать свои истинные цели. Если только их он тоже не симулировал.

Несколько часов спустя Ракель нашла меня в «Нью-Йорк Гарри», недалеко от «Гранд-Опера́». Бар «Гарри» – темное полированное дерево и американские голоса. Это такого рода заведение, где до тех пор терпят вдрабадан пьяных, пока они не начинают приставать к другим посетителям. Я был очень спокойным пьяным. Они, наверно, подумали, что я сбрендил, когда попросил саке. Но японская водка действует на меня как психоделическое снадобье, и я знал, что трудно предаваться тревожным мыслям, когда ты до краев полон этой штуковиной.

– Вы пьяны, – сказала Ракель.

– Никто не совершенен, – возразил я.

– Вы узнали что-нибудь о том типе, который, как вы говорили, следил за вами?

– Его зовут Тони Романья.

– Почему он следит за вами?

– Мистер Романья, кажется, не собирался просветить меня на этот счет. Мистер Романья сказал, что он приехал в Париж, чтобы насладиться коротким отпуском и понаблюдать за интересами друга. Что-нибудь из этого имеет для вас значение?

– Это не может иметь отношения ко мне, – покачала она головой.

– А к Алексу?

– Откуда мне знать? Этот Романья не сказал, чего ему надо?

– Ни звука.

– Что мы должны теперь делать? – спросила Ракель, нахмурившись и нежно закусив нижнюю губку.

– Идти обедать, – сообщил я, – в «Дольче Вита» на авеню де Терн. Романья сказал, что это лучшая итальянская еда в Париже.

– Великая новость, – фыркнула Ракель. – Ради бога, я не для того в Париже, чтобы есть спагетти.

– Это единственная зацепка, какая у нас есть, – объяснил я. – Если, конечно, это та зацепка, которая нам нужна.

Кстати, еда в «Дольче Вита» оказалась довольно вкусной, хотя на сей раз я избавлю вас от пересказа меню, упомяну только, что канеллони – трубочки из теста, начиненные мясом, – были исключительные. Вечер, созданный для признаний. Однако никто не подошел к нашему столу, накрытому красной клетчатой скатертью, не наклонился над свечой, отражавшейся в бутылке кьянти, и не предложил: «Я хочу рассказать вам сказку». Впрочем, нечего было сказать друг другу и нам. Ракель казалась озабоченной и подавленной. Она весь вечер явно нервничала и время от времени грызла заусеницы на левом мизинце.

Мы вышли примерно полдевятого и сели в разные такси, потому что они везли нас в разные стороны. Ракель в «Крийон» на площадь Согласия, меня на остаток вечера в кафе, а затем в «Синь» и в постель.

Когда я вышел из отеля, направляясь на сбор съемочной группы в студию «Гомон» на верху Монмартра, стояло яркое прекрасное утро. Я решил, что надо бы поберечь деньги Ракель, и поэтому вместо такси спустился в метро на станции «Шатле», проехал в вагоне второго класса до «Опера», там сделал пересадку, а затем еще одну на вокзале Сен-Лазар и, наконец, поднялся на поверхность на «Ламарк Коленкур».

Идя по улице Коленкур, я на минутку остановился, чтобы полюбоваться красивой базиликой Сакре-Кер, и потом зашагал ко входу в старую студию «Гомон». Как я слыхал, самую старую в Европе.

Снаружи здание студии напоминало что-то среднее между крепостью и складом товаров. Оно стояло на вершине холма. Вы оставляете тенистую аллею бульвара и взбираетесь по череде ступенек к стальной сетке моста для пешеходов, нависающего над собственностью «Гомон».

Клерк спросил у меня фамилию и рассказал, где должен быть сбор съемочной группы. Я долго шел по коридорам, в которых эхом отдавались мои шаги, миновал занятых техников, совершавших таинственные манипуляции с бобинами пленки, и наконец попал туда, куда, как предполагалось, я и шел.

Или по крайней мере я думал, что попал туда, куда, как предполагалось, шел. Я стоял на огромной глубокой сцене, которую освещали низкие прожекторы. Занавеси кулис были отодвинуты, и там виднелись разбросанные декорации и реквизит: дверь собора в натуральную величину, нарисованный деревенский луг с рекой позади, кафе с настоящими стульями и цинковым баром на переднем плане.

Когда я пересекал сцену, над головой возник луч прожектора, «поймал» меня и вел до тех пор, пока в конце сцены к нему не присоединился второй луч.

Каким-то образом я почувствовал, что мне брошен вызов, поэтому вернулся на середину сцены и поклонился. Прожекторы светили мне в лицо, и я не мог решить, есть ли кто-нибудь вокруг. Но я предполагал, что кто-нибудь услышит меня.

– Мсье и мадам, – начал я, – большое спасибо, это такое удовольствие веселить вас. А как насчет дружных аплодисментов оркестру?

Из темного зала донесся звук аплодисментов, хлопал один человек. Включился обычный свет, прожекторы потухли. В зале и правда сидел один человек. Он встал и направился к сцене. Медленно, нарочито театральным шагом.

Когда он поднялся на сцену, я увидел, что он одет в синий блейзер с белым свитером под ним. Ему было, наверно, лет сорок. Высокий мужчина с подчеркнуто интеллигентным видом. Мне не надо было его представлять – я знал, что это и есть знаменитый Жерар Клови, инфант террибль или, если хотите, шалопай французского кино.

– Отлично, – сказал он. – Вы американец? Поздравляю вас с вашим показом замешательства. Мне особенно понравилось, как вы зацепились за электрический кабель. На вашем лице присутствует выражение мужской наивности, что характеризует вас как очень доверчивого парня. Короче говоря, вы совершенный тип, который может родиться лишь в голове достопочтенного Джима Томпсона.

– Кого? – спросил я.

Нижняя губа Клови изогнулась в неописуемо насмешливой гримасе печали.

– Вы даже не знаете работ лучшего американского автора детективов, знаменитого Джима Томпсона?

Я мгновенно почувствовал к Клови неприязнь вместе с осторожным восхищением его наглостью.

– Нет, я не знаю Джима Томпсона, – подтвердил я. – Я пытаюсь найти следы моего друга, который исчез. Мне сказали, что вы наняли его для вашей картины.

– Как его фамилия?

– Алекс Синклер. Американец.

– Ах, конечно, – лицо Клови просветлело, – мое новейшее открытие. Он само совершенство. Вы принесли мне новости от него?

– Я надеялся, что вы знаете, где он.

– Он начал у меня работать несколько недель назад. На прошлой неделе он не пришел на репетицию. Он не отвечает на телефонные звонки. А я послезавтра начинаю съемки. Откровенно признаюсь, меня это очень беспокоит.

– Мне тоже печально это слышать. Я позвоню вам, когда что-нибудь узнаю.

Клови кивнул, но как-то рассеянно. Его мысли были уже далеко от Алекса. Потом он окинул меня пронизывающим взглядом.

– Могу я узнать ваше имя?

– Хобарт Дракониан.

– У вас есть, мистер Дракониан, какой-нибудь опыт актерской работы?

– Нет, боюсь, что нет. Актерская работа совсем не мой профиль.

– Превосходно. – Клови произнес «пхревосходно». – В этом бизнесе я презираю так называемых профессионалов. Большие тупые лица и жующая дикция. Антонен Арто показал единственно верное направление. Я первый, кто пошел по этому пути. Мистер Дракониан, я бы хотел снять вас в своей картине.

– Вы очень добры, – ответил я, – но об этом не может быть и речи.

– Никогда не обвиняйте меня в доброте, – возразил Клови. – Меня называют прагматиком сверхъестественного. И почему об этом не может быть и речи? У вас на следующей неделе есть что-то более неотложное или важное, чем участие в фильме, который определенно войдет в историю кинематографа?

– Ну, понимаете, мне, конечно, хотелось бы, – проговорил я, – но я и правда должен найти Алекса. Это не только дружба, это работа.

Клови задумался.

– Алекс дружил с моей командой операторов. Кто-то из них может что-то знать. И вам определенно надо поговорить с Иветт, девушкой, которая занимается сценарием.

– Прекрасно. Где я могу их найти?

– Это будет трудновато, – протянул Клови. – Они разбросаны по Парижу, в тех местах, где в данный момент я предполагаю вести съемки. Но вы встретитесь с ними, когда будете работать в моем фильме.

– Мистер Клови, я восхищаюсь вашей настойчивостью, но не собираюсь участвовать в вашей картине.

– Ну конечно, вы будете, – не отступал Клови. – Вы кажетесь мне рациональным человеком. Работа в моем фильме даст вам доступ ко всем последним парижским слухам. Вы встретите несколько человек, которые хорошо знают Алекса. Я сам буду помогать вам в вашем расследовании. И есть еще одно, над чем стоит подумать. Когда картина выйдет, какой-нибудь агент или продюсер увидит ваше лицо и сделает вам предложение дальнейшей работы. Это может стать для вас началом новой блестящей профессии.

– У меня уже есть профессия. Я занимаюсь расследованиями в международном масштабе.

– М-м-м, несомненно, но разве она столь блестящая?

Мне пришлось признать справедливость его слов.

– Больше того, – продолжал Клови, – я плачу реальными деньгами, франками, которые вы сможете потратить здесь, в Париже, хотя бы на то, чтобы улучшить свой гардероб.

Это звучало как настоящее оскорбление. Правда, мои джинсы еще чуть-чуть – и превратятся в лохмотья, а голубая рабочая рубашка села, и я не могу застегнуть пуговицы на рукавах. Поэтому мне пришлось закатать манжеты, чтобы вежливый взгляд принял это за небрежность. И мои ботинки для прогулок по пустыне видали лучшие времена. Но все равно это не дает оснований так беспардонно меня оскорблять.

Что же касается моей карьеры в кино, то это была самая безумная идея, какую я слышал за долгое время. Такая безумная, что я просто оцепенел, услышав собственные слова.

– О'кей, вы меня уговорили. Когда приступать?

– Послезавтра я начинаю снимать. Мне надо, чтобы на рассвете вы были в бистро на углу бульвара Массена и Порт д'Итали. Ровно в семь.

– О'кей, босс, – сказал я, надеюсь, иронически.

Я вернулся на метро в Шатле-ле-Алль. Там ниже уровня улицы есть кинотеатр, где показывают новые и экспериментальные фильмы. Я спустился к кассам и посмотрел программу, чтобы узнать, когда там появятся картины Клови. Оказалось, через неделю я смогу посмотреть целых два его фильма: «Плоть, желание и нищета», где снималась Симона Синьоре, и «Оранжевый закат» с Аленом Делоном. Свою новую профессию я начинаю в весьма хорошей компании.

Я встал на эскалатор, чтобы подняться на уровень улицы. Вот тогда-то это и случилось.

Парень спускался по эскалатору вниз. Высокий блондин, стриженный «ежиком», с загорелыми бицепсами и неестественно белыми зубами. На нем был жилет, как для серфинга, резиновые «вьетнамки» и гавайская рубашка. Вид не более бандитский, чем у любого другого в кинотеатре «Форум де Алль». И я тут же забыл о нем. Это было ошибкой.

Едва поравнявшись со мной, парень перепрыгнул через барьер между эскалаторами, едущими вверх и вниз, и набросился на меня с кулаками. Он что-то бормотал, однако в тот момент его слова плохо доходили до меня. Я был слишком увлечен поисками выхода из этой ситуации.

Как я уже говорил, я не из тех, кто в совершенстве владеет боевыми искусствами. И вообще я не очень верю в правильность силового решения проблем. Но все же, если люди настойчиво навязывают мне драку, я считаю вполне справедливым использование любой, в том числе самой неблагородной тактики.

Когда он прыгнул на меня, я выставил вперед обе руки, чтобы дать ему отпор, и потом пнул носком ботинка для прогулок по пустыне прямо в пах, или, как англичане говорят, в промежность, аккуратно попав в гениталии, спрятанные несколько в глубине. Точно, как учил меня в давние студенческие годы старый Лао Дзы в школе «пинков в пах» на острове Хоккайдо.

Парень рухнул головой вниз на ступеньки эскалатора, будто кастрированное животное. А я получил одобрительные аплодисменты от наблюдавшей публики, но тут же поспешно отступил. Потому что по Лао Дзы движение, следующее после «пинка в пах», – «отступление на полной скорости». В особенности если вы промахнулись и не попали в уязвимое место или наткнулись на правильно поставленную защиту. Отступление – всегда лучшая тактика после того, как вы ударили человека в пах, если, конечно, вы не намерены идти дальше и убить его. В таком случае лучше это сделать там же и тогда же до того, как противник придет в себя. Получившие «пинок в пах» мужчины после «воскрешения» всегда очень обижены и склонны к невероятной жестокости.

Какое удовольствие снова выйти на улицу. Вдруг до меня дошло, что я в Париже. Я был так сверхзанят Алексом, что забыл немедленно обдумать остроту моей нынешней ситуации. Я бродил по улицам, заполненным дружелюбными искателями удовольствий, иногда плечом к плечу с вездесущими французскими полицейскими, которые попадались то здесь то там. Копы, как мы их называли, разгуливали парами, их короткие черные пелерины развевались на полуденном ветру. Со всех сторон меня окружали кафе – бесконечно цивилизованные учреждения. Некоторые пытались привить их в Соединенных Штатах. Результат получился весьма посредственным. Светловолосый студент колледжа, сообщающий по дороге к столику: «Привет, я Харли», совсем не то, что профессиональный французский официант, поведение которого – сплошное достоинство, с обеих сторон на мили отдаленное от презрения.

Нет, атмосфера Парижа не поддается трансплантации. Если вы хотите создать в Срединограде США точно такую же обстановку, как в вашем парижском кафе, то вам для начала нужно привезти туда пару марокканцев в длинных белых одеждах, передвигающихся от стола к столу и продающих сувенирные барабаны. И вам придется объяснять всем посетителям, что на самом деле никто не покупает сувенирные барабаны, потому что продавцы субсидируются мэрией для создания местного колорита.

Забавно, как мы всегда стараемся приобрести добродетели в очаровательном заграничном месте, то есть ТАМ, а использовать их ЗДЕСЬ, в скучном родном старом городе. Современная жизнь состоит из прозябания ЗДЕСЬ и импортирования самого важного из ТАМ: любви, моды, стиля жизни.

ЗДЕСЬ и ТАМ – вечные категории, которые никогда не будут отменены или включены одна в другую. Как бы далеко вы ни уехали, вы всегда живете ЗДЕСЬ. А место, куда вы хотите попасть, ТАМ, где любовь и приключения и культура. Но ТАМ недостижимо.

Когда вы физически перевозите себя из ЗДЕСЬ в ТАМ, возникает любопытное состояние. Первое время вам всюду сопутствует иллюзия, мол, наконец-то вы попали в ТАМ, где есть все хорошее. Вам даже удается наслаждаться, однако очень недолго. В этот период ТАМ сохраняет в ваших глазах свои истинные качества и окружающее предстает во всей своей уникальности. Но постепенно зарождается загнивание непривычности, восприятие тускнеет, начинается привыкание. И скоро то, что вы видите, уже больше не очаровательное, а просто необычное. Слишком скоро. И ТАМ превращается в еще одно ЗДЕСЬ.

Но происходят и хорошие изменения. ЗДЕСЬ, если вы надолго уезжали, приобретает качества ТАМ. Это случается автоматически. Точно так же, как ТАМ превращается в ЗДЕСЬ, если вы становитесь его постоянным жителем.

ЗДЕСЬ и ТАМ. ВЫ и ОНО. Вечные категории, противоположности, борьба. ВЫ против ОНО. ВЫ завоевываете ОНО, которое становится ВАМИ, и ВЫ превращаетесь в ОНО… Вечные законы, по которым непривычное превращается в знакомое.

Я размышлял над этими и похожими вопросами, когда шел по тротуару внутреннего города, расположеного в центре Города Света. Для уточнения скажу, район, который я называю Шатле-ле-Алль, находится между рю де Риволи и рю Этьен-Марсель, и дальше восток с западом связывает Севастопольский бульвар и рю дю Тампль. Этот миниатюрный город представляет собой гипермодерн, где древность и современность брошены в постоянное грубое сопоставление. На маленьком пространстве, не больше нескольких акров, удаленные друг от друга эпохи взаимопроникают друг в друга. Здесь перед вами разворачивается во всей красе главный музей современного искусства. Вокзал и станция метро, улица секс-шопов, фонтан, полный огнеглотателей и поедателей стекла (сурового вида джентльменов сопровождают их подружки, которые несут ленч и бутылку с бензином). Каменные фасады как древних, так и современных зданий соединены на различных уровнях. Есть открытые и закрытые пространства, и все они связаны воедино извивающейся бетонной стеной, которая проникает то здесь, то там в древние дома. В этом квартале у латиноамериканцев есть свои кафе, места, где встречаются все вновь прибывшие беженцы. Это судьба современной Южной Америки. Они приезжают в Париж со своими песнями и со своей политикой. И ни одна волна не бывает последней. Здесь же вы встретите и других беженцев: из Магриба и Черной Африки, из Ирана и Арабских стран – отовсюду, где инакомыслие наказывается долгим тюремным заключением или смертью.

Погруженный в собственные мысли, я пообедал в маленьком ресторане на рю де Блан и вернулся к себе в номер. Сначала я планировал освежиться и выйти снова, чтобы насладиться ароматом ночного Парижа и, возможно, подцепить одну-две ниточки, ведущие к Алексу. Но потом решил лечь в постель и предаться меланхолии. Когда я нащупывал на стене выключатель, голос из глубины номера произнес:

– Не затрудняйтесь, старина, не надо света. В темноте гораздо уютнее.