Как и большинство городов, с наступлением темноты Ракка меняла свой облик. Днем она казалась безвкусной свалкой экзотических реликвий, сказочным городом, ожидающим нового Гарун аль-Рашида. Ночью над ней витал дух настоящей смертельной опасности. Проходя по улицам в полдень, вы чувствовали угрозу надвигающейся революции; на тех же улицах в полночь вы рисковали встретить быструю и безжалостную смерть.

Жители города были пуританами, может, попроще и пораспущенней, чем ваххабиты, но все же настоящими и убежденными пуританами. В барах не продавали спиртное, по телевидению старательно избегали показывать обнаженную натуру, ночные клубы не потворствовали мужским развлечениям. Однажды сомалийские предприниматели открыли на окраине города бордель. Полиция сровняла его с землей. Для подавленных желаний оставалось две отдушины: гомосексуализм и революционная деятельность.

После вечерней молитвы большинство народа спешило спрятаться за толстыми стенами оград. Но работа кипела в городе круглосуточно — в доках и на новом нефтеочистительном заводе. Некоторые рестораны и ночные кафе, содержателями которых были преимущественно персы и индусы, оставались открытыми для посетителей.

Рабочий люд бывал здесь, но еще чаще бывал нерабочий. Представители обоих классов, особенно нерабочего, являлись, несомненно, политическими животными. Эти бледные фантазеры и ярые мечтатели всю жизнь готовы были простоять под неоновыми огнями кафе, распинаясь на тему о тяжелых временах. Их пассивность и инертность были хорошо известны, но, собравшись вместе, они неожиданно возгорались жаждой действий. Ненадежные вояки, трусливые и неуверенные, их ярость была напускной, они умели лишь одно — сотрясать воздух пустыми речами. В большинстве своем это были дураки, но их тоже нельзя было сбрасывать со счетов. Эти непостоянные стада вставали в строй и раньше, значит, встанут снова.

Но прежде, чем они встанут, они вволю накричатся.

Азиз Аоуд Бен Алима попросил принести телефон. Это был плотный мужчина средних лет с короткой холеной бородкой. У него было приятное круглое лицо, на котором сейчас застыло странное выражение. Он сидел в маленькой кабинке кафе «Метрополос», неподалеку от площади Бедуинов. Из радио гремела музыка, что служило хорошей защитой от лишних ушей. На столике перед ним стояла чашечка кофе, телефон и пепельница, полная окурков. Он курил «Галуаз» — привычка, приобретенная много лет назад в Сирии. Руки у него были потные. Он зажег сигарету и набрал номер.

— Позовите к телефону Хасана, пожалуйста.

— Это вы звонили полчаса назад? — спросил злобный женский голос.

— Да.

— И час назад?

— Да.

— Тогда ради всего святого, не звоните сюда больше! Я же сказала, что передам ему все, что вам нужно. Как только он вернется, он вам перезвонит. Но он сегодня не пришел, прекратите сюда звонить.

— Это очень важно…

— Для меня важно заснуть!

Она бросила трубку. Азиз выругался. Хасан опаздывал на два с половиной часа. Его не было нигде, абсолютно нигде. Что-то произошло. Он не мог понять, как получилось, что события, идущие по плану, неожиданно вырвались из-под контроля. Нужно было что-то делать, но что?

Азиз собрался с мыслями. Взял трубку и набрал другой номер.

— Отель «Империал», добрый вечер.

— Добрый вечер. Соедините меня, пожалуйста, с мистером Чарльзом Рональдом Пирсоном.

— Кто у телефона?

На мгновение Бен Алима задумался.

— Идрис эд-Зеличи.

— Мне очень жаль, сэр. Мистер Пирсон был нездоров, когда ложился. Он просил его не беспокоить.

— Неважно, позовите его. Это срочное сообщение, которое он ожидает.

— Он ничего не сказал об этом.

— Позовите его! Это деловой разговор; вас отблагодарят.

— Сэр, ничто не доставит мне большей радости, чем возможность помочь вам. Но приказ есть приказ, ослушавшись, я могу потерять работу.

— Болван! Из-за своего тупого упрямства ты тоже можешь потерять работу!

— Я думаю, нет, — ответил дежурный. — Излишнее рвение наказуемо, но не очень строго. Не желаете ли оставить сообщение, сэр?

— Я перезвоню, — пообещал Бен Алима и положил трубку.

Все шло наперекосяк. Хасан не пришел, до Дэйна не дозвониться. Он понимал, что обязан узнать, что случилось. Должен, и цена, которую придется заплатить за это знание, не имеет значения.

Он потянулся к телефону…

На втором этаже небольшой заброшенной конторы, приютившейся возле припортовых доков Рас Агила, человек очень осторожно положил трубку телефона. Он усмехнулся, потом нахмурился. Откинулся на спинку старого кресла и принялся внимательно изучать мозаику трещин на потолке.

У этого человека было множество имен и лиц, которые он менял так легко, будто примерял платья из обширного гардероба. Он был настоящим дьяволом, в нем шизофреник сочетался с ярым приверженцем некоторых принципов, тщательно скрываемых, но тем не менее следовал им он всегда. И фанатично верил в свою правоту, и вера хранила в этом Люцифере осколки святости.

Он был прирожденным актером, с головой отдающимся роли, которую играл.

Собственно, он даже не играл, он перевоплощался. Не изображал, а был.

В настоящий момент его звали Сулейманом, и табличка на двери гласила, что он импортер. Он был Сулейманом, который не задумывается о жилье, главное — чтобы оно было поближе к воде. Там, где есть вода, всегда найдется лазейка, чтобы удрать. Почему? Потому, что бездомные постоянно идут рука об руку с опасностью. Куда? В какой-нибудь тихий уголок, который станет опасным, как только начнет приобретать черты уютного, теплого дома.

Но человек должен жить. Сулейман признавал это и кое-что еще. Он сознавал, что, идя по жизни, неизбежно причиняешь кому-нибудь боль. Печально, но это одна из неизбежных истин. Мы не властны избирать пути; мы следуем по тропам, которые наметила для нас судьба. Путь ее начертан в нашем сердце; а значит, следует покориться и безропотно идти вперед.

Сулейман покорялся судьбе с неким удовольствием, так, словно, если бы даже она не сделала его таким, каков он есть, он и сам избрал бы именно этот путь.

Формально он занимался продажей и перепродажей сухофруктов. В действительности он продавал информацию. Она и была основным источником его доходов, покупал ее он дешево, а продавая, драл три шкуры. Если он не мог купить сведения, он их попросту крал. Если красть было нечего, он придумывал их сам.

У него не было родины. Родился он в Эритрее в семье сирийцев, вырос в трущобах Кейптауна, Бамако и Салисбери, проучился шесть месяцев в университете Аль Хира в Аммане. Он путешествовал с ливанским паспортом, поскольку ни родная страна, ни страна его родителей не хотели его признавать. Впрочем, у него имелись и другие паспорта.

Дом был там, где был он, верил он в одно — в себя. Он молился Аллаху, хотя подозревал, что его чувства останутся без ответа. У него не было друзей, поскольку он часто переезжал с места на место и лишний груз ему был не нужен. Не было и жены, потому что не было настоящего дома. Не было детей, а значит, не было будущего.

Не было и сожалений, а если бы были, он бы захлебнулся в море собственных слез. Напротив, он научился верить, что то, чего у него нет — лишнее. Это было нетрудно, труднее было научиться любить то, что есть. Но он с этим справился; таким он и был — победителем собственной судьбы, вершителем своей жизни.

Сулейман работал с информацией. Только что он получил новую порцию сведений из совершенно неожиданного источника. Правда, многовато ее было, он предпочитал торговлю не оптом, а в розницу, малый риск от продажи незначительных сообщений. Он не имел ничего против более крупных сделок, но не любил рисковать головой.

Потому сейчас он сидел и думал, взвешивая все «за» и «против». Все, что он делал раньше, не выходило за рамки безопасного бизнеса. Он попался в сеть собственного предназначения. Путь предопределен, и ведет он, конечно, к смерти. Но, без сомнения, это — его путь, его неповторимая дорога к неизвестному и неизбежному ДАЛЕКО. Поскольку он покорен судьбе, лепил ее он по своей воле.

Это и было его жизнью: строил ее он разумом, а жил чувствами. Это и было психологией и религией Сулеймана, которые являлись результатом его раздумий — синтеза, анализа и веры в себя. И не было никаких расхождений или противоречий между его внутренним миром и личиной, которую он надевал. Соответствие образу было полным, пока он не менял его на какой-нибудь другой.

Сейчас он был Сулейманом. Через минуту, через час, день или месяц, если этого требовала его тайная уверенность, он будет кем-нибудь еще.

Он потянулся к телефону.

В полумиле от площади Бедуинов находится маленькая площадь с пересохшим фонтаном. Это Зокало Чико. Здесь начинается магистраль к Кувейту и Ираку. Это красивая площадь, окруженная с трех сторон престижными магазинами и полосатыми тентами вечерних кафе. По четвертой стороне протянулся ряд ухоженных домов. Здесь располагается административный центр Ракки — шумный и суетливый днем и пустынный по ночам, оживляемый только патрулями.

На четвертом этаже главного здания горел свет, и пожилой лифтер дремал на деревянном табурете. Впечатлительному человеку освещенные окна дома представились бы горящими глазами голодного волка, озирающего город. Многие горожане делали защитные знаки от дурного глаза, когда видели эти окна. Эти горящие допоздна окна находились в кабинетах полиции — регулярной, особой и тайной. Они были злыми гениями Ракки, поскольку полиция была самой деятельной частью местного правительства. И, как затишье перед бурей, эти сияющие в ночи окна предвещали недобрые времена.

Город забылся тяжелым сном, не несущим отдыха, полным ночных кошмаров. Мужчины внезапно просыпались посреди ночи, вставали с постели и в десятый или стотысячный раз проверяли ружья, завернутые в промасленные кожи и припрятанные под половицей, браунинги, засунутые под матрасы, или связки гранат, замурованные в глиняных стенах. Они трогали оружие и успокаивались, а их женщины только дрожали от страха и невысказанного стона протеста.

Город был нафарширован оружием, но сегодня ночью окна полицейского управления горели допоздна, и мужчины Ракки гладили ружья, считали по пальцам дни и часы и гадали, все ли идет так, как задумано.

Полковник Зейд, шеф ракканской полиции, положил телефонную трубку.

Это был крупный, полный мужчина, недавно разменявший шестой десяток. Его мундир цвета хаки был безупречен, невзирая на растущую жару. Его волосатые, но хорошей формы руки на мгновение сжались в кулаки. Потом он скомандовал себе расслабиться, и руки привычно повиновались. Он развернул стул и выглянул в окно, задумчиво, но по-солдатски пристально глядя на ночной город. Четвертый этаж предоставлял великолепный обзор Старого Города. Полковник видел сразу два измерения — город и карту военных действий. Пулеметы лучше поставить здесь и здесь… Уличные бои всегда дело грязное, особенно если у повстанцев окажутся артиллерийские орудия или базуки… Зокало Чико будет центром обороны, а дорога на север…

— Что он сказал?

Полковник Зейд обернулся, слегка нахмурив брови. На некоторое время он совсем забыл о Хакиме. Чертов парень умел сидеть тихо, как мышь.

— То, что можно было от него ожидать, — ответил Зейд. — С ним я не предвижу никаких трудностей.

— Рад, что ты настроен так оптимистично, — сказал Хаким. — Но мне бы хотелось узнать, что сказал этот человек.

Полковник Зейд постарался сдержать свои чувства, окидывая взглядом Хакима. Этот парень пробыл в Ракке не больше двенадцати часов, он был штатским, спецагентом, присланным из Багдада по высочайшему распоряжению. В его присутствии не было никакой необходимости, а теперь оно начинало становиться оскорбительным.

— Он сказал то, что обычно говорят люди его сорта. Утром я начну действовать.

— Не сейчас?

— Не сейчас. Нужно закончить определенные процедуры, рассмотреть протоколы допроса. Нужно предусмотреть реакцию заграничной прессы и иностранных послов. Мы не должны быть похожи на тупых нацистских штурмовиков, Хаким.

«А кто ты еще? — подумал Хаким. — Ты и похож на тупого штурмовика. Когда-нибудь тебе это припомнят».

— Вы не расскажете мне о своих планах на утро? — спросил Хаким.

— Конечно, конечно, но чуть позже, — сказал Зейд. — У меня еще осталась пара дел.

И он по уши зарылся в бумаги.

Хаким откинулся на спинку стула, засунув руки в карманы. Зейд раздражал его. Все военные раздражали его своей толстозадостью, почти детским желанием подавлять других и таким образом отстаивать собственную непомерно раздутую значимость.

Да, казалось, Зейд держал ситуацию под контролем. Но так ли это? Полковник производил впечатление хорошего солдата; но он был никудышным политиком. И политическую ситуацию он оценивал неадекватно.

Хаким понимал, что он может и ошибаться, его собственная неуверенность в себе была лишь кажущейся. Возможно, все пойдет так, как и ожидает Зейд, и талант Хакима окажется ненужным. Возможно… Но делать ставки было еще рано. Прогнозам военных он никогда не доверял.

Он посмотрел на часы. Еще четыре или пять часов, за это время тупорылый полковник снизойдет и расщедрится на нужную информацию. А через пять часов все закончится.

— Полковник, — сказал Хаким, — разрешите воспользоваться вашим телефоном?

Зейд поднял голову и уставился на Хакима.

— Ради Аллаха, куда вы собираетесь звонить?

— В кафе, — ответил Хаким. — Очень хочется кофе.

— Звоните, конечно, — разрешил Зейд.

Он умел быть щедрым.