Сюжет, его развитие и основные образы моего романа основаны на последних шести главах эпической поэмы Вергилия «Энеида».

Довольно долго в Европе и обеих Америках история Энея была известна каждому, кто получал более или менее сносное образование. Его странствия после бегства из поверженной Трои, его любовь к африканской царице Дидоне и посещение им подземного мира мертвых – все это широко известные сюжеты, служившие источником вдохновения для многих поэтов, художников и композиторов, особенно авторов опер. Начиная со Средних веков латынь, так называемый мертвый язык, именно благодаря латинской литературе вдруг ожила и стала оказывать чрезвычайно важное и активное воздействие на жизнь и культуру многих других народов. Теперь, разумеется, это совсем не так. В течение последнего столетия и изучение латыни, и обучение этому языку съежилось до такой степени, что латынью теперь интересуются исключительно в узких научных кругах. Похоже, этот язык и впрямь скоро станет мертвым, умолкнет навсегда, а вместе с ним навсегда умолкнет и голос Вергилия. И страшно жаль, потому что Вергилий – один из величайших поэтов нашего мира.

Его поэзия столь музыкальна, ее красота столь сильно связана со звучанием слова и ритмом речи, что исходно не подлежит переводу. Даже Драйден, даже Фицджеральд не смогли ни уловить, ни передать ее волшебство. Однако страстное желание переводчиков все же создать перевод, максимально приближенный к оригиналу, подавить невозможно. Аналогичное желание побудило и меня на основе отдельных сцен, намеков и знамений, описанных в поэме, создать роман – точнее, некий вариант перевода данного сюжета в иную форму – перевода, разумеется, неполного и больше похожего на заметки на полях, но исходно основанного на попытке оставаться до конца преданным источнику. Пожалуй, в наибольшей степени написанное мною представляет собой попытку выразить глубочайшую признательность великому поэту, совершить в его честь некое почтительное, исполненное любви жертвоприношение.

Кое-кто пробовал «закончить» «Энеиду», оправдывая себя тем, что сам Вергилий считал ее незавершенной (и, поняв, что умирает, попросил ее сжечь), а также тем, что она обрывается как бы внезапно, на той сцене, которая ставит под вопрос и знаменитое милосердие Энея, и даже его героическую победу. А по-моему, поэма заканчивается именно так, как ее и хотел закончить Вергилий. И мой роман – это отнюдь не продолжение истории Энея и не попытка изменить концовку поэмы. Скорее это полный неторопливых раздумий рассказ о тех же событиях, но от лица одного из весьма второстепенных персонажей поэмы – этакий развернутый намек на некие возможные события.

Троянская война произошла, по всей видимости, в XIII веке до н.э. Рим скорее всего был основан в VIII веке до н.э., хотя в течение нескольких веков после этого о нем нет практически никаких упоминаний. То, что Эней, племянник троянского царя Приама, вообще имел какое-то отношение к основанию Рима, – чистейшей воды легенда, в значительной степени созданная самим Вергилием.

Однако Вергилий, как полагал, например, Данте, мог служить и вполне надежным источником. Вот я и доверилась этому источнику, последовав в созданный поэтом бронзовый век. И Вергилий ни разу не позволил мне сбиться с пути.

Порой, правда, он ставил меня в тупик. Он-то хорошо знал Лаций (местность, расположенную к юго-западу от Рима), а я нет, к тому же его представления о географии были, мягко говоря, не совсем точны, или же он нарочно морочил голову своим читателям. Лавиниум, ныне Пратика ди Маре, действительно находился там, куда его поместил Вергилий; но сперва мне казалось, что я только зря трачу время, пытаясь определить, где же находились Лаврент или Альбунея со своей священной рощей и сернистыми источниками, которые не имеют никакого отношения к тем сернистым источникам, что бьют из земли близ Тибура, ныне Тиволи, хотя это место Гораций и другие авторы тоже называли Альбунеей. А уж местонахождение реки Нумикус определить оказалось и вовсе невозможно, как и нынешнее ее название. Но я, будучи писательницей, испытывала неловкость от того, что не знала, далеко ли идти пешком от Лаврента до устья Тибра и сколько времени потребуется, чтобы доехать на запряженной мулом повозке из Лавиниума в Альба Лонгу. Мой друг геомант Джордж Херш, погрузившись в Интернет, отыскал-таки современную карту, которая была так нужна мне для определения местоположения городов и расстояний между ними: Lazio (Лаций) мы обнаружили на крупномасштабной карте в справочнике «Grande Carte Stradale d’Italia» («Большой справочник автомобильных дорог Италии»), и Альбунея Вергилия помещена там близ Кроче ди Сольферато, что вполне соответствует и местоположению Лаврента. Там же под названием Рио Торто я отыскала и ту реку, которая, должно быть, некогда именовалась Нумикусом... Больше всего меня трогает то, что все эти легендарные места я сумела найти в справочнике основных автомобильных дорог Италии, изданной Итальянским туристическим клубом. И в этом справочнике на карте Лация они представляются вполне реальными, как и в поэме Вергилия.

Несколько позднее столь же сильную радость доставила мне работа Берты Тилли «Открытие Лация, описанного Вергилием». В 30-е годы прошлого века Берта Тилли пешком обошла всю эту местность, вооруженная не только острым умом и зорким глазом, но и камерой «Брауни». К моему несказанному удовольствию, она не только внесла поправки в мой набросок географической карты Лация, но и, в общем, подтвердила его достоверность. Она показала мне фотографии пастушеских хижин, которые были построены именно так, как их строили на протяжении последних двадцати семи веков, а также объяснила, как изменилась береговая линия в устье Тибра. Она указала мне и то место, где, скорее всего, могли высадиться троянцы, когда поднялись вверх по течению этой великой реки меж ее лесистыми берегами, полными теней, шорохов и птичьего пения.

Моим основным желанием было следовать Вергилию, а не улучшать и не упрекать его. Но ведь даже сама Лавиния порой утверждала, что поэт ошибался – к примеру, насчет цвета ее волос. А уж я, писательница, да еще и довольно многословная к тому же, постаралась, разумеется, заполнить каждый свободный уголок в его чудесной истории, расширив некоторые понятия и по– своему их интерпретировав. Впрочем, многие подробности в его описаниях я решила оставить без внимания. Дворцы и тиары, немыслимые жертвоприношения-гекатомбы, величие и блеск двора Августа – все это я свела к более правдоподобной бедности. Склонность Гомера использовать в качестве действующих лиц склочных богов, которые управляют людьми и вечно вмешиваются в их жизнь, навязывая им выбор пути и даже различные чувства, мне, современной писательнице, абсолютно чужда и, по-моему, совершенно не годится для романа, так что греко-римские боги, также являющиеся неотъемлемыми и весьма важными персонажами поэмы Вергилия, в моей истории не участвуют.

Итак, освободив себя от необходимости использовать литературную машинерию греко-римского пантеона и прибегнув к поддержке некоторых весьма уважаемых ученых-религиеведов, я решила, что мои герои будут следовать самым обычным нормам домашней религиозной практики, ибо древние римляне действительно были народом глубоко религиозным. Описанным в романе способам почитания богов и высших сил природы во времена Вергилия было уже несколько веков, однако они еще долго продолжали оставаться такими же, особенно в сельской местности, и в Республике, и в Империи, пока увеличение количества импортированных богов, а также христианская нетерпимость эти верования полностью не подавили. «Язычник» – это, собственно, и есть тот, кто поклоняется тем, древним, богам; это слово чаще всего использовали христиане; но исходно «язычниками» (pagans) являлись просто жители сельских общин пагов, так сказать, деревенщина. Деревенские жители действительно дольше всего придерживались старых, местных, верований и обрядов, тесно связанных с землей. Арвальская песня, которую в моем романе поют во время обряда амбарвалии, является, вероятно, одним из самых первых образцов латинской поэзии, хотя записана она была только в 218 г. н.э. Впрочем, она и тогда уже считалась невероятно древней и, возможно, казалась ее тогдашним исполнителям не менее странной и чужой, чем нам теперешним.

Кто же были те люди, что населяли предгорья и долины Лация в VIII веке до н.э.? Кто они, эти латины, предки римлян? Сейчас, благодаря усилиям историков и археологов, о них появляется все больше различных сведений, но все же я рада, что поместила героев своей истории в ту полумифическую, неисторическую реальность, что так уверенно описана Вергилием, а не в туманную, полную терпеливых догадок и бесконечных предположений действительность, которую предлагают нам археологи. Что же касается историков, то это времена столь далекие, что приносят им одни огорчения. Не существует сколько-нибудь достоверных исторических сведений ни о латинах, ни даже о самом Риме; самые первые из них появляются на удивление поздно, лишь в середине второго столетия до н.э. Читать труды римского историка Ливия (жившего примерно в одно время с Вергилием) одно удовольствие, но то, с чем ему приходилось иметь дело, почти полностью принадлежит к области легенд, мифов, догадок, фольклорных представлений и противоречий; все это он легко дополняет списком основных праздников, именами консулов и кое-какими иными загадочными фрагментами истории; впрочем, у нас-то сведений об этом периоде куда меньше, чем у Ливия, хотя на открытия, сделанные нашими археологами, вполне можно положиться.

Сам Рим скорее всего действительно был латинским поселением, на какой-то период захваченным этрусками и находившимся под их сильным влиянием. Впрочем, никто с полной уверенностью не может сказать, кто они были такие, эти этруски, хоть они и оставили поистине бесценные предметы архитектуры и искусства везде, где некогда проживали; кроме того, мы сумели отчасти расшифровать их язык. В основном этруски жили к северу от Тибра, и их двенадцать городов-государств образовывали некое подобие союза; по всей видимости, они и в культурном, и в экономическом отношении были значительно более развиты, чем латины.

Латины и их ближайшие соседи – сабиняне, герники, вольски и другие – говорили на родственных индоевропейских языках и, по всей видимости, мигрировали с севера на юг примерно в первом тысячелетии до н.э.

Места хватало всем. В те давние времена значительная часть Италийского полуострова была покрыта лесами. Но, как известно, там, куда приходит человек, деревья умирают; или, перефразируя Тацита, мы создаем пустыню и называем это прогрессом. К 800 г. до н.э. эти народы, говорящие на латинском языке, заселили пространство Лация, вырубая деревья и расчищая себе земли для полей и пастбищ; они вполне могли быть – как у меня в романе – крестьянами, «деревенщиной» (pagans), представителями оседлых племен или народов, которыми руководили вожди или цари. Они, возможно, отнюдь не были столь цивилизованны, благополучны и довольны жизнью, какими их изобразила я. Однако все они совершенно точно были крестьянами-воинами и проводили немало времени, не только возделывая поля, но и сражаясь друг с другом. Жители Лация вели подобное существование в течение многих веков, и успехи их все возрастали, так что в итоге именно они стали править не только всей Западной Европой, но и значительной частью Африки и Азии.

Как и Вергилий, я называю селения бронзового века городами, и жившие в них люди, вероятно, тоже воспринимали их именно так, но нам такой «город», наверное, показался бы больше похожим на крепость, обнесенную стеной или частоколом, к которой тесно лепятся жалкие хижины. Жители городов, разумеется, выходили за городские стены, чтобы пасти скот – коров, овец и коз, – сеять ячмень и пшеницу-двузернянку, выращивать овощи, фрукты и орехи. Они, возможно, еще не знали ни хлопка, ни льна; женщины вычесывали, пряли и ткали шерсть, изготавливая из нее одежду – тоги, паллии, гиматии, – которую носили все, и мужчины, и женщины (и которая не так уж сильно отличалась от индийского сари). Вполне возможно, что в те времена латинам были известны только дикий виноград и дикие оливки, практически несъедобные, и мало кто мог себе позволить покупать хорошее вино и настоящее оливковое масло у этрусков, которые к тому времени скорее всего все это уже имели. Но я просто не могла себе представить жителей италийского побережья без вина и оливкового масла. И, если это может служить для меня хоть каким-то извинением, Вергилий тоже явно не мог себе этого представить.

Я попыталась хотя бы мимолетно изобразить и тогдашнюю сельскую местность – сплошные леса, состоящие в основном из дубов и сосен и пересеченные множеством рек и речушек, текущих в довольно глубоких оврагах с крутыми склонами, которые ближе к морскому побережью сменяются болотистыми лугами и песчаными дюнами. Селения в основном располагались на скалистых холмах вулканического происхождения, прилегающих к Альбанской горе (ныне Монте-Каво). Деревушки, их пастбища и поля, разделенные паговыми межами, представляли собой лишь незначительную часть этой, довольно дикой, местности. Соседние города находились достаточно далеко друг от друга. Должно было пройти еще немало времени, прежде чем эти города и деревни начнут сближаться, объединяться и в итоге превратятся в Рим. А в ту эпоху люди жили еще в мире дикости, одиночества и разобщенности.

Вергилий явно преувеличивает искушенность обитателей этого древнего мира. Я же, напротив, стремлюсь показать их примитивность; и оба мы, по-моему, действуем так именно потому, что нам хочется сделать этих людей римлянами – хотя в самом начале становления великого Рима.

Уже самые первые книги, которые я прочитала о древнем мире, вызвали во мне интерес к Риму, но не тому болезненно развратному, погрязшему в роскоши имперскому Риму из телевизионных сериалов, а к Риму раннему, Риму простому и невежественному, Риму времен Республики. В том Риме форум был не из мрамора, а из дерева и кирпича; суровые люди там обладали чувством долга, порядка и справедливости; тамошние крестьяне по полгода проводили в армии, а женщины в течение этого полугода вынуждены были сами вести хозяйство; там жили большими семьями, более всего почитая огонь в своем очаге, зерно в своем амбаре, воду в ближайшем колодце или источнике и духов данной местности. Женщин в Риме никогда не воспринимали как некое движимое имущество, и хотя бы по одной этой причине я со своим воображением чувствую себя как дома в любом древнеримском жилище, чего со мной никогда не бывает в жилищах древних греков. У римлян, как и у греков, как и у всех прочих народов той эпохи, были, разумеется, рабы, но то были домашние рабы, часть familia (семьи), рабы, которые сидели за одним столом со свободными. Да, римляне были грубоваты, а порой и жестоки, и они невероятно сильно отличались от нас, но трудно воспринимать их как людей, исходно нам чуждых. Большей частью нашего культурного наследия мы обязаны именно им, половина слов в наших языках имеют латинские корни. Наши основные представления о законе и справедливости выработаны ими... как, пожалуй, и многие «домашние», но такие тонкие понятия, как верность, скромность и ответственность, – самые главные, по мнению Вергилия, качества истинного героя.