На следующий день мы со Стивеном Дэйном вылетели в Мешхед. Вылетели мы рано утром и к полудню уже пролетали над голыми солончаками Дешт-и-Кавир, большой пустыни на севере Ирана. Во второй половине дня впереди показались минареты Мешхеда, а вскоре мы были уже в городе.

Мы договорились встретиться вечером у Синей Мечети. Затем Дэйн отправился заказывать комнаты в отеле, а я — собирать информацию, какая попадется.

На этот случай я придумал себе легенду прикрытия — я, мол, торговец из Исфагана, предлагаю лучший вышитый лен. Прежде чем отправиться в дорогу, я купил — по сходной цене — целый чемодан прекрасных образцов исфаганских вышивок. С ним я отправился на базар и там воспользовался всеми трюками торговца, пристраивающего свой товар. С божьей помощью я сумел продать большую часть привезенного, потому что с искусством исфаганских мастеров не сравнится ничто в мире. Я переговорил со множеством людей, обменивая слухи из своего родного города на сплетни из других мест.

Этот способ, к моему величайшему сожалению, принес мне очень мало информации. Разговор вертелся в основном вокруг засухи, русских радиопередач и обещаний шаха насчет земельных реформ.

Я пошел в кофейню, но там тоже не добился успехам об убитом американском агенте ничего не было слышно. Тогда я решил начать разговор об этом сам, но косвенным образом, и посмотреть, к чему это приведет.

— В Тебризе, — сказал я рослому молодому кузнецу, — ходят слухи о странных делишках турок.

Кузнец подался вперед и спросил, что это за слухи. Прислушались и еще несколько человек, потому что истинный мешхедец всегда поверит во все, что вы скажете о турках.

Но меня не так-то легко было разговорить, и с околичностями и многозначительными кивками я сообщил, что близятся события странные и недобрые и что турок надо опасаться больше, чем русских или афганцев.

Как я и ожидал, это вызвало спор. Мешхедцам нравится верить, что они живут, постоянно окруженные опасностями, но от их города до турок расстояние куда больше, чем до русско-афганской границы, до которой отсюда около девяноста миль.

— Вы не знаете, о чем говорите, — подал голос угрюмый белудж. — Хотя турки — люди злые и безбожные, американцы их сдерживают. Но здесь, на северо-востоке, где наши горы переходят в туркменскую равнину и встречаются с афганскими высокогорьями, наши враги строят против нас тайные козни.

Я посмеялся над белуджем и сказал ему, что он не знает, где кроется настоящая опасность, и что он не узнает ее, пока она не дернет его за бороду. Он потемнел лицом и пробурчал:

— Вы, исфаганцы, все поголовно глупцы. Аллах всемогущий! Ты думаешь, я не чую, где таится угроза для нас? Что в Мешхеде не слыхали о чертовом грузе, который пришел через горы из Имам-бабы…

Тут его толкнул локтем приятель, и он умолк. Я понял, что они считают меня полицейским шпиком, и принялся хохотать, чтобы проверить их подозрения. Посетители кофейни умолкли, и мне стало ясно, что они не доверяют мне. Поэтому я придумал историю о заговорах и интригах на юге, где Шатт-эль-Араб разделяет Иран и Ирак. В моей истории полно было контрабандного оружия, суннитов и тайных заговоров арабских стран против Ирана.

Немногочисленные арабы стали косо на меня поглядывать, но зато эта история принесла мне некоторое доверие со стороны иранцев. Я вышел из кофейни, пообещав завтра вернуться сюда.

Уже темнело, когда я встретился со Стивеном Дэйном у Синей Мечети. Я вкратце рассказал ему, что удалось узнать, и мы пошли в отель.

По дороге мы миновали Старый Город, где еще сохранились крытые базарные улочки, узкие и извилистые, как горная дорога. Эти базары поразительно воняли верблюжьим, конским и коровьим навозом и человеческим дерьмом, были полны потными немытыми телами, вонючими хлопковыми одеждами, обрезанными гирьками на весах, открытыми сточными канавами и всеми прочими прелестями, и все это мешалось с запахом седельной кожи, необработанной шерсти и приправ. Настоящая клоака! Однако издали, особенно с наветренной стороны, Старый Город выглядит очень живописно. Европейцы любят смотреть вниз на таинственные улочки, по которым ходят местные жители в длинных халатах, тюрбанах и войлочных шапках.

Все это весьма привлекательно, но для современного иранца вроде меня Старый Город Мешхеда напоминает о живучести старины. Очень ностальгический вид, несомненно, но он напоминает каждому иранцу о тех днях, когда русские и англичане швыряли нас, словно игральные кости, в своих имперских играх, когда туркмены и курды ходили на нас набегами и когда пришельцы с Запада считали нашу древнюю цивилизацию и наш национальный дух не более чем лепетом неграмотных дикарей. Старые базары — это позор, и нынешний шах совершенно справедливо намерен их модернизировать. А еще — это очень опасные места,

Мы влипли в неприятность, как только зашли достаточно далеко в лабиринт узких извилистых улочек. Началось все на пустом месте — толпа спорящих мужчин, по виду — сартов, двигалась прямиком на нас. Они зло и возбужденно переговаривались и толкали друг друга. Я сразу почуял опасность и повернулся к Дэйну. Но Дэйн увидел все раньше меня. Он схватил меня за руку и утянул в угол, образованный двумя домами.

Сарты приближались, споря все громче и громче, как будто они были навеселе. Пошатываясь, они как бы случайно приближались к нашей оборонительной позиции. Я вытянул из рукава маленький автоматический пистолет итальянского производства, который мне во время войны подарил один английский офицер.

— Уберите это, — сказал Дэйн.

Я начал спорить, но Дэйн меня оборвал:

— Мы не можем стрелять по людям в таких городах, как этот. В лучшем случае дело обернется тюрьмой и бесконечными объяснениями, и все дело рухнет.

— Но разве ваше правительство за вас не вступится?

— Мое правительство находится за шесть тысяч миль отсюда. Это мое задание, моя ответственность и моя голова.

Я хотел указать ему на то, что мою голову тоже неплохо было бы принять в расчет, но сарты были уже рядом. Их было пятеро, а может и шестеро, и выглядели они сущими головорезами. Они шли прямо к нам, делая вид, что пьяны, но поглядывали на нас вполне трезво. У одного или двух были дубинки, и мне показалось, что я заметил проблеск стали.

— Держите мне спину, — сказал Дэйн. И не успел я осознать это предложение, как он сделал три длинных шага вперед. Я двинулся следом с нехорошим предчувствием.

Убийцы отбросили всякую маскировку. Шедший первым занес свою дубинку, но, прежде чем он смог ее опустить, Дэйн ногой ударил его по тому месту, которое мужчина бережет более всего. Не задержавшись для того, чтобы убедиться в очевидном, Дэйн развернулся к следующему, который отпрянул назад и оказался вне его досягаемости. Но это движение Дэйна было обманным, потому что он тут же развернулся вправо. Человек, стоявший с той стороны, взмахнул дубинкой и нанес ему удар по тому месту, где шея переходит в левое плечо. Это был болезненный удар, но он не достиг цели, потому что просвистел мимо ключицы. И тут Дэйн ударил, но не так, как бьют обычно люди Запада. Он нанес удар ребром ладони, попав нападавшему точно пониже носа.

Только не подумайте, что я стоял без дела, пока все это происходило. Двое выбыли из драки, но мгновением позже мне пришлось драться не на жизнь, а на смерть с двумя другими громилами. По счастью, сходящиеся под острым углом стены за моей спиной не давали им напасть на меня одновременно. Они пытались прикончить меня, а я отбивался, пустив в ход руки, зубы и небольшой, чрезвычайно острый нож, фамильный талисман, который я всегда ношу с собой.

У того сарта, который лез первым, тоже был нож, но я недаром горжусь своим скромным умением владеть клинком. Я использовал этот свой талант, полоснул его по руке с ножом, а потом по брюху.

Толстая шерстяная куртка остановила смертельный удар, и он схватился за порезанную руку скорее от потрясения, чем от боли. Бешенство перевесило мою обычную осторожность — то бешенство, которое я относил за счет своих монгольских предков со стороны матери. С окровавленным ножом я бросился на врага.

И тут же кто-то сыграл марш дубинкой на моей голове. Я упал, ошеломленный, и увидел, что дубинкой противника завладел Дэйн.

Трое нападавших выбыли из строя, а трое других, хотя и продолжали нападать, начали выказывать признаки растерянности. Причина была очевидной, потому что Дэйн использовал свою дубинку невиданным образом.

Он ни разу не нанес удара, ломающего кости. Вместо этого он орудовал ею, как мечом, целя сартам по глазам и животам. А когда он бил, то не вкладывал в удары особой силы — ровно столько, чтобы разбить лоб или колено, но зато эффект был поразителен.

Я поднялся, с ножом в руке, хотя в голове у меня все еще звенело, готовый выпустить кишки из оставшихся врагов. Однако такой возможности мне не представилось — трое уцелевших сартов, обнаружив, что противостоят они двум столь замечательным противникам, дали деру. Раненый последовал за ними.

Одержав полную победу, мы с Дэйном остались на темной улочке одни. И направились в отель.