Мы провели около сорока дней в этом мире, который сами туземцы называют Се-ри или Йеха-ри, принимали нас здесь хорошо, и отбыли мы скорее с благоприятным впечатлением от туземцев, насколько слово «благоприятный» согласуется с неповторимым образом их жизни. Обитают они в прекрасных больших строениях, именуемых Замками, со всех сторон окруженных просторными парками. За внешними стенами парков тянутся прекрасно возделанные поля и плодоносные сады, с великим тщанием взращенные на месте знойной и засушливой каменистой пустыни, занимающей большую часть суши на этой планете. Туземные женщины живут в селах и городках, лепящихся к замковым стенам снаружи. Работа по возделыванию земли лежит целиком на плечах женщин, от коих и проистекает все здешнее изобилие. Женщины суть рабыни, крепостные своего лорда, во владениях которого располагается городок, где они проживают. Ютятся они вместе со скотиной самого разного вида, допускаемой прямо в дома, некоторые из которых достигают, впрочем, весьма приличных размеров. Женщины, одетые однообразно неряшливо, всегда и повсюду бродят стайками. Им не дозволяется заходить за стены парка; пищу и прочее добро, которым женщины снабжают мужчин, они оставляют во внешних воротах Замка. Перед нами женщины выказывали великий страх и недоверие. Когда кое-кто из моих людей, выйдя на дорогу, пытался полюбезничать там с девушками, из городка, точно стая диких зверей, высыпала толпа женщин, и мои люди предпочли спешно ретироваться в Замок. Наши гостеприимные хозяева посоветовали ради нашего же блага держаться подальше от женских поселений, чего мы впоследствии и придерживались.

Туземные же мужчины свободно разгуливают по своим огромным паркам, затевая то и дело различные спортивные состязания. На ночь глядя они как правило отправляются в определенные дома, которые принадлежат им в городке, где могут для удовлетворения похоти выбрать себе женщину, какую заблагорассудится. Женщины платят им за удовольствие тамошней валютой, как нам пояснили, медной монетой, а впоследствии, если случается забеременеть, еще и доплачивают. Ночи свои, таким образом, мужчины проводят в плотских наслаждениях так часто, как им того хочется, а дни — в разнообразных физических упражнениях или играх, и особенно часто в некой жестокой разновидности борьбы, где они швыряют друг друга в воздух так, что мы просто диву давались, как это у них обходится без членовредительства; они же легко вскакивали на ноги и возвращались в битву, в которой было почти что невозможно уследить за удивительно проворными движениями их конечностей. Они увлекаются также фехтованием на притупленных мечах и поединками с использованием длинных легких палок. Затем следует упомянуть также игру в мяч на большом поле, в которой игроки хватают и передают мяч руками или же отчаянно пинают его ногами, равно как пинают, толкают и сшибают игроков команды противника — да так, что многие из них получают увечья в пылу этой борьбы, надо сказать, весьма и весьма зрелищной: две команды в цветастых униформах, изукрашенных сверх всякой меры золотой мишурой, гурьбой мечутся по полю туда-сюда, вслед за мячом, который уносит из свалки к тем или иным игровым воротам кто-либо из игроков, вырвавшийся на свободу и преследуемый по пятам разгоряченными конкурентами. Так называемое «поле брани» для этой игры располагается вне стен замкового парка, близ городка, так что женщины могут приходить поглазеть на зрелище и «поболеть», что они и делают постоянно, причем весьма пылко — скандируя имена полюбившихся игроков и подбадривая их неистовыми воплями.

Мальчиков в возрасте одиннадцати лет забирают у матерей и отправляют в Замки, дабы дать воспитание, подобающее мужчинам. Мы стали свидетелями одного из подобных случаев, сопровождаемых, как водится, пышной церемонией и всеобщим ликованием. Как нам объяснили, здешние женщины гораздо хуже переносят беременность ребенком мужского пола, и многие из новорожденных мальчиков, несмотря на все уделяемое им внимание и заботу, умирают еще во младенчестве, так что в этом мире насчитывается гораздо больше женщин, нежели мужчин, в чем мы усматриваем очевидный промысел Божий, направленный против этой расы, равно как и против всех прочих, кто отказывается ЕГО признать, — нераскаявшихся язычников, чьи уши глухи к словам истины, а очи слепы к свету ее.

Этим людям почти неведомо искусство — за исключением разве что своего рода первобытной пляски, — а их научные познания сродни познаниям дикарей. Один почтенный старец из Замка, весь разодетый в парчу и бархат, с коим мне довелось беседовать и которого все крайне почтительно величали не то князем, не то Великим дедом, проявил вопиющее невежество, спросив нас, с какой это звезды мы спустились — он, оказывается, был убежден, что звезды суть обитаемые миры, населенные людьми и прочими тварями. Туземцы пользуются сухопутным транспортом и морскими судами единственно на паровой тяге, и мы не заметили у них никаких признаков воздухоплавания, не говоря уже о космических полетах. Они к тому же не проявляют ни малейшего интереса к подобным вещам, а когда разговор все же коснется этой темы, ограничиваются полупрезрительной репликой: «Это все женские штучки!». Ничуть не сомневаюсь, поинтересуйся я у самых достопочтенных из этих мужей о таких общеизвестных вещах, как принципы работы машин, прядение тканей, трансляция головидения, меня незамедлительно поставили бы на место, упрекнув в интересе к сугубо женским материям и поведении, недостойном истинного мужчины.

Впрочем, они оказались весьма сведущи в вопросах, связанных с разведением различных свирепых животных в пределах своих парков, а также в шитье одежды, которую самолично кроят из тканей, изготовленных на женских фабриках. Они вовсю состязаются в украшении своих одежд и вышивках на оной — в такой мере, какую мы навряд ли можем считать чертой, свойственной настоящим представителям сильного пола, готовым в любой момент к схватке или спортивному состязанию, болезненно честолюбивым и гордым.

34/223. Принципы действия здешних торговых сетей и информационных каналов, то есть тем самым и источники осведомленности туземцев о том, что творится в любой точке их мира, слишком сложны для меня, чтобы и дальше изображать из себя Глупую Чужестранку, Жертву Кораблекрушения. Экхоу пригласила меня сегодня к себе и сказала:

— Если бы у нас здесь имелся какой-либо ценный оплодотворитель или наши команды побеждали в матчах, я бы решила, что ты заурядная шпионка. И все же, кто ты такая?

— Вы не могли бы позволить мне отправиться в академию в Хаджке? — сказала я.

— Зачем? — спросила она.

— Там ведь есть ученые, я полагаю. Мне крайне необходимо пообщаться с ними.

Это показалось ей вполне разумным; она буркнула нечто вроде «Угм» в знак согласия.

— А не мог бы и мой друг отправиться туда вместе со мной?

— Ты имеешь в виду Шаск?

Мы обе растерялись на мгновение. Она никак не ожидала, что женщина может называть своим другом мужчину; я же никогда не рассматривала в таком качестве Шаск, которая была еще крайне молода, и которую я вообще не принимала всерьез.

— Я имею в виду Казу, мужчину, который прибыл сюда вместе со мной.

— Мужчину — в академию?! — Экхоу буквально оторопела. Пристально вглядевшись в меня, она спросила: — Откуда ты взялась?

Вопрос был прямой и честный, без тени вражды или вызова. Как хотелось бы мне иметь возможность ответить на него, однако я все более и более убеждаюсь, что мы можем нанести жестокую травму этим людям; боюсь, здесь мы столкнулись не с чем иным, как с проблемой выбора Резехаванара.

Экхоу дала мне деньги для поездки в Хаджку, и Шаск отправилась туда вместе со мной. Позднее я пришла к выводу, что Шаск и впрямь была мне настоящим другом. Ведь это она привела меня в материнский дом, убедив Экхоу и Азман принять меня гостеприимно; она постоянно опекала меня и впоследствии. Однако Шаск была столь опутана условностями во всем, что говорила и делала, что я никак не могла понять тогда, сколь велико было ее сочувствие ко мне. Когда я попыталась поблагодарить ее, а было это по дороге на Хаджку в крохотном и тряском маршрутном такси, она отделывалась дежурными фразами, вроде: «О, все мы одна семья!», или «Люди обязаны помогать друг другу», или «Никто не может жить в одиночку».

Разве женщина не может прожить одна? — спросила я ее тогда, так как мне уже встречались одиночки, принадлежавшие не то к материнскому дому, не то к дочернему, не то к обоим сразу, или же к единой большой семье, вроде семьи Экхоу, объединяющей сразу три поколения: пять старших женщин, три их дочери, проживающие в одном доме с ними, и пятеро детей — мальчик, которого все безудержно баловали, и три девочки.

Может, разумеется, — ответила Шаск. — Если женщина не хочет брать себе жен, она может жить и одна. Старухам, когда все их жены умирают, случается доживать свое в одиночку. Обычно тогда они переходят в дочерний дом. А также вевы в академиях, они там всегда находят себе место побыть в одиночестве.

Пусть вся и в путах условностей, однако Шаск старалась отвечать на мои вопросы серьезно и обстоятельно, предварительно обдумывая каждый свой ответ. Она для меня была замечательным информатором, а также здорово облегчала жизнь, не терзая вопросами, откуда я свалилась на их головы. Тогда я объясняла это себе ее нелюбознательностью, погружением в себя как своего рода защитной реакцией на окружающее или даже эгоизмом молодости. Теперь вижу, что то было не что иное как деликатность.

— Вевы— это учителя?

— Угу.

— Наверное, учителя в академиях — личности весьма уважаемые?

— Да, и слово «вевы» означает именно это. Именно поэтому к матери Экхоу мы обращаемся «Вев Кокоу». Академий она не кончала, но она — мудрый человек с огромным жизненным опытом, и у нее есть чему поучиться.

Словом, «уважаемый» и «учитель» здесь суть синонимы, и единственное почтительное обращение женщины к женщине, что мне доводилось слышать, означает именно «учитель». А если так, то не самой ли себе выказывает почтение Шаск, просвещая меня? А может, пытается заодно заслужить и мое уважение? Все это проливает некий новый свет на социум, главные ценности которого представлялись мне до сих пор связанными лишь с чисто материальным благополучием. Задедр, нынешнюю градоначальницу Рехи, буквально боготворят за ее богатство, которое просто бьет в глаза; однако, ее никто никогда не назовет «вев».

Я спросила у Шаск:

— Ты научила меня столь многому, можно я стану обращаться к тебе «Вев Шаск»?

Смущенная и одновременно польщенная, она сказала:

— Нет, нет, что вы!

Затем после долгой паузы добавила:

— Если вы когда-нибудь вернетесь в Реху, я очень хотела бы любить вас, Юде, любить по-настоящему.

— А я-то полагала, что ты влюблена в оплодотворителя Задра, — выпалила я.

— О, да! — сказала она, и глаза ее приобрели мечтательно-отсутствующее выражение, типичное для здешних женщин, когда разговор зайдет о представителях мужского пола. — А вы разве нет? Одна только мысль, что он вводит в тебя пенис, о-о-о! Я мигом становлюсь влажной!

Шаск плотоядно потянулась. В свою очередь я испытала смущение, чего не сумела скрыть от нее.

— Разве он вам не нравится? — настаивала Шаск с наивностью несносной девчонки, точно олух-недоросль, хотя, как я уже знала, отнюдь не была им. — Однако, мне никогда не суждено заполучить его, — добавила она со вздохом.

— Поэтому ты и захотела меня, подумала я и меня передернуло от отвращения.

— Я не собираюсь транжирить свои денежки, — гордо изрекла Шаск минуту спустя. — Думаю обзавестись ребеночком на будущий год. Конечно, оплодотворитель Задр мне не по карману, он великий чемпион, но если я не поеду на ближайшие игры в Кадаки, то сэкономлю достаточно, чтобы заполучить себе вполне приличного оплодотворителя в нашем Доме соитий, может, самого Розру. Я хотела бы — конечно, это глупо, но я все равно скажу — я хотела бы, чтобы вы стали любовной матерью моего ребеночка. Я знаю, вы не сможете, вам надо ехать в академию. Но я все равно хотела сказать вам это. Я люблю вас.

Шаск взяла мои ладони в свои, поднесла их к лицу, прижалась к ним глазами на миг, затем отпустила. Она улыбалась, но на моих руках были слезы.

— О, Шаск, — пробормотала я смущенно.

— Все в порядке, — сказала она. — Мне надо минуточку поплакать.

И она заплакала. Плакала она открыто, вся изогнувшись, заламывая руки, негромко, но взахлеб. Я поглаживала ее по руке, ощущая невыразимо острый стыд. Остальные пассажиры поглядывали на нас искоса, издавая сочувственные звуки. Одна пожилая женщина даже сказала: «Поплачь, поплачь, детка, от этого станет легче!». Спустя несколько минут Шаск выплакалась, утерлась рукавом, глубоко вздохнула и сказала мне с улыбкой:

— Теперь все в порядке. Водитель! — крикнула она тут же. — Мне надо помочиться, можете остановить на минутку?

Водитель, угрюмая женщина, хрюкнула что-то неодобрительно, но послушно остановила микроавтобус на широкой травянистой обочине. В этом вполне однополом в повседневной жизни обществе многое выглядит гораздо проще. А может, — это пришло мне в голову, когда я переживала свой мучительный стыд, — этому социуму и вовсе срам неведом?

34/245 (фонограмма). По-прежнему ничего от Казы. Полагаю, что поступила правильно, когда дала ему ансибль. Надеюсь, он поддерживает контакт с кем-либо. Хотелось бы, чтобы со мной. Мне крайне необходимо знать, что творится в Замках.

В любом случае я теперь куда лучше понимаю то, что видела на Играх в Рехе. Здесь на каждого взрослого мужчину приходится по шестнадцать женщин. Примерно одно из шести зачатий приносит плод мужского пола, однако многие младенцы нежизнеспособны, и это сводит пропорцию к моменту половой зрелости к одному на шестнадцать. Мои предки получили бы немалое удовольствие, играя в свои генные игры хромосомами этих людей. Чувствую себя малость виноватой, несмотря на то, что было то добрый миллион лет назад. Мне следует научиться действовать здесь без излишнего стыда, но при этом еще сохранить бы совесть. Что бы ни случилось. К делу! Такой маленький городок, как Реха, делит «свой» Замок с другими городками. Уже на десятый день после посадки мне довелось увидеть первое умопомрачительное «представление», так называемую Финальную игру, в ходе которой замок Авага пытался отстоять свое место в табели о рангах против поползновений какого-то замка с севера и потерпел фиаско. Для команды Аваги это означало, что она не сможет в этом году принять участие в Большой игре в Фаджре, городке к югу отсюда, игре, после которой команды получают право участвовать в Великой игре в Заске, куда съезжается народ со всего континента — сотни игроков и многие тысячи зрителей. Я видела несколько голорепортажей о Великой игре прошлого года в Заске. В ней, по словам комментатора, участвовало 1280 спортсменов, и по полю каталось одновременно 40 мячей. Мне это казалось сперва одной невообразимой свалкой, своего рода битвой двух безоружных армий, но теперь я прихожу к выводу, что здесь играют роль, причем немаловажную, индивидуальное мастерство и стратегический гений. Все игроки победившей команды получают специальное почетное звание на текущий год и еще одно пожизненное и с триумфом возвращаются по своим замкам, делясь славой с поддерживающими их городами.

Сейчас я уже куда лучше понимаю, как все это действует, поскольку вижу систему как бы со стороны, так как в академии, где я теперь нахожусь, никому нет дела до поддержки замков. Люди здесь, в отличие от молодежи в Рехе, да и не только молодежи, практически не интересуются спортом и сексуальными гигантами. Там, в Рехе, это своего рода общественный долг. Приветствуй свою команду, болей за избранного мужчину, обожай своего героя. И это понятно. Если вникнуть в их ситуацию, им ведь действительно нужны в их Домах соитий крепкие, здоровые парни — своего рода социальная селекция взамен естественного отбора. Но я весьма рада, что убралась подальше от всего этого тарарама и обожания, от плакатов, изображающих парней с бугрящимися бицепсами и гигантскими восставшими членами, от глазков в спальнях.

Я решила для себя проблему Резехаванара. Выбираю опцию «Не совсем правда». Шогград и Скодр и прочие учителя, мы зовем их профессорами, — люди интеллигентные, просвещенные, способные воспринять концепции космических перелетов и тому подобного, принимающие ответственные решения о внедрении технологических новинок и так далее. Я ограничиваю себя в ответах на задаваемые ими вопросы о технологии. Позволяю им считать, и это так естественно для большинства людей, особенно для выходцев из монокультурного социума, что наше общество во многом подобно здешнему. Если же они все-таки поймут, насколько наши общества разнятся, эффект будет сродни разорвавшейся бомбе, а у меня нет ни права, ни причины, ни желания устраивать на Сеггри подобную революцию.

Местный половой дисбаланс стал причиной возникновения социума, в котором, насколько мне удалось понять, мужчины обладают всеми возможными привилегиями, а женщины — всей реальной властью. И это вполне стабильная формация. Согласно местным историческим хроникам она существует по меньшей мере два тысячелетия, а возможно в той или иной форме и гораздо дольше. Но может быть легко и безнадежно разрушена в результате контакта с нами, если только познакомить местное население с этическими нормами человечества. Не знаю, станут ли мужчины цепляться за свой привилегированный статус или же потребуют освобождения, но женщины наверняка не отдадут власть без энергичного сопротивления, в результате чего может рухнуть эта сексуальная пирамида, разорвутся все привычные отношения между полами. И даже если они сумеют избавиться от навязанной им природой генетической программы, то чтобы восстановить нормальный баланс полов им потребуется время жизни нескольких поколений. Я не могу позволить себе стать тем шорохом, который обрушит эту лавину.

34/266 (фонограмма). Скодр ничего не добилась от мужчин из замка Авага. Ей пришлось выдвигать свои требования крайне осторожно, дабы Боже упаси не проговориться, что Каза пришелец из иного мира или уникален как-либо еще, и тем самым не подвергнуть его жизнь реальной опасности. Оплодотворители из Замка могли бы воспринять такую новость как вызов своим «совершенствам» и потребовать от бедолаги Казы доказательств его превосходства в поединках, требующих физической силы и боевого мастерства. Прихожу к выводу, что в замках царит жесточайшая иерархия, и карьерный рост там возможен единственно путем участия и победы в обязательных или не вполне обязательных, но желательных поединках. Спортивные игры, которые видят женщины, — это только финальные шоу бесконечной серии состязаний, проводящихся внутри Замков. Нетренированный и уже немолодой Каза был бы обречен на поражение в подобных испытаниях. Единственно возможный способ избежать их, по словам Скодр, — прикинуться хворым или слабоумным. Она полагает, что Каза, вероятно, так и поступил, поскольку до сих пор жив; но это все, что удалось ей выяснить: «Мужчина, который потерпел крушение в Таха-Рехе, еще жив».

Хотя женщины кормят, одевают и вообще всячески ублажают оплодотворителей из Замков, взамен они имеют полный отказ последних от сотрудничества. Скодр была рада получить и эту скудную кроху информации. Как и я, впрочем.

Но мы обязательно должны вытащить Казу оттуда. Чем больше я слышу от Скодр о происходящем в Замках, тем опаснее мне все это кажется. Я стараюсь думать об этих людях, как о своего рода нравственных инвалидах, но ведь на деле они подобны солдатам на учебных полигонах. Вот только учения у них никогда не кончаются. Выигрывая свои поединки, они получают всевозможные титулы и звания, аналогичные генеральским и прочим, принятым у наших военных. Некоторые из таких «генералов», лорды, мастера и им подобные, и являются местными спортивными кумирами — предметом обожания в Домах соитий — вроде того, которого так вожделела бедняжка Шаск; однако, становясь постарше, они заслуживают свою известность среди женщин той властью, какую имеют над младшими по рангу, зачастую превращаются в настоящих тиранов и нещадно притесняют своих подданных, покуда не случится очередной переворот и их не «свергнут». Старики, что уже не у власти, чаще всего обречены жить отдельно, изгоями, по всей видимости, в крохотных флигельках вдали от главного строения Замка; к ним относятся, как к опасным безумцам.

Разве такую жизнь можно назвать достойной? Ведь все, что дозволяется мужчинам, то бишь еще мальчикам с одиннадцати лет, это нескончаемый спортивный фестиваль в пределах Замков, к чему, начиная примерно с пятнадцати, добавляются еще и оргии в Домах соитий, также носящие состязательный характер — ради денег и количества заказов в тех же Домах соитий, приносящих новые деньги, и прочее в том же духе. И ничего иного. Никаких вариантов. Никаких тебе занятий торговлей. Никакого обучения ремеслам. Никаких путешествий, если только это не связано с участием в больших играх. Никакого допуска в академии, где они могли бы обрести хотя бы некоторое свободомыслие. Я как-то спросила Скодр, почему какому-либо мыслящему индивиду мужского пола не поучиться немного в академии, так она ответила мне, что учеба скверно влияет на мужчин: умаляет их честолюбие, расслабляет мускулы и делает из них чуть ли не импотентов. «Что входит в голову, выходит из яиц, — были ее слова. — Мужчин для их же блага следует держать подальше от знаний».

Я старалась вести себя тише воды, как меня и учили, но отвращения своего скрыть все же не сумела. Скодр, видимо почувствовав это, спустя какое-то время поведала мне о «тайной школе». Оказывается, некоторые женщины из академий все же протаскивают контрабандой знания для мужчин в Замках. Затем бедолаги встречаются там тайком и обучают друг друга. В Замках в возрасте до пятнадцати вовсю поощряются гомосексуальные связи, неофициально они терпимы и среди взрослых мужчин — Скодр поведала, что такие тайные школы часто возглавляют именно гомосексуалисты. Им приходится блюсти конспирацию, ведь если лорды или мастера застукают их за изучением запретных знаний и идей, они понесут суровую кару. Из таких тайных школ поступило несколько интересных работ, сообщила Скодр, но ей пришлось как следует пораскинуть мозгами, чтобы вспомнить и привести конкретные примеры. Одним оказался мужчина, доказавший любопытную математическую теорему, другим — художник, чьи географические карты несмотря на примитивную технику поражали настоящим профессионализмом. Имени последнего она так и не сумела припомнить.

Искусства, науки, все учения, все профессиональные навыки — все это именуется хаггъяд, то бишь мастерство. И все это изучается в академиях без деления учащихся на узкую специализацию. Учителя и студенты постоянно переходят из одной сферы знаний в другую, и даже если ты признанный авторитет в одной области, в другой можешь быть скромным начинающим школяром. Скодр является вев по психологии, пишет пьесы и изучает историю под руководством одной из вев по истории. Ход ее мыслей всегда обоснован, отличается живостью и удивительным бесстрашием. Моей школе на Хайне нашлось бы чему поучиться у здешней академии. Это замечательное место, настоящий оазис свободомыслия. Однако у свободомыслия здесь только женское лицо. Своего рода свобода в пределах ограды.

Надеюсь, Каза нашел такую тайную школу или что-то еще, какой-либо иной способ приспособиться к жизни в Замке. Физически он не слабак, но ведь эти костоломы годами готовятся к своим играм. И подавляющее большинство этих игр связаны с насилием. Женщины говорят, не волнуйся, мы, мол, не даем нашим мужчинам убивать друг друга, мы бережем их, они наше главное достояние. Но я ведь видела по головидению, в репортажах о поединках по боевым искусствам, где они столь эффектно швыряют друг друга, как с игрового поля уносили серьезно контуженных. «Только неподготовленные бойцы могут получить травму». Весьма утешительно слышать такое. К тому же они сражаются еще и с быками. А в той свалке, что они называют Главной игрой, там ведь умышленно ломают друг другу лодыжки. «Какой же это герой, если без хромоты?» — говорят женщины. Может быть, это все-таки ради безопасности — дать сломать себе ногу, чтобы не было потом нужды доказывать, какой ты есть герой? Но что такого должен доказывать им Каза?

Я попросила Шаск дать мне знать, если услышит о появлении Казы в Доме соитий в Рехе. Однако ведь замок Авага обслуживает (это их слово, они пользуются им и для своих быков-производителей) не один, а четыре городка, поэтому Каза мог быть отправлен куда-то еще. А может и нет, так как мужчины, не побеждающие в состязаниях, вообще крайне редко добираются до Домов соитий. Только чемпионы. А также мальчики от пятнадцати до девятнадцати, которых женщины постарше называют диппида — щеночки, котятки, ягнята. Диппида служат им исключительно для удовольствия. А деньги они платят только чемпионам, когда приходят в Дом соитий, чтобы зачать от них. Но Казе уже тридцать шесть, и кутеночком его никак не назовешь. Он мужчина, а здесь, увы, далеко не самое лучшее место, чтобы быть мужчиной.

Вы просили меня, дорогой друг, написать Вам что-нибудь, чтобы люди других миров могли узнать о нашей жизни и нашем мире. Это не так-то легко! Еще вопрос, хочу ли я, чтобы кто-то где-то там узнал что-либо о моей жизни. Я знаю, какими странными представляемся мы всем прочим, этим половинчатым расам; я знаю, что нас считают отсталыми, провинциалами, порой даже извращенцами. Возможно, в ближайшие десятилетия мы и примем решение о переделке самих себя, но я не доживу до той поры. И не уверена, что хотела бы дожить до нее. Я люблю свой народ. Мне нравятся наши необузданные, гордые, великолепные мужчины, и мне отнюдь не хочется, чтобы они уподобились женщинам. Мне нравятся наши надежные, властные, благородные женщины, и я не желаю, чтобы они превратились в мужчин. К тому же я вижу, что среди ваших у каждого мужчины своя отдельная личная жизнь и свой отличный от всех других характер, так же и у ваших женщин, и мне весьма трудно решить, чего такого мы лишены, живя той жизнью, что живем.

В детстве у меня был брат на полтора года младше меня. Его звали Итту. Мать моя заплатила за мое зачатие в городе пятилетними сбережениями, и моим оплодотворителем был мастер, Чемпион в Танце. Оплодотворителем же Итту случайно стал один недотепа из нашего деревенского Дома соитий, которого прозвали «Мастер падать на спину». Он никогда ни в чем не побеждал, его годами не нанимали для зачатий, а он так даже доволен был, трахая женщин за просто так. Моя мать часто вспоминала об этом с улыбкой — она еще кормила меня грудью и даже и не думала еще предохраняться, а на чай этому олуху дала всего два медных гроша! Когда поняла, что беременна, пришла просто в бешенство. После проверок, когда выяснилось, что в утробе мальчик, с отвращением ждала, как все ей предсказывали, неизбежного выкидыша. Но Итту родился крепеньким и здоровым, и тогда она заплатила старому ловеласу две сотни медяков — все, что у нее на тот момент было в загашнике.

Итту не рос таким уж неженкой, как другие мальчики, но разве можно удержаться и не побаловать мальчугана? Я не могу припомнить такой поры, чтобы я не присматривала за Итту, и до сих пор могу назубок перечислить, что Маленькому Брату разрешается делать и чего нельзя, а также все опасности, от которых его следует оберегать. Я гордилась своей ответственностью и даже немного кичилась тем, что должна присматривать за своим братом. Никакой другой материнский дом в моей деревне не мог похвастать сыном, до сих пор еще не переехавшим в Замок.

Итту был чудесный ребенок, просто на диво. У него были мягкие кудри, что вполне обычно для нашей части Уши, и огромные глаза; характер ласковый и веселый, и он был чрезвычайно смышленым. Остальные дети обожали его и всегда хотели поиграть с ним, но мы с ним предпочитали играть друг с другом в наши долгие тщательно продуманные игры, когда воображаешь себя кем-то еще. У нас имелось игрушечное стадо из двенадцати коров, которых одна деревенская старуха вырезала из тыкв специально для Итту — все вокруг баловали его подарками, — так эти игрушки были героями нашей любимой игры. Наши коровки жили в стране под названием Шуш, где с ними происходили всевозможные приключения, где они карабкались по отвесным кручам, открывали новые земли, плыли по бурным рекам и прочее. Как в любом реальном стаде, в том числе и в нашем деревенском, вожаками были старые самки; быки жили отдельно; прочих самцов холостили, а вот тёлочки были настоящими искателями приключений. Наш бык совершал церемониальные визиты для обслуживания коров, и тогда ему приходилось вступать в поединок с мужчинами из замка Шуш. Мы вылепляли из земли замок, мужчин изображали веточками, и бык всегда побеждал, сбивая эти прутья. Иногда он обращал в руины и сам замок. Однако самая лучшая из наших историй была связана с двумя телочками: моей по имени Оп и братниной по имени Утти. Однажды наши героини пережили колоссальное приключение в речке, огибавшей деревушку, и их унесло вместе с лодочкой. Мы нашли ее зацепившейся за корягу далеко вниз по течению, где поток становился стремительным и глубоким. В лодке оказалась только одна телочка — моя. Мы с братом без конца ныряли, но отыскать Утти нам так и не удалось. Она утонула. Замок Шуш устроил ей пышную погребальную церемонию, и Итту очень горько плакал о ней.

Он так долго тосковал по своей игрушечной телке, что я попросила пастушку Джерджи разрешить нам помогать ей со скотом, так как полагала, что возня с живой скотиной может утешить братца. Та была только рада заполучить себе бесплатных помощников (когда мать позднее обнаружила, что мы и впрямь всерьез трудимся, она заставила Джерджи платить нам четверть медяка в день). Мы разъезжали верхом на двух больших старых коровах весьма спокойного нрава, на седлах столь больших, что Итту мог спокойно уместиться на своем лежа поперек. В нашем распоряжении было стадо телят-двухлеток, которых мы ежедневно отгоняли в пустыню пастись на эдте, траве, которая куда лучше растет, если ее щиплют. Мы должны были следить, чтобы стадо не разбрелось, не топтало берега речушки, а когда телятам приходила охота пожевать жвачку, нам вменялось в обязанность пристраивать их в таком месте, где их навоз удобрял бы полезные растения. Наши добрые ездовые коровы выполняли большую часть этой работы. Мать приходила проверить, чем мы тут заняты, решила, что все в порядке и пребывание с утра до ночи в пустыне определенно пойдет нам на пользу.

Мы обожали наших стареньких «скакунов», несмотря на всю их серьезность и обстоятельность, точь-в-точь как у старших из нашего материнского дома. Зато телята были совсем иными — все племенные, не лучших кровей, разумеется, обычного деревенского завода, но жизнь на подножном корму из эдты сделала их упитанными и бодрыми. Итту и я объезжали их без седла при помощи одной лишь веревочной уздечки. Сперва мы постоянно заканчивали наши попытки падением на спину и с земли печально лицезрели удаляющиеся копыта и развевающийся победным флажком хвост. Но уже к концу первого года мы сделались замечательными наездниками и обучали наших скакунов разным трюкам, пуская их в полный галоп и вольтижируя на рогах. Итту вольтижировка удавалась просто превосходно. Он дрессировал чалого бычка-трехлетку с рогами в форме лиры, и они отплясывали на пару не хуже прославленных чемпионов вольтижировки из Замков, которых мы видели как-то по голо. Мы не сумели обуздать в себе желание похвастаться и вскоре уже давали представления детям из деревни, приглашая их к Соленому ручью на Большое скаковое шоу с трюками. И, конечно же, вскоре обо всем разузнали и взрослые.

Моя мать была храбрая женщина, но такое оказалось слишком даже для нее, и она заявила мне в холодном бешенстве: «Я доверила тебе присматривать за Итту, а ты подвела меня!».

Все остальные без устали перемывали мне косточки за то, что подвергла опасности драгоценную жизнь мальчика, этот Сосуд Надежды, Вместилище Жизни и тому подобное, но за живое задели меня только слова моей матери.

Я присматриваю за Итту, а он — за мной, — сказала я ей с ощущением правоты, знакомой всем детям, которые так редко чтят первородство. — Мы оба знаем где опасность и мы не делаем никаких глупостей, и мы знаем наших животных, и мы все делаем вместе. Когда Итту переберется в Замок, ему придется делать куда более опасные вещи, и он уже будет знать, как делать хотя бы одну из них. И там ему придется действовать в одиночку, а здесь мы все делаем вместе. И я нисколько не подвела тебя.

Мать посмотрела на нас. Мне уже было почти двенадцать лет, Итту — десять. У матери брызнули слезы, она упала на землю и разрыдалась. Мы оба подбежали к ней, обняли и тоже заплакали. «Я не уйду от вас, — сказал Итту. — Не пойду я в этот проклятый Замок. Пусть попробуют заставить меня!»

И я поверила ему. Он и сам себе верил. Но наша мать знала куда как больше нас.

Может быть, однажды и наступит такой день, когда мальчику дозволено будет самому выбирать себе путь в жизни. Ведь у вашего народа половые признаки еще не определяют судьбу, не так ли? Возможно, когда-нибудь так будет и у нас.

В нашем замке Хиджегга, само собой, присматривали за Итту с самого рождения; раз в год мать высылала им медицинское заключение, а когда мальчику исполнилось пять лет, она вместе с женами повезла его туда на церемонию Конфирмации. Итту вернулся оттуда со смешанным чувством замешательства, отвращения и гордости. Он рассказывал мне потом по секрету:

— Там были все эти старики, они еще так смешно пахли; меня попросили снять с себя всю одежду, и у них еще были такие штуки, чтобы мерить, и они смерили мне пипку! И сказали, что она очень хорошая. Очень-очень хорошая! А что такое «потомство»?

Это был далеко не первый его вопрос, на который я не могла ответить, и как обычно я сымпровизировала:

— Потомство это значит, что ты можешь иметь детей.

Впоследствии выяснилось, что я почти угодила в яблочко.

В некоторых замках, как мне доводилось слышать, с целью подготовки мальчиков лет девяти-десяти к Разлучению к ним порой присылают ребят постарше для общения и разъяснений, дарят билеты на матчи, устраивают экскурсии по парку и помещениям Замка, — все для того, чтобы легче было затем вынести переселение, когда им стукнет одиннадцать. Но ведь мы «дальники», деревенщина с самого краю пустыни, и непреклонно придерживаемся древних обычаев. Кроме как в момент Конфирмации, наши мальчики до своих одиннадцати вообще не вступают в контакт с мужчинами. А в день их одиннадцатилетия все те, кого они до сих пор знали, провожают их до ворот Замка и сдают с рук на руки чужакам, с которыми им предстоит жить теперь до конца дней. Наши мужчины, как и женщины, были убеждены, а многие и до сих пор верят, что только такое Абсолютное Разлучение выковывает настоящих мужчин.

Вев Ушигги, родившая сына и имеющая внука, пять-шесть раз занимавшая должность мэра, пользующаяся, невзирая на скромный образ жизни, огромным авторитетом среди односельчан, услыхала слова Итту о нежелании «идти в проклятый Замок». На следующий же день она явилась с визитом в наш материнский дом, чтобы побеседовать с ним с глазу на глаз. Итту рассказал мне потом, о чем шла речь. Ушигги не стала разводить антимонии и не пыталась подсластить пилюлю. Она объявила, что Итту рожден для служения своему народу и имеет лишь одно предназначение: производить детей, когда станет взрослым — и одну только обязанность: быть сильным и храбрым мужчиной, крепче и мужественнее других мужчин, чтобы женщины захотели иметь детей от него. И еще она сказала, что Итту обязан жить в Замке, ибо мужчины не могут жить среди женщин. И тут мой брат озадачил ее вопросом: «Почему не могут?».

— Ты правда спросил так? — сказала я, восхищенная его смелостью перед грозной старухой.

— Да. И на самом деле она не ответила. Она долго молчала, глядя то на меня, то еще куда-то, снова на меня. В конце концов сказала: «Потому что мы разрушаем их».

— Но ведь это полная чепуха! — возмутилась я. — Мужчины — наше сокровище. Для чего она сказала так?

Естественно, Итту не знал. Но он очень хотел понять слова старухи Ушигги и долго размышлял над ними, и я полагаю, она не могла сказать ничего иного, что впечатлило бы его сильнее.

После долгих споров старейшины деревни и моя мать вместе с женами постановили, что Итту может продолжать практиковаться в вольтижировке, так как подобный навык может пригодиться ему в Замке, но не должен более пасти скот, а также сопровождать меня на пастбище, ему нельзя принимать участие в работе, возлагавшейся в деревне на девочек, и даже играть с ними нельзя. «Ты делал все вместе с По, — сказали ему. — Однако теперь она будет делать все с другими девочками, а ты — самостоятельно, как и положено мужчине».

С Итту они всегда были обходительны — не то что с нами, девочками. Если видели, как мы заговариваем с ним, тут же раздавался строгий окрик: идите, мол, работайте, нечего приставать к мальчику, оставьте его в покое! Когда мы проявляли явное непослушание — Итту и я пробирались, к примеру, к Соленым ручьям, чтобы вместе поездить там верхом, или же просто прятались в нашем старом местечке для игр ниже по течению речки и болтали там всласть, — Итту встречали суровым взглядом с немым укором, меня же наказывали по-настоящему, заключением на сутки в подвал старой ткацкой фабрики, который служил в нашей деревушке тюрьмой. В следующий раз — уже на двое суток, а когда нас застукали вдвоем в третий раз, меня заперли в подвал аж на десять дней. Девушка по имени Ферск раз в день приносила мне поесть и попить, удостоверялась, что я не больна, но ни разу не заговорила со мной. Именно так наказывают людей в нашей деревне. Под вечер до меня доносились с улицы голоса детей. Смеркалось, и я засыпала. Дни напролет мне нечем было заняться, никакого дела, даже не думалось ни о чем, кроме как о бесчестии и позоре, которые я заслужила, поправ доверие взрослых, да еще о несправедливости — меня наказывают, а Итту почему-то нет.

Выйдя оттуда, я почувствовала в себе перемены. Как будто, пока я сидела взаперти, во мне самой захлопнулась какая-то дверка.

Теперь во время трапез в материнском доме нас с Итту старались усадить подальше друг от друга. Какое-то время мы с ним даже не разговаривали. Я вернулась в школу и к своей работе, и знать не знала, чем Итту заполняет свое время. Я даже не думала об этом. До его дня рождения оставалось всего пятьдесят дней.

Однажды вечером, ложась спать, я обнаружила под подушкой записку: «У запруды севодн ночь». Итту не умел писать грамотно, а то, что все же умел, — это благодаря мне, я тайком обучала его. Я и злилась, и трусила, но, подождав пока все в доме не уснули, поднялась, прокралась наружу, в ветреную звездную ночь и помчалась к запруде. Был уже самый конец сухого сезона, и речка изрядно обмелела. Итту уже сидел там, обхватив руками колени — крохотная тень у самой кромки воды на бледном фоне растрескавшейся глины.

Первое, что я сказала ему:

— Ты хочешь, чтобы меня снова посадили в тюрьму? И теперь уже на целых тридцать дней?

— Но ведь меня собираются запереть лет на пятьдесят, — ответил Итту, глядя в сторону.

— Ну, и что ты теперь хочешь от меня? Ведь так и должно быть! Ты мужчина. Ты должен делать то, что делают все мужчины. К тому же никто не запрет тебя под замок, ты будешь участвовать в играх и приезжать в город на службу, и все такое. Ты даже представить себе не можешь, каково это — сидеть под замком!

— Я хочу уехать в Серраду, — выдохнул Итту и блеснул глазами. — На коровах мы можем добраться до автобусной станции в Реданге. Я скопил денег, у меня есть двадцать три медяка, мы купим билеты до Серрады. Наши коровы сами смогут вернуться домой, если их не связать.

— А что же ты намерен делать в Серраде? — спросила я не без иронии, но с любопытством. Никто из нашей деревни еще не бывал в столице.

— Там есть люди из Эккамены, — сказал Итту.

— Из Экумены, — поправила я. — Ну и что из того?

— Они могли бы забрать меня к себе.

Я почувствовала себя как-то странно, когда он сказал это. Я все еще злилась и презирала его, но во мне уже темной водой разливалась жалость.

— Зачем им это? С какой стати они станут разговаривать с каким-то маленьким мальчиком? Как ты найдешь их там? Двадцать три медяка, этого мало. Путь до Серрады далек. Все это дурацкая затея. Ты не сможешь сделать это.

— Я думал, что ты поедешь со мной, — сказал Итту. Голос его смягчился и уже не дрожал.

— С какой стати мне участвовать в твоей дурацкой затее? — бросила я раздраженно.

— Ладно, — сказал он. — Но ты ведь не выдашь меня? Обещаешь?

— Не выдам, — ответила я. — Но ты не можешь сбежать, Итту. Не можешь. Это было бы… было бы таким бесчестьем.

На сей раз при ответе его голос дрогнул.

— Это волнует меня меньше всего, — сказал он. — Мне нет дела до чести. Я хочу быть свободным!

Мы прослезились. Я села рядышком, мы прислонились друг к другу, как прежде, и немного поплакали — совсем немного, мы не очень-то любили плакать.

— Ты не можешь так поступить, — шепнула я. — Это не сработает.

Он кивнул, соглашаясь со мной и моей мудростью.

— В Замке не так уж плохо, — сказала я.

Спустя минуту он слегка отстранился.

— Мы будем видеться, — сказала я.

— Когда? — спросил он.

— На играх. Я увижу тебя там. Спорим, ты станешь лучшим наездником и мастером вольтижировки. Я уверена, что ты победишь во всех играх и станешь Великим Чемпионом.

Итту принужденно кивнул. Он знал, да и я знала, что я предала нашу любовь и свое первородство. И у него не оставалось больше надежды.

Это был последний случай, когда мы говорили с ним наедине, и один из последних, когда мы вообще разговаривали.

Итту бежал спустя дней десять на ездовой корове в направлении на Реданг. Его без труда догнали и вернули домой еще до наступления ночи. Неизвестно, считал ли он меня предательницей. Мне было так стыдно за то, что я не бежала с ним вместе, что я уклонялась от встречи наедине. Я держалась поодаль, и теперь взрослым не было нужды отгонять меня. Итту тоже не сделал никакой попытки поговорить со мной.

Я вступала в половую зрелость, и мое первое кровотечение случилось ночью как раз накануне дня рождения Итту. В консервативных замках вроде нашего женщине в период месячных возбраняется подходить близко к воротам Замка, поэтому когда Итту становился мужчиной, я стояла далеко позади вместе с еще несколькими девочками и женщинами и мало что смогла увидеть из церемонии. Я стояла молча, пока все пели, потупив взгляд, разглядывая землю и свои новые сандалии, и пальцы ног в сандалиях, и ощущала тупую боль в низу живота и тайный ток крови, и лелеяла свое горе. Я уже тогда знала, что это горе останется со мною на всю мою жизнь.

Итту вошел, и Ворота закрылись.

Он стал Юным Чемпионом по Вольтижировке и в течение двух лет, когда ему исполнялось восемнадцать и девятнадцать, приезжал несколько раз на службу в нашу деревню, но я так ни разу и не повидалась с ним. Одна из моих подруг приходила к нему на сеанс и после пыталась рассказать мне, как хорош он был в сексе, полагая, что мне будет приятно услышать это, но я грубо оборвала ее и ушла прочь в слепой ярости, которую ни она, ни я не сумели бы объяснить.

Когда Итту исполнилось двадцать, его продали в один из замков на восточном побережье. После того, как у меня родилась дочь, я послала ему письмо, писала и потом еще несколько раз, но он не ответил ни разу.

Не знаю, что именно хотели Вы узнать о моей жизни и моем мире. Я даже не знаю, хотела ли бы я, чтобы Вы узнали это. Просто мне нужно было с кем-то поговорить.

Рассказ Сем Гриджи

Азак выросла в материнском доме в кварталах Нижнеречья, возле текстильных фабрик. Она была весьма смышленой девочкой, и семья вместе с соседями почли за честь собрать денег, дабы отправить ее в академию. Назад в город она вернулась уже как новая управляющая одной из фабрик. Азак хорошо срабатывалась с людьми, поэтому на службе преуспевала. Она ясно представляла себе, чего хочет добиться в ближайшие пять лет: найти двух-трех партнерш для основания дочернего дома и совместного бизнеса.

Красивая женщина в расцвете юности, Азак находила большое удовольствие в сексе, предпочитая сношения с мужчинами. И хотя она старательно откладывала деньги для основания собственного дела, немало тратила она и в Доме соитий, захаживая туда постоянно и иногда нанимая двух мужчин разом. Ей нравилось наблюдать, как они возбуждают друг в друге доблесть сверх той, которой каждый был способен достичь в одиночку, и как нещадно костерят друг друга, когда плошают. Зрелище вялого пениса она находила донельзя отвратительным и не колеблясь отсылала прочь мужчину, неспособного удовлетворить ее три-четыре раза за вечер.

Замок ее округа на турнире замков Юго-востока приобрел Юного Чемпиона в Танце и вскоре отправил его в местный Дом соитий. Азак, увидев по голо, как тот танцевал в финале, и плененная его текучим, грациозным стилем и красотой, загорелась заполучить его. Он стоил вдвое против остальных мужчин, но она, не колеблясь, выложила денежки. Азак нашла Чемпиона очаровательным и любезным, пылким и нежным, искусным и чутким. В первый же свой вечер они пять раз одновременно достигли оргазма. На прощание Азак оставила ему солидные чаевые. Спустя неделю она вернулась и потребовала Тоддру — так звали Чемпиона. Наслаждение, которое он доставлял ей, было столь острым, что скоро она и думать позабыла об остальных мужчинах.

— Хотелось бы, чтобы ты принадлежал только мне, — сказала она ему однажды вечером, лежа в его объятиях в неге и истоме удовлетворенного желания.

— Это и мое самое большое желание, — ответил он. — Я хочу быть твоим рабом. Меня не возбуждают другие женщины. Я не хочу их, я жажду только тебя.

Азак захотелось узнать, правда ли это. В следующий свой визит она как бы между прочим спросила у управляющей, оправдывает ли Тоддра возлагавшиеся на него надежды.

— Нет, — ответила та. — Все говорят, что его нелегко возбудить, что он угрюм и нелюбезен с клиентками.

— Довольно странно, — удивилась Азак.

— Ничего странного, — сказала управляющая. — Ведь он влюблен в вас.

— Мужчина влюблен в женщину? — Азак прыснула.

— Такое случается и даже слишком часто, — заметила управляющая.

— Я полагала, что только женщины могут влюбляться друг в друга, — сказала Азак.

— Иногда женщины влюбляются в мужчин, и это тоже весьма скверно, — сказала управляющая. — Вы позволите мне предостеречь вас, Азак? Любовь должна рождаться и расцветать только между женщинами. Здесь ей совершенно не место. Такое не доведет до добра. Я терпеть не могу терять деньги, но хотела бы, чтобы вы заказывали иногда и других мужчин, а не одного только Тоддру. Видите ли, вы вдохновляете его на нечто такое, что ему вредит.

— Но вы с ним на пару получаете от меня кучу денег! — сказала Азак, пытаясь обратить все в шутку.

— Он получал бы гораздо больше от других женщин, если бы не влюбился в вас, — возразила управляющая.

Азак аргумент этот показался не слишком убедительным в сравнении с тем наслаждением, которое получала она от Тоддры, и она сказала:

— Ладно, он может обслужить их всех после того, как мы с ним закончим, но сейчас я хочу его.

Этим вечером, удовлетворенная, она сказала Тоддре:

— Здешняя управляющая уверяет, что ты влюблен в меня.

— Я ведь говорил тебе, что люблю, — подтвердил Тоддра. — Говорил, что хотел бы принадлежать только тебе, служить тебе, тебе одной. Я готов умереть за тебя, Азак.

— Но это глупо, — сказала она.

— Разве я не нравлюсь тебе? Неприятен тебе?

— Нравишься, и больше, чем любой мужчина из тех, кого я знала. — Она поцеловала его. — Ты прекрасен и удовлетворяешь меня совершенно, мой милый Тоддра.

— Тебя ведь не тянет ни к кому из других мужчин здесь, правда? — спросил он.

— Ни капельки. Все они безобразные глиномесы по сравнению с моим прекрасным танцором.

— Тогда послушай, — сказал Тоддра, став вдруг крайне серьезным, и уселся на постели. Он выглядел очень стройным, этот молодой двадцатидвухлетний мужчина с длинными, в меру мускулистыми руками и ногами, широко поставленными глазами и тонкогубым чувственным ртом. Азак лежала, поглаживая его бедро и дивясь его красоте. — У меня есть план. Когда я танцую, то есть когда исполняю исторические танцы, я, естественно, изображаю женщину; я делаю это уже с двенадцати лет. Люди не могут поверить, что я мужчина — так хорошо я играю. Если я сбегу — отсюда, из Замка — под видом женщины, то я мог бы прийти к тебе в дом и стать твоей служанкой…

— Что?! — изумилась Азак.

— Я мог бы жить у тебя, — продолжал он настойчиво, склоняясь над ней. — С тобой. Всегда рядом с тобой. Ты могла бы иметь меня каждую ночь. И совершенно бесплатно, только за еду. Я буду твоей служанкой, буду обслуживать тебя, убирать дом, делать все что прикажешь. Ну, пожалуйста, Азак, возлюбленная моя, моя госпожа, позволь мне стать твоим рабом! — Он поймал в ее взгляде недоверие и поспешно добавил: — А когда я надоем тебе, ты сможешь отослать меня прочь…

— Если ты попытаешься вернуться в Замок после такой эскапады, тебя ведь забьют там до смерти, ты, идиот!

— Я стою немалых денег, — возразил Тоддра. — Меня накажут, но большого вреда не причинят.

— Ты ошибаешься. Ты давно уже не танцуешь, а здесь твоя цена тоже упала, и все из-за того, что весь свой пыл ты посвящаешь одной только мне. Так сказала управляющая.

На глазах Тоддры выступили слезы. Азак не нравилось причинять ему боль, но что за вздор втемяшился ему в голову!

— А если тебя разоблачат, дорогой? — сказала она тоном помягче. — Я буду опозорена навсегда. Это очень наивный план, Тоддра. Прошу тебя, даже не заикайся больше о подобных вещах. Но я действительно обожаю тебя, только тебя и никого больше. Ты веришь мне, Тоддра?

Он кивнул и, сдерживая слезы, сказал:

— Это только сейчас.

— Сейчас и еще очень и очень долго! Мой бесценный, мой сладкий, мой прекрасный танцор, мы будем друг с другом так долго, как мы сами того захотим, еще годы и годы! Только ты исполняй свои обязанности и с другими женщинами, которые приходят сюда, очень тебя прошу, иначе твой Замок может сбагрить тебя куда-нибудь подальше. А я не вынесу, если потеряю тебя, мой милый Тоддра!

Она страстно заключила Тоддру в свои объятия, мгновенно его возбудив, распахнулась ему навстречу, и вскоре они оба стонали от наслаждения.

Хотя Азак и не могла принять любовь Тоддры как нечто серьезное — ибо что еще может произойти от таких неуместных эмоций, кроме чепухи вроде этого его совершенно дурацкого плана, — он все же тронул ее сердце, и она испытывала к нему самые нежные чувства, которые постоянно подогревались удовольствием от интимной близости с ним. И поэтому в течение года с лишним Азак проводила в Доме соитий три-четыре ночи в неделю — максимум, который могла себе позволить. Управляющая, все еще пытаясь остудить чувства Тоддры, не стала понижать его тариф несмотря на то, что он по-прежнему был непопулярен среди прочих клиенток заведения. Таким образом Азак истратила на него чертову уйму денег, хотя чаевых от нее после самой первой их ночи он больше уже не брал.

Затем случилось так, что одна из женщин, не сумевшая забеременеть от прочих оплодотворителей, решила попытать счастья с Тоддрой и сразу же понесла, к тому же при тестировании выяснилось, что будет мальчик. Следом за ней от Тоддры забеременела еще одна женщина и снова мальчиком. Тоддра мигом стал опять популярен уже как оплодотворитель. Женщины со всех уголков города сбегались, чтобы попасть к нему на сеанс. Это означало, что он должен откладывать другие заказы, когда у клиенток на зачатие начинается период овуляции. Теперь нередко случалось так, что по несколько вечеров подряд он не мог увидеться с Азак, если только не удавалось всучить управляющей приличную мзду. Тоддра был в унынии от своей популярности, однако Азак утешала и увещевала его, уверяя, что гордится им и что его работа очень важна и не может помешать их любви. На самом-то деле, ее не так уж расстраивала нынешняя занятость Тоддры, так как она встретила кое-кого еще, с кем могла коротать досуг по вечерам.

Этот кое-кто была молодая женщина, красивая и высокая, по имени Зедр, которая работала на той же фабрике специалистом по наладке и ремонту оборудования. Сперва Азак обратила внимание на ее свободную и уверенную поступь, на гордую осанку. Азак отыскала вскоре предлог для знакомства; ей сразу показалось, что Зедр питает к ней чувство, но в течение долгого времени обе вели себя сугубо по-приятельски, не предпринимая никаких шагов в интимной сфере. Они много бывали вместе, вместе ходили на игры и на танцы, и Азак обнаружила, что такой открытый образ жизни доставляет ей удовольствия не меньше, если даже не больше, чем вечное пребывание в Доме соитий наедине с Тоддрой. Они обсуждали, как бы на пару открыть свою ремонтную службу. С течением времени Азак обнаружила, что прекрасное тело Зедр занимает все больше места в ее мыслях. Наконец, однажды вечером в своей отдельной женской квартире Азак призналась, что любит ее, но не хотела бы, чтобы неуместное желание расстроило их дружбу.

— Я влюбилась в тебя с самого первого взгляда, — ответила Зедр. — Но не хотела быть навязчивой. Мне казалось, что ты предпочитаешь мужчин.

— Так оно и было до сих пор, — сказала Азак. — Однако теперь мне хочется любви с тобой.

Сперва Азак немного робела, но Зедр оказалась искусна и деликатна и сумела продлить оргазм подруги и довести его до такой стадии, что той и не снилось.

— Ты сделала меня настоящей женщиной, — сказала ей удовлетворенная Азак.

— Так давай поженимся, — радостно подхватила Зедр.

Они заключили брак, перебрались в дом в западной части города и оставили фабрику, чтобы основать собственное дело.

Тем временем Азак ничего не рассказала о своей новой любви Тоддре, с которым виделась теперь все реже и реже. Немного стыдясь собственной трусости, она утешала себя предположением, что он, столь занятый теперь клиентками на оплодотворение, вряд ли так уж сильно тоскует по ней. В конце концов, несмотря на его романтические бредни, он все же оставался мужчиной, а для мужчины сношение наипервейшее дело — в отличие от женщин, у которых это только одна из составляющих любви и жизни вообще.

Вступив с Зедр в брак, Азак послала Тоддре письмо, в котором сообщала, что их судьбы отныне расходятся в разные стороны, она уезжает и больше с ним не увидится, однако навсегда сохранит о нем самые теплые воспоминания.

От Тоддры немедленно пришел ответ, изобилующий грамматическими ошибками и едва разборчивый, в котором он, многословно заверяя в неизменности своих чувств, умолял ее прийти напоследок и поговорить с ним. Письмо тронуло и смутило Азак, и она постеснялась отвечать на него.

Он писал ей снова и снова и даже пытался отыскать ее по голонету на новой работе. Зедр советовала никак не реагировать: «Было бы жестоко поощрять его сейчас».

Новое дело задалось и пошло как по маслу с самого начала. Однажды вечером, когда они у себя дома шинковали овощи к ужину, раздался стук в дверь. «Войдите!» — сказала Зедр, полагая, что это Чочи, подруга, которую они намечали сделать своей третьей партнершей. Дверь открылась, и вошла высокая красивая женщина с прической, убранной под шарф. Она направилась прямиком к Азак и сказала пресекающимся от волнения голосом:

— Азак, умоляю тебя, позволь мне остаться с тобой!

Шарф пал с ее неимоверно длинных волос, и Азак узнала Тоддру.

Азак была поражена и даже слегка напугана, но поскольку чувство к нему за столь долгое время стало чуть ли не ее второй натурой, она невольно потянулась навстречу обнять его. При виде страха и отчаяния на лице Тоддры в ее сердце вспыхнула острая жалость.

Однако Зедр, мигом сообразив, кто сей гость, не на шутку встревожилась и разозлилась. Все еще с овощным ножиком в руке, она незаметно вышла из комнаты и позвонила в полицию.

Когда же она вернулась, Тоддра все еще продолжал умолять Азак позволить ему остаться в их доме в качестве служанки.

— Я буду делать, все что потребуется, — говорил он. — Прошу тебя, Азак, ведь ты моя единственная любовь. Я не смогу жить без тебя! Меня тошнит от всех этих женщин, которые хотят от меня одной только беременности. Я не могу больше даже танцевать. Все время думаю лишь о тебе, и ты моя единственная надежда. Я стану настоящей женщиной, меня никто не узнает. Я остригу волосы, и никто, ни одна живая душа не сможет меня узнать!

Так продолжал он, одновременно пугающий и жалкий в своей страсти. Зедр слушала бесстрастно, полагая, что имеет дело с очевидным безумцем. Азак же слушала его со стыдом и состраданием. «Нет, нет, это никак невозможно, — повторяла она то и дело, но Тоддра как будто не слышал ее.

Когда явилась полиция, и Тоддра понял, что это за ним, он, пытаясь спастись бегством, ринулся в задние комнаты. Патрульные настигли его в спальне; он отчаянно сопротивлялся, и они были вынуждены применить силу. Азак кричала, чтобы его не били, но женщины-полицейские, игнорируя вопли хозяйки, заламывали Тоддре руки и лупили его по голове до тех пор, пока жертва не затихла совершенно. Обмякшего Тоддру выволокли наружу. Командир патруля задержалась, чтобы снять показания. Азак попыталась оправдать Тоддру, но Зедр изложила факты, добавив от себя, что задержанный — опасный безумец.

Спустя несколько дней Азак вызвали в полицейский участок и уведомили, что Тоддра отослан назад в свой Замок с указанием не командировать его в Дома соитий в течение года или же до тех пор, пока лорды не сочтут его способным вести себя благопристойно. Ей не давала покоя мысль о том, как его накажут там, в Замке. Зедр предположила, что ему, мол, не причинят вреда, слишком уж он ценен — слово в слово повторив то, что говорил сам Тоддра. Азак очень хотелось бы верить в это. Однако от исчезновения Тоддры она, по существу, испытала немалое облегчение.

Азак и Зедр включили Чочи сперва в свое дело, а затем взяли и к себе в дом. Чочи была родом из портовых кварталов, женщина крепкая и острая на язычок, выносливая в работе и нетребовательная, и удобная партнерша в постели. Они были вполне счастливы вместе, и их совместный бизнес тоже процветал.

Пролетел год, затем другой. Однажды Азак оказалась в своем прежнем квартале, где встречалась с двумя женщинами со своей бывшей фабрики для заключения с ними подряда на ремонтные работы. Между делом она поинтересовалась о Тоддре и узнала, что он снова время от времени появляется в Доме соитий, что он получил звание Чемпиона Года по Оплодотворению в своем Замке и пользуется широчайшей популярностью, цена на него подскочила, множество женщин уже родили, и процент младенцев мужского пола необычайно высок. Ради удовольствия его редко заказывают, пояснили женщины, так как у него репутация грубоватого и даже жестокого любовника. Им интересуются только те, кто хочет забеременеть. Вспомнив, как нежен был он с ней, Азак с трудом могла представить себе Тоддру брутальным в постели. Возможно, после жестокого наказания в Замке, решила она, Тоддра как-то переменился. Но ей все же не очень верилось, что он действительно стал иным.

Прошел еще год. Бизнес рос как на дрожжах, и Азак с Чочи всерьез завели разговоры о деторождении. Зедр не очень хотела ходить с животом сама, но была бы счастлива исполнять роль любовной матери. У Чочи в районном Доме соитий был один излюбленный мужчина, к которому она то и дело забегала получить чуток удовольствия, и так как тот имел репутацию неплохого оплодотворителя, она стала захаживать к нему и во время своей овуляции.

Азак не посещала Дом соитий с тех пор, как они с Зедр поженились. Превыше всего в любви она ставила верность и не имела интимных отношений ни с кем, кроме Зедр и Чочи. Когда же призадумалась о беременности, то обнаружила вдруг, что ее былой интерес к мужчинам совершенно угас в ней, обернулся едва ли не отвращением. Азак не нравилась мысль об искусственном осеменении в банке спермы, но ложиться в постель с каким-то незнакомым мужчиной хотелось еще меньше. Не зная, как поступить, она вспомнила о Тоддре, которого любила когда-то и от свиданий с которым получала такое удовольствие. Он снова был Чемпионом Оплодотворителем, известным на весь город как надежнейший производитель. Определенно не нашлось бы другого мужчины, от сношений с которым Азак могла получить хоть какое-то удовольствие. К тому же он так любил ее, что ради нее готов был поставить на карту свою карьеру и даже самое жизнь. Это его безрассудство теперь уже в далеком прошлом. С тех давних пор Тоддра никогда не писал ей писем, а Замок и управляющие Дома соитий не допустили бы его к обслуживанию клиентуры, если бы имелась хоть тень сомнения в его надежности и здравом рассудке. Спустя такой срок, рассудила Азак, почему бы ей не сходить снова к Тоддре, чтобы дать ему то, чего он так желал когда-то.

Она известила Дом соитий об ожидаемых сроках своей ближайшей овуляции и попыталась заказать Тоддру. Он оказался занят все это время, и ей предложили другого оплодотворителя. Однако она предпочла подождать до следующего месяца.

Чочи уже зачала, и буквально как на крыльях летала. «Не тяни, не тяни! — то и дело теребила она Азак. — Пусть у нас будет двойня!»

Мысли о предстоящей встрече с Тоддрой не оставляли Азак. Сожалея о том, что во время последней их встречи она невольно причинила ему боль, Азак собралась с духом и написала ему письмо:

Тоддра, даже если бы захотел, не успел бы ответить на это письмо Азак до начала ее овуляции. Одевалась она, как на праздник. Зедр, все еще не доверявшая Тоддре, пыталась отговорить подругу от визита к нему; на прощанье она мрачноватым тоном пожелала удачи. Чочи повесила Азак на шею амулет своей матери, и Азак ушла.

В Доме соитий дежурила уже новая управляющая, молодая женщина с малоприятным лицом, которая сказала ей:

— Зовите нас, если что. Может, он и чемпион, но скотина та еще, и мы не хотим, чтобы он устраивал тут какие-то пакости.

— Меня он ни в коем случае не обидит, — ответила с улыбкой Азак и уверенно направилась в знакомую комнату, где они с Тоддрой провели так много счастливых часов. В ожидании он, как и прежде, стоял у окна. Когда же обернулся, она поразилась, до чего мало переменился он за эти годы — такой же высокий и стройный, тот же шелковистый водопад волос ниже плеч, тот же устремленный на нее взгляд широко расставленных глаз.

— Тоддра! — воскликнула она, раскрывая объятия.

Он принял руки Азак в свои и вымолвил ее имя.

Ты получил письмо от меня? Ты рад нашей встрече?

— Да, — ответил он, улыбаясь.

— А все эти глупые бредни насчет любви, с этим уже покончено? Мне очень жаль, что ты тогда пострадал, Тоддра. Больше я не хочу такого. Мы ведь можем оставаться самими собой и быть счастливы вместе, как прежде?

— Да, все уже прошло, — сказал он. — Я очень рад снова видеть тебя.

Тоддра нежно привлек Азак к себе, стал бережно раздевать ее, ласкать ее тело, как делал это прежде, хорошо зная, от чего получает она максимум удовольствия, и она тоже еще прекрасно помнила, какие из ее ласк ему особенно нравились. Обнаженные, они улеглись. Азак ласкала его восставший член, возбужденный и вместе с тем как бы не совсем готовый к соитию после столь долгого перерыва, когда Тоддра убрал вдруг правую руку, точно она слегка затекла. Чуток отстранившись, Азак заметила в его руке блеск ножа, который он, видимо, прятал в постели. Теперь он скрывал его у себя за спиной, другой рукой прижимая свою гостью к себе.

В животе у Азак похолодело, но она продолжала ласкать его член и яички, не смея ничего сказать и не способная вырваться из его крепких объятий.

Внезапно Тоддра, навалившись на Азак, вторгся членом в ее влагалище с такой силой и столь болезненно, что ей на мгновение почудилось, будто в нее всадили нож. Тоддра извергся в нее почти в ту же секунду. Пользуясь мигом, когда его тело выгнулось в пароксизме оргазма, Азак выскользнула, бросилась к двери и выскочила вон из комнаты, отчаянно призывая на помощь.

Тоддра уже мчался следом за ней, размахивая ножом, и успел поранить ее в лопатку, прежде чем управляющая вместе с прочими женщинами и мужчинами навалились и скрутили его. Мужчины были очень злы на Тоддру и обращались с ним с жестокостью, которую не смогли унять даже громкие протесты управляющей. Обнаженный, в крови, едва ли в сознании, он был немедленно спутан по рукам и ногам и переправлен в Замок.

Тогда все столпились вокруг Азак, и вскоре ее рана, которая, к счастью, оказалась неопасной, была уже вымыта и перевязана. Еще дрожа от пережитого, она сумела спросить только одно:

— Что же теперь будет с ним?

— А как, по-вашему, следует поступить с насильником и убийцей? Выписать ему премию? — сказала управляющая. — Разумеется, его кастрируют.

— Но ведь это моя вина, — сказала Азак.

Управляющая округлила на нее глаза и сказала:

— Вы сошли с ума? Отправляйтесь-ка домой.

Азак вернулась в комнату и, двигаясь совершенно механически, нахлобучила на себя одежду. Она долго смотрела на кровать, где они только что лежали вместе. Она постояла у окна на том самом месте, где стоял Тоддра. Она вспомнила, как впервые увидела его танцующим на конкурсе, где он получил свой первый чемпионский титул. «Вся моя жизнь — сплошная ошибка», — сказала она себе. Она не знала, как теперь исправить эту ошибку.

Я родился в 1641-м году 93-го Экуменического цикла в городе Ракедре на Сеггри. Ракедр был тогда безмятежным, процветающим, консервативным городком, и меня воспитывали на старый лад, как любимое чадо мужского пола в большом материнском доме. Всего, не считая прислуги, нас в доме было семнадцать душ: старшая бабушка, еще две бабушки, четыре матери, девять дочерей и я. Мы отнюдь не бедствовали — все наши женщины работали или в прошлом работали управляющими или квалифицированными рабочими на Ракедрской керамической фабрике, главном городском предприятии. Все праздники мы отмечали с большой помпой и энтузиазмом, украшая дом флажками от фундамента до венчика крыши в честь Посевной, изготавливая фантастические маскарадные костюмы ко дню Урожая и примерно раз в три недели отмечая чей-нибудь день рождения подарками всем подряд. Я был всеми обласкан, но, полагаю, не чересчур избалован. Мой день рождения отмечали ничуть не пышнее, чем моих сестер, и мне разрешалось бегать и играть с ними, как если бы я был девочкой. Еще я замечал, да и мои сестры тоже, что наши матери поглядывали на меня как-то особенно, иным взглядом — задумчивым, отстраненным, а иногда, когда я уже становился постарше, и печальным.

После моей Конфирмации моя родная мать, либо бабушка, ее мать, каждую весну привозили меня в Ракедрский замок ко Дню Посещений. Парковые ворота, которые я прежде видел распахнутыми для меня одного (насмерть перепуганного мальчишки!) в честь моей Конфирмации, в этот день оставались закрытыми, но к парковой ограде было приставлено множество лесенок на колесах. На них-то и взбирались я и еще несколько маленьких мальчиков из города, чтобы с высоты стен, сидя на подушках и под тентами, наблюдать танцы, поединок с быками, борьбу и другие виды состязаний на огромном игровом поле внутри парка. Наши матери ожидали внизу, на скамейках внешнего поля. Мужчины и юноши из Замка сидели с нами, объясняя по ходу дела правила игры и отмечая наиболее интересные моменты в танце или поединке, причем общались они с нами, как с равными, что переполняло нас гордостью. Мне очень нравилось все это, но как только я слезал со стены и отправлялся восвояси, я тут же забывал обо всем, связанном с Замком, как из головы вон, я возвращался к своим делам и играм в материнском доме, к своей настоящей жизни.

Когда мне исполнилось десять, я стал посещать класс для мальчиков в нижнем городе. Этот класс был открыт лет за сорок или пятьдесят до того, чтобы служить своего рода мостиком между материнским домом и Замком, однако Замок из-за возросших внутри его стен реакционных веяний к тому моменту уже вышел из участия в проекте. Лорд Фассоу запретил своим людям выбираться за пределы Замка куда-либо, кроме Дома соитий, да и туда велел ездить только прямиком и в наглухо закрытой машине, а возвращаться обратно с первыми лучами зари — поэтому среди наших учителей в классе совсем не было мужчин. А учительницы, которые пытались объяснить мне, к чему следует быть готовым, когда настанет пора перебраться в Замок, на самом-то деле знали ненамного больше, чем я сам. В плену самых добрых намерений, они в основном пугали и смущали меня. Но этот страх и это смущение оказались самой что ни на есть подходящей подготовкой к жизни в Замке.

Я не сумею описать церемонию Разлучения. Действительно, просто не смогу. Мужчины на Сеггри в те дни имели одно бесспорное преимущество: они знали, что такое смерть. Они все умирали дважды, и первый раз задолго до своей физической смерти. Они оборачивались и кидали последний взгляд на всю свою жизнь, на все что им дорого, на родные лица — а затем ворота за ними захлопывались.

Ко времени моего Разлучения наш маленький Замок раскололся изнутри на «академистов» — либеральную фракцию, сохранившуюся со времен правления лорда Ишога, — и более молодую, однако крайне консервативную фракцию «традиционалистов». Раскол этот ко времени, когда я оказался в Замке, уже приобрел весьма зловещий характер. Власть лорда Фассоу становилась все более суровой и иррациональной. Он правил посредством подкупа, террора и унижений. Это, несомненно, повлияло на каждого из нас, живущих там, и погубило бы нас бесповоротно, если бы не сильная и постоянная нравственная оппозиция, сложившаяся вокруг Рагаза и Кохадрата, любимцев прежнего лорда. Эта пара сожительствовала открыто, поэтому к оппозиции примкнули все гомосексуалисты Замка, а также немалое число остальных, в том числе и многие старшие мальчики.

Мои первые дни и месяцы в дортуаре для новобранцев поставили меня перед пугающей альтернативой: насилие, ненависть и издевательства, что исходили от мальчиков постарше, подстрекаемых измываться над новичками с целью выковать из них настоящих мужчин — или утешение, добросердечие и любовь, которыми встречали нас мальчики из академической партии, одаряя своей тайной дружбой и покровительством. Последние помогали мне в играх и состязаниях, а по ночам брали к себе в постель — не для секса, скорее для защиты от сексуальных домогательств. Лорд Фассоу ненавидел гомосексуализм среди взрослых и, если бы получил добро от Городского Совета, непременно восстановил бы смертную казнь как наказание за подобную провинность. Хотя наказать Рагаза и Кохадрата он все же не осмеливался, старших мальчиков за подобные отношения он карал с присущей ему изощренностью жуткими физическими увечьями — им нарезали бахрому на ушах, а на пальцы надевали докрасна раскаленные стальные кольца. Но он же подстрекал старших мальчиков в порядке тренировки главных мужских навыков насиловать новобранцев. Ни один из нас не избежал этой участи. Особенно боялись мы четырех юношей семнадцати-восемнадцати лет, называвших себя «гвардией Лорда». Едва ли не каждый день они совершали набеги на дортуар новобранцев в поисках новой жертвы, чтобы скопом ее изнасиловать. Академисты защищали новичков как могли, демонстративно затаскивая нас в свои кровати, где мы прикидывались, что рыдаем и протестуем, а они — что вовсю истязают нас и глумятся над нами. Позже, когда становилось темно и все затихало, они давали нам какой-нибудь леденец в утешение, а порой, когда мы уже стали постарше, деликатно и нежно утешали нас тайными любовными ласками.

В Замке совершенно не существовало уединения. Я уже говорил об этом женщинам, которые просили описать условия жизни там, и им показалось, что они меня поняли. «В материнском доме, к примеру, тоже все общее, — сказали мне. — Все время кто-нибудь входит в твою комнату или выходит из нее. Ты не можешь остаться совсем одна, если только не живешь в квартире для одинокой женщины». Я так и не сумел рассказать им, как отлична теплая ненатужная общность материнского дома от сурово-неизбежной публичности ослепительно освещенных замковых дортуаров в сорок коек каждый. Ничто в Ракедре не оставалось сугубо личным, только тайна и тишина, в которой мы глотали наши слезы.

Я вырос и горжусь этим, и вместе с тем испытываю чувство глубокой благодарности к мальчикам и мужчинам, которые сделали это возможным. Я не покончил с собой, как поступили несколько мальчиков за первые годы моей жизни в Замке, и не убил в себе человеческую душу, как поступали некоторые, спасая шкуру. Благодаря материнской заботе академистов — или сопротивления, как называли мы себя позднее, — я сумел-таки стать взрослым.

Почему я называю эту заботу материнской, а не отеческой? Да потому что в моем мире не существует отцов. Одни оплодотворители. Прежде я даже не знал таких слов, как отец или отцовство. И относился к Рагазу и Кохадрату, именно как к своим матерям. И до сих пор продолжаю.

С годами Фассоу обезумел, и его власть над Замком обратилась железной хваткой. Гвардейцы Лорда распоряжались буквально всем. На их счастье в Замке еще сохранилась приличная команда для Большой игры, главная гордость Фассоу, позволявшая нам удерживать за собой место в первой лиге, а также два Чемпиона-оплодотворителя, весьма популярные в городских Домах соитий. Любая попытка академистов подать протест в Городской Совет рассматривалась как типичное мужское нытье или списывалась на деморализующее влияние инопланетян. Со стороны казалось, что в замке Ракедр все в полном порядке. Смотрите, какая у нас классная команда! Смотрите, какие у нас жеребцы! Дальше этого женский взгляд не проникал.

«Как они могли бросить нас?» — этот безмолвный плач рвал на части сердце каждого сеггрианского мальчика. Как она могла оставить меня здесь? Разве она не знает, что здесь творится? А если не знает, то почему не знает? Может, просто не хочет знать?

— Конечно, нет, — ответил мне Рагаз, когда я явился к нему в порыве благородного негодования после отклонения Городским Советом нашей очередной петиции. — Конечно, они не желают знать, как мы тут на самом деле живем. Почему, ты думаешь, они никогда не заходят в Замки? О, мы не позволяем им заходить, это так — но разве смогли бы мы помешать им войти, если бы они действительно захотели? Дорогой мой, мы втихаря сговорились с ними, а они с нами, поддерживать этот краеугольный камень равнодушия и лжи, на коем покоится все здание нашей цивилизации.

— Наши собственные матери бросают нас, — сказал я.

— Бросают нас? А кто кормит нас, одевает, дает нам приют и платит денежки? Мы ведь полностью зависим от них. Если когда-нибудь нам суждено обрести независимость, тогда мы, возможно, сумеем построить общество, основанное не на лжи.

Независимость была столь далекой мечтой, что только мысленный взор Рагаза прозревал ее. Мне кажется, что мыслью своей он забредал и дальше, туда, где человеческие взоры бессильны, где в вечном затмении дремлет мечта о взаимности.

Наша попытка воззвать к Совету возымела последствия только в самом Замке. Лорд Фассоу почуял угрозу своей власти. Спустя несколько дней Рагаз был схвачен гвардейцами Лорда и их шестерками, Фассоу обвинил его в злостном гомосексуализме и в заговоре с целью измены и без проволочек вынес свой приговор. Всех собрали на Игровом поле на экзекуцию. Пятидесятилетнего Рагаза, человека с очень больным сердцем — в молодости он был нападающим в Большой игре и перетрудился на тренировках, — привязали к скамье обнаженным и отстегали «Длинным лордом», кожаной трубкой, наполненной мелкой свинцовой дробью. Берхед, один из гвардейцев, осуществлявший экзекуцию, старательно метил по голове, почкам и гениталиям. Час-другой спустя Рагаз скончался в лазарете.

Той же ночью в замке Ракедр вспыхнул мятеж. Кохадрат, убитый горем пожилой человек, оказался не способен ни унять нас, ни повести за собой. По его мнению, нам следовало оказывать пассивное сопротивление, избегая насильственных действий, до тех пор, пока гвардейцы Лорда когда-нибудь не перебьют себя сами. Прежде мы вели себя именно так. Но теперь — отставили идеалы в сторону и взялись за оружие. «Какова твоя игра, такова и победа», — говорил нам Кохадрат, но мы уже досыта наслушались стариковской премудрости. Мы больше не могли играть в спокойные долгие игры. Мы хотели победы сейчас и разом.

И мы победили. Мы одержали полную победу. Лорд Фассоу, его гвардия и их подручные все до одного были перебиты к моменту, когда в ворота Замка ворвалась полиция.

Я помню, как эти видавшие виды женщины, настороженно передвигаясь вблизи нас, впервые в жизни осматривали помещения Замка и повсюду натыкались на обезображенные трупы — выпотрошенные, кастрированные, обезглавленные; как они таращились на Берхеда, приколоченного гвоздями к полу, с «Длинным лордом», забитым ему прямо в глотку, на нас, бунтовщиков-победителей с окровавленными руками и зверскими лицами, на Кохадрата, которого мы как нашего лидера и оратора вытолкали вперед.

Но он стоял молча. Он глотал свои слезы.

Женщины сбились поплотнее в кучку, крепко сжимая в руках оружие и озираясь по сторонам. Им было страшно, они всех нас принимали за безумцев. Это абсолютное непонимание произошедшего подвигло, наконец, одного из нас на выступление — Тарск, молодой человек со стальным кольцом, надетым некогда на его палец в раскаленном виде, сделал шаг вперед и сказал:

— Эти люди убили Рагаза. Они все здесь сошли с ума. Смотрите. — И он вытянул свою изувеченную руку.

Командир патруля после затянувшейся паузы объявила:

— Никому отсюда не выходить, пока будет идти следствие! — и увела своих подчиненных прочь из Замка, через парк, заперев за собой ворота и оставив нас наедине с нашей победой.

Судебное разбирательство по делу о Ракедрском мятеже, разумеется, широко освещалось, и событие это с тех пор было обсуждено и изучено вдоль и поперек. Мое собственное участие в нем заключалось в убийстве Татидди, одного из гвардейцев Лорда. Мы втроем загнали его в спортзал и измочалили насмерть тренировочными дубинками.

Какой была наша игра, такой стала и наша победа.

Нас не наказали. Новое руководство Ракедра было сформировано из представителей нескольких других замков. Они достаточно хорошо разобрались в ситуации, чтобы понять истинные причины восстания, однако все, даже самые либеральные из них, относились к нам с непоколебимым презрением, как ко взбесившейся скотине, не считая нас за людей. Если мы пытались заговорить, нам не отвечали.

Не знаю, сколь долго мы смогли бы терпеть подобное унижение. Но всего через два месяца после мятежа Мировой Совет принял Закон об Открытых Воротах. Мы уверяли друг друга, что это наша победа, наша заслуга. Но никто из нас не верил в это. Мы говорили друг другу, что мы свободны. Впервые в истории любой мужчина, не желающий оставаться в Замке, мог покинуть его. Мы были свободны!

А что ожидает свободного мужчину за воротами Замка? Никто особенно не задумывался об этом.

Я был одним из тех, кто вышел за ворота утром того же дня, когда закон вступил в силу. Нас было одиннадцать, вместе вышедших тогда в город.

Некоторые из нас, те что родом не из Ракедра, отправились по Домам соитий в надежде получить временный приют. А куда еще могли они направить стопы? Не в отели же и не на постоялые дворы, куда мужчинам вход был заказан. Остальные разбрелись по материнским домам.

На что похоже возвращение с того света? Это нелегко. Ни для того, кто вернулся, ни для его родных. Место, которое он занимал при жизни в их мире, исчезло, перестало существовать, заполнилось бесконечными переменами, привычками, делами и нуждами других людей. Его успели занять. Вернуться с того света значило стать призраком, персоной, для которой здесь не было места.

Ни я, ни мои родные сперва не поняли этого. Я заявился к ним в свои двадцать с лишним наивно и доверчиво, точно тот же одиннадцатилетний пацан, который когда-то покинул их, и они раскрыли объятия своему дитяти. Но ребенка больше не было. А кем же был я?

Долгое время, недели и месяцы, мы, беженцы из Замка, прятались по своим материнским домам. Мужчины из других городов тоже разъехались к родным пенатам, зачастую пользуясь как оказией поездкой команд на игру. В Ракедре нас оставалось человек восемь, но мы совершенно не встречались друг с другом. Мужчинам не место было на улице — столетиями мужчину, оказавшегося на улице в одиночку, немедленно арестовывали. Если мы выходили, женщины бежали от нас или вызывали в полицию, или окружали нас с угрозами: «Убирайся назад в свой Замок! Вали обратно в свой бордель! Исчезни из нашего города!» Нас обзывали трутнями, и мы действительно не могли найти себе никакой работы, никакого применения в женском обществе. Дома соитий не брали нас на службу, поскольку у нас с собой не было рекомендаций из Замка, свидетельствующих о хорошем здоровье и порядочном поведении.

Такова оказалась наша свобода — мы все стали призраками, бесполезными, жалкими и пугающими людей пришельцами, тенями на обочине жизни. Мы наблюдали за жизнью, текущей вокруг и мимо — работа, любовь, деторождение, уход за детьми, добыча и трата денег, созидание и оформление созданного, управление и риск принятия решений — все это происходило в мире женщин, ярком, наполненном жизнью и реальном мире, в котором не находилось места для нас. Ведь все, чему мы учились когда-то — это играть в свои игры и калечить друг друга.

Мои матери и сестры, я знаю, ломали себе голову, как бы приспособить меня к их обширному и хлопотному домохозяйству. Нашей кухней заправляли две старушки-кухарки, которые занимались этим еще до моего появления на свет, так что готовка, единственный полезный навык, который приобрел я в замке, оказалась ненужной. Они находили какие-то конкретные задания для меня, но это все было так нарочито, так искусственно — и я, и они сознавали это. Я бы охотно присматривал за детьми, но одна из бабушек ревностно держалась за эту свою привилегию, к тому же некоторые из жен моих сестер не слишком охотно позволяли мужчине подходить к их детям. Моя сестра Падо обсуждала со мной возможность пойти в ученичество на керамическую фабрику, и я воспрял было духом; однако тамошние управляющие после долгих дискуссий все же не решились взять мужчину: мол, из-за гормонов им нельзя доверять как работникам, и женщинам это может причинить неудобства, и прочее в том же духе.

Новости головидения, естественно, тоже изобиловали похожими предложениями и дискуссиями, а также громкими речами о непредвиденных последствиях Закона об Открытых Воротах, о подходящем месте для мужчин, о мужских способностях и недостатках, о том, что принадлежать к мужскому полу — это судьба. В обществе и прессе вызревало резкое недовольство политикой Открытых Ворот, и у меня складывалось впечатление, что стоит только включить голо, как обязательно услышишь женщину, мрачно вещающую о мужской склонности к насилию и о природной безответственности самцов, их полной биологической непригодности к принятию социальных и политических решений. Довольно часто с теми же заявлениями выступали и мужчины. Оппозиция новому закону нашла мощную поддержку и среди консерваторов в Замках, которые красноречиво заклинали ворота снова закрыть, а мужчин вернуть на их истинный путь, к природному предназначению — погоне за триумфом крепкой мышцы в игре и в Доме соитий.

После долгих лет, проведенных в замке Ракедр, триумф и слава отнюдь не искушали меня — сами слова эти означали для меня деградацию. Я нередко высказывался против игр и состязаний, озадачивая своих родных, большинство из которых обожали смотреть Большую игру или борьбу и сетовали лишь на то, что после открытия ворот уровень многих команд заметно понизился. Я протестовал и против Домов соитий, где мужчин используют как скот, как быков-производителей, а не как человеческие существа. Лично я не захотел бы снова попасть туда.

— Но, мальчик мой дорогой, — сказала моя мать однажды под вечер, когда мы остались наедине. — Неужели ты собираешься прожить всю свою жизнь в целомудрии?

— Надеюсь, что нет, — ответил я.

— А как же?..

— Я хочу жениться.

Мать округлила глаза. Поколебавшись с минуту, она все решилась спросить:

— С мужчиной?

— Нет, с женщиной. Я хочу нормального, обычного брака. Я хочу иметь жену и самому быть женой.

Мать пыталась переварить эту шокирующую идею. Сдвинув брови, она размышляла.

— Это значит, — добавил я, поскольку уже долгое время мне ничего не оставалось делать, кроме как размышлять, — что мы с женой будем жить вместе, точно так же, как любая другая супружеская пара. Мы заведем собственный дочерний дом и будем верны друг другу, и если она родит ребенка, я стану его любовной матерью. Не вижу никакой серьезной причины, чтобы это не получилось.

— Ну, не знаю… О таком я еще не слыхала, — сказала мать мягко и рассудительно, ей никогда не доставляло удовольствия говорить мне «нет». — Но, знаешь, прежде всего тебе нужно найти эту женщину.

— Знаю, — сказал я угрюмо.

— Ты ведь почти нигде не бываешь, — сказала она. — Может, тебе все же стоит сходить в Дом соитий? Не понимаю, почему твой собственный материнский дом не может выдать тебе рекомендацию так же, как Замок. Может, стоит попробовать?…

Но я категорически отказался. Не являясь одним из любимчиков Фассоу, я крайне редко попадал в Дома свиданий, и мой небогатый опыт в них был скорей несчастливым. Молодого, неопытного и без рекомендаций, меня выбирали в основном женщины постарше, желая исключительно поразвлечься. Частенько они практиковались на мне в искусстве возбуждения, чтобы оставить затем в состоянии унижения и сдавленной ярости. Уходя, они похлопывали меня по плечу и оставляли щедрые чаевые. Столь изысканное механическое возбуждение, а затем столь же резкое охлаждение были мне отвратительны в сравнении с ровной нежностью моих покровителей в Замке. И все же женщины, в отличие от мужчин, физически меня притягивали; в постоянном окружении красивых тел моих сестер и их жен, одетых и обнаженных, невинных и чувственных, с их удивительным сочетанием плотности, силы и нежности, я непрерывно испытывал возбуждение. Каждую ночь я мастурбировал, воображая, что занимаюсь любовью с сестрами. Это было просто невыносимо. Снова я становился призраком — яростно тоскующей бесплотностью в тумане неосязаемой реальности.

Я начинал уже подумывать, не следует ли мне вернуться назад в Замок. Здесь я начинал утопать в глубокой депрессии, в инертности, в холодном мраке собственных мыслей.

Моя семья, беспокойная, любвеобильная, занятая, не знала, что сделать для меня и чем меня занять. Сдается, в глубине души многие из них считали, что для меня наверняка было бы лучше вернуться назад за ворота.

Однажды днем моя сестра Падо, с которой я был ближе всего в нашем детстве, пришла ко мне в комнату — для меня освободили в доме мансарду с окном, так что у меня было место хотя бы в буквальном смысле слова. Она нашла меня в моей постоянной нынче прострации, лежащим на кровати без всякого дела. Падо ворвалась без стука и с безразличием, которое женщины столь часто выказывают к настроениям окружающих, плюхнулась в изножье кровати и с места в карьер бросила:

— Эй, а что ты знаешь о мужчине, который прибыл сюда из Экумены?

Я пожал плечами и закрыл глаза. В последнее время мне в голову лезли совсем уж скверные фантазии, связанные едва ли не с изнасилованием. Я боялся своей сестры и самого себя тоже.

Она поведала о пришельце, который явился в Ракедр, чтобы изучить историю Мятежа.

Он хочет побеседовать с участниками сопротивления, — сообщила она. — С мужчинами вроде тебя. С теми, кто открыл ворота. Он считает, что мужчины никогда не продвинутся вперед, пока не перестанут стесняться того, что они герои.

— Герои! — фыркнул я. Это слово на моем языке было женского рода. Оно относилось к полумифическим-полуисторическим персонажам Эпоса.

— Именно герои, — повторила Падо с настойчивостью, прорвавшейся сквозь ее постоянную напускную легкость. — Ты принимал участие в великом деянии. Может быть, действовал не без ошибок. Сассюм, та тоже совершала ошибки в «Основании Эммо», не так ли? Она обрекла Фарадра на гибель. И все же она герой. Она взяла ответственность на себя. И ты поступил точно так же. Тебе обязательно следует поговорить с этим пришельцем. Расскажи ему, что случилось. По существу никто ведь не знает, что там, в Замке, происходило на самом деле. Ты обязан рассказать нам правду.

Последняя фраза среди моих соотечественников имеет дополнительный скрытый смысл. «Нерассказанная правда рождает ложь», — гласит народная мудрость. Исполнитель любого выдающегося действия обязан буквально и дословно отчитаться за него перед обществом.

— Но почему я должен рассказывать ее чужаку? — упирался я, уже скорей по инерции.

— Потому что он станет слушать тебя, — сказала сестра менторским тоном. — Ведь все остальные чертовски заняты.

Это был уже совершенно неоспоримый факт. Падо показала мне калитку и даже приотворила ее, и у меня еще хватило остатков силы и здравого смысла туда войти.

Мобиль Ноэм был мужчиной тридцати с чем-то лет, хотя родился на Терре несколько столетий тому назад. Затем он учился на Хайне, много попутешествовал. Небольшого роста, светловолосый, быстроглазый, он оказался замечательным собеседником. Сперва я даже не сообразил, что передо мной мужчина, и принял его за женщину, ибо вел он себя очень по-женски. Он приступил прямо к делу, без обязательных предисловий, принятых у нас в общении между мужчинами и предназначенных для прояснения полномочий или же, бывало, для введения собеседника в заблуждение. Я привык к тому, что мужчины в общении осторожны, в выражениях витиеваты и непременно соперничают. А Ноэм, подобно женщине, был прям и восприимчив. А также вкрадчив и властен, как любой из известных мне мужчин или женщин, не исключая даже Рагаза. Полномочия Ноэма были по существу неограниченными, однако он никогда не стоял на своем. Скорее «сидел» на своем, развалясь поудобнее, и приглашал вас «присесть» вместе с ним.

Я оказался самым первым из мятежников, согласившимся рассказать ему всю нашу замковую эпопею. Он записывал с моего согласия, чтобы использовать эту запись в своем докладе Стабилям о состоянии нашего общества — в «Деле о Сеггри», как он назвал свой доклад. Мое первое описание Мятежа заняло не более часа. И я полагал, что закончил. Тогда я еще не был знаком с неутолимым желанием изучить, понять, услышать всю подноготную, столь характерным для Мобилей Экумены. Ноэм задавал вопросы, я отвечал; он рассуждал и экстраполировал, я поправлял его; он жаждал подробностей, я давал ему эти подробности, рассказывая о событиях Мятежа, о годах, предшествовавших ему, о людях в Замке, о собственной жизни — мало-помалу, фрагмент за фрагментом безо всякой последовательности. Я беседовал с Ноэмом ежедневно в течение месяца и в результате понял, что у истории не бывает начала и что никакая повесть не имеет конца. Что любая история — это сплошная путаница и всегда часть чего-то большего. Что нет абсолютной истины, однако молчание всегда порождает ложь.

К концу месяца я буквально влюбился в Ноэма, доверял ему полностью и даже попал в определенную зависимость. Беседы с ним стали смыслом и оправданием всей моей жизни. Я старался смириться с мыслью, что он скоро покинет Ракедр. Мне предстояло научиться жить без него. Жить, но чем? Ведь может же мужчина найти себе мужское дело, вести мужской образ жизни, Ноэм доказал это на примере собственной судьбы; вопрос, сумею ли я отыскать себе подобное дело?

Ноэм остро чувствовал всю сложность моей ситуации и не собирался позволить мне снова погрузиться в пучину страхов и былой летаргии; он не давал мне молчать ни минуты, задавая самые неожиданные вопросы. «Кем бы ты захотел стать, если бы мог стать кем угодно?» — задал он мне как-то такой очень детский вопрос.

Я ответил ему мгновенно и без колебаний:

— Женой!

Теперь-то я понимаю промелькнувшее тогда на его лице выражение. Ноэм отвел глаза, затем снова взглянул на меня — живым и теплым взглядом.

— Я хочу иметь свою собственную семью, — продолжал я. — Перестать жить в доме матери, где я навсегда останусь ребенком. Хочу трудиться. Хочу жену, несколько жен, детей, хочу быть матерью. Я хочу жить, а не в игры играть!

— Но ты ведь не можешь родить ребенка, — заметил он мягко.

— Нет, конечно, зато могу стать ему любовной матерью!

— Мы называем это немного иначе, — заметил он. — Но мне нравится ваше слово… Однако, скажи мне, Ардар, каковы твои шансы жениться — найти себе женщину, которая захочет вступить в брак с мужчиной? Ведь здесь еще не бывало такого, верно?

Тут я вынужден был с ним согласиться.

Когда-нибудь такое наверняка случится, я полагаю, — сказал он (и его «наверняка» прозвучало, как обычно, не слишком-то обнадеживающе, со своего рода уверенной неопределенностью). — Однако пионеру предстоит заплатить немалую личную цену. Отношения, формируемые под негативным давлением общества, страшно натянуты, они имеют тенденцию становиться оборонительными, чересчур напряженными, агрессивными. Им недостает места для свободного роста.

— Место! — воскликнул я. И попытался рассказать ему, что значит не иметь места под солнцем, что значит не иметь воздуха для дыхания.

Ноэм смотрел на меня как-то странно, почесывая себе нос — он смеялся.

— Знаешь, а ведь в Галактике уйма свободного места, — сказал он.

— Ты имеешь в виду… что я мог бы… что Экумена… — Я сам не понимал тогда, что именно хочу спросить у него. Однако Ноэм понял. И начал отвечать — вдумчиво и обстоятельно. Мое образование он находил столь недостаточным даже по меркам Сеггрианской цивилизации, что мне следовало сперва подучиться в какой-либо местной академии, по меньшей мере еще два-три года, прежде чем претендовать на поступление в один из галактических университетов, таких, например, как Экуменические школы на Хайне. Конечно, продолжал он, мне самому выбирать, куда пойти, в зависимости от собственных интересов, которые, впрочем, мне еще предстоит обнаружить в себе, и это уже в академии, так как ни мое обучение в детстве, ни тренировки в Замке не могли мне помочь в поисках своего призвания. Выбор, предлагавшийся мне до сих пор, был невероятно ограничен — как по потребностям нормального интеллигентного человека, так и по соответствию нуждам моего социума. Поэтому Закон об Открытых Воротах вместо того, чтобы предоставить мне свободу, оставил меня «без воздуха для дыхания в безвоздушном пространстве» — здесь Ноэм явно процитировал строку какого-то поэта с какой-нибудь далекой планеты. Голова у меня шла кругом, полная сияния далеких звезд.

— Академия в Хаджке находится совсем недалеко от Ракедра, — заметил Ноэм. — Неужели ты никогда не пытался поступить туда? Хотя бы чтобы удрать из своего ужасного Замка?

Я помотал головой:

— Лорд Фассоу всегда уничтожал бланки заявлений сразу же по поступлении их в канцелярию. Если бы только кто-то из нас попытался…

— Его наказали бы. Полагаю, подвергли бы пыткам. М-да… Из той малости, что я успел узнать о ваших академиях, можно сделать вывод, что тебе бы жилось там немного лучше, чем здесь, хотя там тоже далеко не сахар. У тебя будет дело, крыша над головой, однако тебе там непременно дадут почувствовать себя маргиналом и чужаком. Даже самые высокообразованные, просвещенные женщины с великим трудом воспринимают мужчин как интеллектуальную ровню себе. Можешь мне поверить, я испытал это на собственной шкуре. А поскольку в Замке тебя учили состязаться и быть первым, тебе придется особенно трудно среди людей, сомневающихся в твоей способности превзойти их в чем-либо, для которых сама концепция состязания, победы и поражения стоит ноль без палочки. И все же это единственное место, где ты найдешь себе воздух для дыхания.

Ноэм рекомендовал меня своей знакомой с одного из факультетов академии в Хаджке, и меня внесли в списки кандидатов. Моя семья была счастлива оплатить мое обучение. Я первым из нашего Замка поступал в академию, и они искренне гордились мною.

Как Ноэм и предсказывал, мне приходилось порой нелегко, но я встретил там немало других мужчин, с которыми легко нашел общие интересы, и мне больше не угрожало парализующее одиночество материнского дома. А когда преодолел робость, завел себе друзей и среди студенток, многие из которых отнюдь не были заражены предубеждениями и охотно шли на сближение. На третьем году учебы мы с одной из них в порядке эксперимента завели самый настоящий любовный роман. Несмотря на то, что он не слишком-то удался и не затянулся надолго, оба мы испытали чувство подлинного освобождения — от оков устоявшегося убеждения, что отношения между мужчиной и женщиной могут носить исключительно сексуальный характер, что их соединяют единственно гениталии. Эмадр, как и я, испытывала отвращение к профессионалам из Домов соитий, и наши занятия любовью всегда были робкими и краткими. Их подлинный смысл заключался не в удовлетворении нашего желания — они служили доказательством того, что мы можем полностью доверять друг другу. Наша настоящая страсть прорывалась, когда мы лежали рядышком, рассказывая друг другу о своей жизни, о том, какие чувства мы испытываем по отношению к разным мужчинам и женщинам и друг к другу, и к самим себе, рассказывая свои ночные кошмары и о своих мечтах. Мы без конца беседовали, и восхитительное чувство подлинной общности, что испытывал я тогда, останется со мной на всю мою жизнь — два юных сердца, обретшие свои крылья, летят вместе, пусть недолго, но высоко. Первый полет он всегда самый высокий.

Уже двести лет, как Эмадр умерла; она осталась на Сеггри и, заключив брак, вошла в один из материнских домов, родила двух детей, преподавала в Хаджке и скончалась в возрасте под семьдесят. Я же отправился в Экуменическую школу на Хайне, а позже в составе отряда Мобилей — на Уэрел и Йеове; прилагаю к сему запись оттуда. Настоящий очерк моей биографии я составил как часть моего прошения о возращении на Сеггри в качестве Мобиля Экумены. Я очень хочу пожить со своим народом, чтобы понять, кто же они такие — сейчас, когда я с уверенной неопределенностью понял наконец, кто есть я сам.