Мы ехали вдоль каменистой равнины, ограниченной гранитными скалами. Солнце жарило с сумасшедшей силой, превращая кабину в раскаленную докрасна клетку. Я не мог ни положить руку на край окна, ни даже прислониться к дверце. Дуновение воздуха от нашего движения не приносило ни малейшего облегчения. Он был раскаленным и душным. И в довершение всех несчастий, двигатель грузовика тоже перегревался, обжигая нам ноги. Я чувствовал себя примерно так же, как медленно поджариваемый на углях кусок мяса. Я даже не мог вспотеть, потому что воздух был невероятно сухим.

После трех часов этой пытки мы остановились проверить шины и размять ноги. Кругом не было ни пятнышка тени, кроме как от нашего грузовика. Мы несколько минут передохнули в этой тени, потом загрузились обратно.

Все попытки разговора обрывались сами собой, потому что тут же начинало болеть горло. Мы сидели каждый сам по себе, страдая от жары и глядя на пустыню. В мертвом небе не было заметно ни малейшего движения, по земле не пробежало ни одно живое существо. Двигался только грузовик, да еще далеко впереди низкие серые горы дрожали в потоках раскаленного воздуха. В этом преддверии ада способностью движения обладали только грузовик да горы.

К закату мы одолели треть пути до Таббаса. Мы остановились на ночь, потому что продолжать движение после наступления темноты было опасно. Впереди лежали плохие места — сначала горы, потом трясина, потом песчаная и каменистая пустыня, а потом снова горы. И мы не могли не принимать в расчет вероятности того, что арабы каким-то образом обнаружили, что их преследуют, и уже выбирают лучшее место для засады.

Мы наскоро перекусили и легли спать. Избавление от солнечного жара было столь приятно, что я заснул мгновенно. Но через час я проснулся. После заката поднялся холодный резкий ветер, и температура стала падать. Дрожа, наполовину больной от слабости, я завернулся в два одеяла. Ветер пробирался сквозь них, как нож, и вонзал прямо в лицо песок и гранитную крошку. Я развернулся лицом на подветренную сторону, и ветер стал морозить мне ноги и спину. Ругаясь, я свернулся по-собачьи и попытался урвать несколько часов сна.

Настал рассвет. Ветер утих, и нам выпало полчаса блаженного отдыха. Но тут встало солнце, огромное и ослепительно белое на белом небе, и вскоре пустыня снова превратилась в дьявольскую сковороду. Мы упаковали вещи и снова забрались в кабину.

Через час мы были уже в горах. Дорога, по которой мы ехали, дорогой не была — это было всего лишь обозначение места, где некогда могла проходить дорога. Совершенно непреодолимая зимой, она шла по сухим руслам рек и естественным долинам. Валуны были отброшены в сторону, взрывами расчистили что-то вроде козьих троп. Так была проложена великая пустынная дорога через Иран от Юмина до Йезда, за которую строителям заплатили миллионы. Я тешил себя мыслью, что их заставили потом проехать по своему творению.

Хансен гнал по сухим руслам так, как будто это было бетонированное шоссе. Казалось, он решил доказать самоубийственность нашего путешествия и показать нам, что никто, кроме него самого, не смог бы управлять этой машиной на столь коварной дороге. Он напоминал лягушку на вертеле — крутя руль, он растопыривал руки и ноги, наклонялся вперед и назад, давил на акселератор и налегал на тормоза. Я готов был поклясться, что в его глазах горел огонь, как у дервиша, когда он исполнял этот ритуал управления машиной. Мы с Дэйном вынуждены были хвататься за потолок, борта и все, что попадалось под руку, чтобы удержаться на месте, когда грузовик кренился на очередном крутом повороте. Прямо на наших глазах глубокое русло реки сменялось обрывом. Далеко внизу была видна изъеденная поверхность пустыни, ожидающая нашего падения. Хансен давил на рычаги изо всех сил, потом проклятый обрыв сужался, и мы скребли бортом по скале, а колеса скрежетали по другому краю. Был момент, когда мы должны были опрокинуться, но потом расщелина снова сделалась шире и внезапно перешла в очередное русло. Хансен, с довольной усмешкой на лице, напевал песенку, прославляющую его умную машину. Для меня же это было подтверждением того безумия, которое вовлекло его в это приключение.

Все утро мы мчались с невероятной скоростью и были уверены в том, что в любой момент должны настигнуть арабов в их джипе. Но в обозримом пространстве не было ничего, хотя время от времени мы видели свежие следы шин или масляные пятна. К полудню мы снова были на поверхности пустыни и остановились, чтобы поесть и размять свои несчастные кости. Потом я два часа вел грузовик по камням, пока мы снова не въехали в горы.

Хансен занял свое место и с новыми силами бросился в атаку. Русла и овраги были куда уже, чем прежде, если такое вообще возможно. Хансен бросался на них, словно обезумевший бык. Рев мотора и скрежет шин оглушали, но вдруг я услышал низкий звук и выглянул в окно, чтобы посмотреть, что там такое.

Кровь застыла в моих жилах. Высоко над нами вершина скалы, гигантский валун, казалось, висит в воздухе. Он медленно повернулся, ударился о склон, взмыл в воздух, ударился снова и обрушился вниз вместе с частью склона.

— Обвал! — заорал я.

Основная часть обвала была уже почти перед нами, ее пыльные выступы тянулись к нам. Мне показалось, что наше спасение в том, чтобы Хансен изо всех сил затормозил.

Но у Хансена было другое намерение. Он взглянул на катящуюся лавину, вцепился в рулевое колесо и вдавил акселератор в пол.

Его стратегия была бы вполне оправданна на настоящей дороге, но в горах Дешт-и-Кавир это было самоубийством. Потому что по крыше кабины застучали камни, а дорога впереди исчезла в облаке пыли.