Поэт медленно развернулся и поплыл против часовой стрелки по темной воде маленького и не слишком глубокого пруда. Писательница сидела на стволе здоровенной ольхи, который перегораживал ручей в качестве плотины. На том же стволе лежала одежда поэта; он прыгнул в воду в одних трусах. Когда они шли вдоль ручья к запруде, то видели, как на берегу голышом загорает какая-то девушка, и без того уже покрытая темно-ореховым загаром; вот только девушка была молода, а они оба — нет; и к тому же поэт вообще был не из Калифорнии.

— Вас не раздражает моя старомодная скромность? — спросил он тогда с обезоруживающей честностью. И писательница, урожденная калифорнийка, ответила, что ничуть не раздражает.

Массивное тело поэта выглядело впечатляюще, хотя возраст, конечно, сказывался: тут слегка отвисло, там излишне выпирает — а ведь в юности это сильное мужское тело, безусловно, было гладким, ровным, мускулистым. Впрочем, даже и сейчас оно смотрелось очень неплохо в темноватой воде пруда. На фоне узловатых корней и мрачных теней руки и плечи поэта так и сверкали белизной. Босые ноги писательницы, раньше казавшиеся ей достаточно загорелыми, тоже бледно светились в коричневатой воде. Кое-как устроившись — не слишком, правда, удобно — на ольховом бревне и болтая в пруду ногами, она размышляла о том, что, может быть, и ей стоит снять рубашку и джинсы и нырнуть в пруд, присоединившись к поэту? Она провела на устроенной им конференции менее часа и здешних правил поведения пока не знала. Нужен ли ему компаньон или просто зритель? Имеет ли это какое-то значение? Она болтала ногами в воде и сожалела, что так и не способна ни сделать, ни понять того, что нужно ей самой — пятидесятипятилетней женщине, которая нелепо застыла на этом бревне, точно неуверенный подросток. «Может, все-таки и мне стоит поплавать? Нет, не хочу. Нет, хочу! Но стоит ли? И что на мне за трусики? Господи, как девчонка в первый день своего пребывания в летнем лагере! Я хочу уехать домой. И все же стоило бы, наверное, искупаться. Стоило бы? Прямо сейчас?»

Поэт избавил ее от дальнейших споров с самой собой, выбравшись на дальний конец бревна. Его трясло от холода. Хотя солнце буквально заливало бревно, но воздух становился уже прохладным. Обнаружив, что его мокрые «боксеры» и не думают сохнуть, он попросту стянул их с себя, однако сделал это со всей скромностью, повернувшись к ней спиной, и снова быстро сел. Трусы свои он расстелил на бревне, чтоб подсохли, и тут же затеял разговор со своей гостьей.

Описывая ей события первой недели конференции и весьма экспансивно жестикулируя, он взмахнул рукой, и его носки полетели в воду. Один он, правда, тут же поймал, но второй, увлекаемый течением, отплыл на недосягаемое расстояние и медленно затонул. Поэт оплакал его гибель, а писательница от души ему посочувствовала. Подумав, он выбросил и второй носок.

— Мужчины построили там дальше, вверх по реке изображение Великого Фаллоса, — улыбаясь, сказал он. — Это была целиком их идея. Я бы вам показал, но женщинам туда вход воспрещен. Очень интересно! Причем отчасти их ритуалы возникли буквально на минувшей неделе! И я постоянно слышу теперь, что мужчины разговаривают… не о полученных очках и спортивных победах, не о бизнесе, а о…

Писательница слушала с огромным интересом, очень стараясь при этом не обращать внимания на несколько менее возвышенное зрелище: вновь вынырнувший из воды носок. Он появился на поверхности пруда там, где играли солнечные зайчики, довольно далеко от них — у противоположного глинистого берега, из которого торчали древесные корни. Носок двигался очень медленно, но все же вполне заметно и — да, совершенно определенно! — по часовой стрелке, то есть течение неизбежно должно было опять принести его к бревну, на котором они сидели. Писательница нашарила рядом подходящую ветку и держала ее наготове, лениво водя ее концом по воде. «Эх ты, домохозяйка! — устыдила она себя. — Все мысли о носках. А еще прозу пишешь!»

Поэт, бодро рассказывавший о своих тревогах и заботах, разумеется, сразу же заметил, что она не слишком внимательно его слушает, и, слегка обидевшись, спросил, уж не рыбу ли она ловит.

— Ваш носок обратно плывет, — сообщила ему писательница.

Молча, испытывая абсолютно братское чувство единения, оба стали следить за неторопливым продвижением носка, как раз завершавшего, можно екать, астрономически точный круг. Наконец течением носок поднесло к ним на расстояние вытянутой ветки. Писательница ее раздвоенным концом подцепила мокрый носок и с затаенным торжеством поднесла его почти что к носу поэта, который снял его с ветки и задумчиво отжал.

Вскоре он оделся, и они пошли вдоль ручья обратно, к конференц-залу и гостевым домикам, раскиданным под красноствольными секвойями.

Еда была великолепной. Абсолютно вегетарианской и невообразимо разнообразной, хотя и несколько эклектичной. Это было отнюдь не месиво, которое часто называют «овощным рагу». Острый перец, нежный салат, отлично приготовленный рис и овощи, приправленные карри, — все было изысканно красивым и чудесно благоухало. Повара, приготовившие все эти кушанья, были совсем не похожи на других участников конференции, хотя некоторые из них в конференции все же участвовали, а на кухне просто отрабатывали плату за образование. Впрочем, выйдя из кухни, чтобы послушать, скажем, доклад о Вечном Герое, эти «повара» мгновенно растворялись в зале среди прочих слушателей, и писательница уже не могла их отличить от своих коллег; но здесь, в тесной, жаркой, сверкающей кухне, каждый из них казался ей потрясающе самобытным, веселым и уверенным в себе. Они легко и непринужденно вели беседу, двигались четко и осмысленно, и любому стороннему наблюдателю становилось не по себе, ибо он чувствовал себя здесь ненужным и каким-то неполноценным. И отнюдь не потому, что повара стремились произвести впечатление или кого-то исключить из своих рядов; нет, просто они были постоянно заняты готовкой и прочими насущными делами, а потому подобное их поведение являлось совершенно бессознательным.

На второй день после обеда, когда все вокруг заливал медовый свет закатного солнца, писательница шла по широкому деревянному мосту над ручьем, отделявшим конференц-зал от гостевых домиков. Вдруг она остановилась и от неожиданно мелькнувшей в голове мысли даже ухватилась за грубоватые перила. «Я же бывала здесь раньше! — думала она. — Мне знаком этот ручей и этот мостик, я помню тропу, что вьется меж деревьев…» И, как бывало всегда в таких случаях, ее охватило мучительное напряжение и застенчивость. Подобные чувства она испытывала и в двенадцать лет, когда ее приглашали танцевать в танцклассе, и в пятьдесят — однажды в гостиничном номере большого города, где никогда прежде не бывала. Иногда, впрочем, у этих чувств было оправдание: они возникали как некое сбывшееся предвидение, о котором она вспомнила лишь случайно, и от этого возникал некий странный эффект как бы двойного восприятия того места, где она, согласно тому, давнишнему, предвидению, и должна была появиться. Но на этот раз она ничего особенного не чувствовала: это было самое обычное узнавание некогда хорошо знакомых мест. Узнавание необъяснимое, но вполне отчетливое, хотя и с несколько мрачноватым оттенком, связанным, вероятно, с необычайной величавостью окружавшей ее природы.

Ибо и ручей, и тропа убегали куда-то вдаль — из смягченного туманной дымкой золотистого светового пятна во тьму, — в вечные сумерки, царившие под этими невероятными деревьями. Да, там всегда было темно, тихо и пусто, ибо сообщество этих великанов не допускало в свои ряды почти ничего, что не соответствовало бы их собственным размерам. Если на открытых полянах дикие травы, заросли кустарника, птицы, жучки и прочая мелочь составляли обычную живую мозаику, то под большими деревьями даже промельк крыла кустарниковой голубой сойки поражал, как если бы это случилось в суровой замкнутости романской церкви. Войти под сень этих деревьев означало совершить столь же определенное и значимое действие, как пересечь порог огромного здания, и не просто огромного, а размером с целое графство.

И все же среди этих гигантских живых колонн имелись и некие странные предметы, похожие на черные контрфорсы, которые еще сильнее нарушали ощущение соразмерности, ибо, даже будучи довольно приземистыми, они выглядели крупнее — причем значительно! — гостевых домиков. По массивности и толщине они превосходили даже те деревья, что росли вокруг. То были руины. Руины старых деревьев, поваленные и обгоревшие останки изначально существовавшего здесь леса. Лишь усилием воли писательница сумела заставить себя осознать тот факт, что гигантские секвойи вокруг, вздымавшие к небесам свои могучие конические стволы и относительно хрупкие ветви, — это лишь вторичная поросль, молодой лесок, которому еще и ста лет не исполнилось, обыкновенный молодняк, отпрыски, потомки тех Великих, присутствие которых по-прежнему ощущалось здесь, которые росли в вечной тишине, ныне навсегда вместе с ними утраченной.

И все же под гигантскими деревьями стояла тишина, и ночью она становилась почти абсолютной. Это было то самое изысканное отсутствие звуков, какого писательнице никогда еще наблюдать не доводилось. Домики, где расположились она и ее коллеги, беспорядочно, через каждые десять-двадцать метров, разбросанные над ручьем, были темны; и сам ручей, довольно мелкий, бежал почти беззвучно, словно подчиняясь авторитету этих деревьев с красными стволами, их молчаливому совету соблюдать тишину. Ветра не было совершенно. И писательнице стало ясно, что перед рассветом сюда через холмы непременно наползет с моря туман и окончательно заглушит те звуки, что и так уже приглушены. Где-то далеко один раз крикнула маленькая совка. Чуть позже одинокий москит безнадежно заныл у затянутой сеткой двери…

Писательница лежала в темноте на узкой дощатой койке, похожей на корабельную, и, ни к чему особенно не прислушиваясь, размышляла: не этот ли спальный мешок прошлым летом брала с собой ее дочь, когда, ночуя под открытым небом, умудрилась подцепить грипп? Интересно, думала писательница, как долго способны выжить микробы гриппа в темной, теплой, влажной среде закрытого на молнию спального мешка? Эти мысли лезли ей в голову, потому что чувствовала она себя здесь на редкость неуютно. Иногда ей даже начинало казаться, что она то ли заработала расстройство желудка, то ли в мочевой пузырь попала какая-то инфекция, то ли это попросту трусость. Как бы то ни было, она сильно сомневалась, что даже самые неприятные ощущения смогут заставить ее вылезти из насыщенного микробами, но теплого и уютного спального мешка, взять фонарик и попытаться отыскать ту почти незаметную в темноте тропинку, что вьется вверх по склону этого зловещего холма и ведет к чересчур общественным, а потому лишенным дверей туалетам с лужами на полу. Так что пришлось бы еще и молить бога, чтобы никто ее в столь жалком состоянии не заметил. Нет, все же, видимо, придется вылезать. А может, все-таки не стоит? Она услышала, как скрипнула дверь через один или два домика от нее, ниже по ручью, и почти сразу же послышалось негромкое шуршание: какой-то мужчина мочился прямо с крыльца на темную, мягкую, легко впитывающую влагу землю, усыпанную листвой великанов с красными стволами, их ветками и корой. О счастливец! Ему не нужно красться и некрасиво приседать, расставляя ноги! При мысли об этом мочевой пузырь безжалостно отозвался болью. «Мне совершенно не обязательно идти в туалет! — заявила она себе, но не слишком строго. — И ничуть я не больна!» Она прислушалась к потрясающей тишине, царившей вокруг. В этой тишине не слышалось никаких признаков жизни. Потом откуда-то из этой темной безмолвной глубины донесся негромкий, но вполне живой звук: кто-то пукнул. Писательница вся обратилась в слух. Вскоре послышался еще один такой же звук, громче, из домика выше по ручью. Ну да, конечно, это бобы с перцем чили! Наверняка они. Впрочем, что искать какие-то объяснения? Разве люди, как и скот, каждую ночь не выбрасывают в атмосферу определенное количество метана? И разве люди, спящие сейчас в домиках над ручьем, не привыкли к подобным ночным «концертам»? Впрочем, эти мирные звуки в непроницаемо черной и как бы застывшей ночи слушать было даже приятно — изредка кто-то всхрапнет, кто-то выйдет на крыльцо помочиться, кто-то громко вздохнет во сне. Успокоившись, она уже почти засыпала, когда вдруг услышала выше по ручью мужские голоса, поющие что-то вроде первобытного гимна. Точно на заре человечества! Голоса были сильные, мужественные. Так поют, отправляя обряд посвящения. Но писательнице те слабые и немного непристойные звуки, которые она слышала раньше в ночи, отчего-то казались ближе и дороже.

Женщины сидели кружком на песке; их было около тридцати. Рядом мелкая речушка, расширяясь, бежала к морю. Нежаркое, казавшееся в тумане почти бесцветным солнце северного побережья окутало прекрасной светящейся пеленой низкие пенистые волны и дюны. Женщины передавали друг другу деревянный жезл, украшенный резным орнаментом; та, у кого в данный момент жезл оказывался в руках, начинала говорить, а остальные слушали. Писательнице это показалось не совсем справедливым. Хорошая идея, но что-то в ней не то. Это мужчины всегда стремятся заполучить жезл, а не женщины, думала она. Но эти женщины, исполненные сознания долга, принимали жезл и передавали его дальше, оставляли при себе мысли о том, что предпочли бы заняться чем-нибудь другим — каким-нибудь рукоделием или просто посидеть кружком, болтая с соседками, точно стайка воробьев. Воробьи вообще никакого порядка не признают и никогда не соблюдают очередности, никогда не закрывают рот, чтобы выслушать того, кто держит жезл, клюют что-то и одновременно неумолчно чирикают. Дул легкий ветерок, жезл переходил из рук в руки. Вот одна из женщин, лет двадцати, с резным деревянным амулетом на шее, украшенным перьями, дрожащим голосом прочитала какие-то стихи, написанные от руки. Половина слов при этом потерялась в мощном далеком гуле морских волн. «Руки мои, как крылья…» — читала она, и голос ее дрожал от страха и страсти и в итоге сорвался. Жезл перешел к другой женщине, светловолосой, хрупкой, лет сорока на вид. Она заговорила о Белой Богине, но писательница не стала ее слушать: она нервничала, пытаясь представить, что же скажет сама, когда придет ее очередь, и стоит ли ей говорить об этом? Может, не стоит? Жезл оказался у нее в руках, и она сказала: «Мне кажется, что раз уж я пришла к вам как бы извне и попала прямо в самую гущу каких-то важных для вас событий, то, может быть, я могла бы оказаться для вас полезной, хоть я и задержусь здесь всего на пару дней. По-моему, некоторые из присутствующих здесь женщин ищут… способ совершить нечто реальное, что-то на самом деле сделать. А не просто сидеть здесь и говорить на какие-то отвлеченные темы». Голос у нее почему-то звучал резко и пронзительно, даже пискляво, и она, вздрогнув, поспешно передала жезл своей соседке. Когда кружок наконец распался, кое-кто из женщин с восторгом принялся рассказывать писательнице о танцах в масках, которые состоялись в прошлую среду ночью, и о том, что Женщины могли выбрать для себя любой женский архетип. «Тут сущее безумие творилось!» — весело сказала одна. А другая рассказала, что одна из предводительниц Женщин давно уже ссорится с другой и их бесконечные злобные нападки друг на друга нарушают общую гармонию. Затем несколько женщин принялись лепить из влажного песка огромного дракона и за работой поведали писательнице, что в этом году «вообще все не так, как в прежние годы», когда Мужчины и Женщины еще не были разделены, и что собрания в восточной части берега всегда носят более возвышенный характер, чем собрания в западной, а может, и наоборот. Они продолжали трещать, пока со своего конца пляжа не вернулись Мужчины; лица у некоторых были поистине восхитительно разрисованы древесным углем.

Впоследствии та хрупкая блондинка, которую писательница слушать не стала, ехала с нею вместе в машине, возвращаясь вглубь страны по длинной ухабистой дороге, тянущейся через Прибрежную Гряду, покрытую проплешинами из-за вырубленных лесов.

— Я всю жизнь езжу в эти места, — сказала она и, усмехнувшись, пояснила: — Здесь когда-то летний лагерь был, и я с десяти лет начала сюда ездить. Ох, как же тогда здесь было замечательно! Я до сих пор встречаю людей, которые тогда в «Лимберлост» приезжали.

— «Лимберлост»! — вырвалось у писательницы.

— Нуда, «Лимберлост», так лагерь назывался, — сказала блондинка, ласково улыбаясь своим воспоминаниям.

— Так ведь и я в этот лагерь ездила! — воскликнула писательница. — В «Лимберлост». Вы хотите сказать, что это он и есть? Там, где проходила конференция? А я — когда мне еще в начале этого года сказали, где она будет, — считала, что и понятия не имею, где это место находится, и все пыталась узнать. Впрочем, я и в детстве толком не знала, где наш лагерь находится. Знала только, что в лесу, где растут секвойи. Нас усаживали в центре города в автобус, а дальше мы, как вы догадываетесь, в течение шести часов болтали без умолку, а потом вытряхивались из автобуса уже в лагере — ну, вы же знаете, каковы дети, они порой Просто ничего не желают замечать. Тогда это был лагерь для девочек-скаутов под эгидой Христианского союза женской молодежи. И мне пришлось вступить в женскую организацию скаутов, чтобы сюда приехать.

— Город прибрал его к рукам вскоре после войны, — сказала ее собеседница, глядя на нее с пониманием и сочувствием. — Но это действительно он и есть, «Лимберлост».

— Но я этих мест совершенно не помню! — с отчаянием воскликнула писательница.

— Конференция проходила в старом лагере для мальчиков. А девчоночий лагерь был расположен примерно на милю выше по течению. Возможно, вы никогда оттуда и не спускались.

Верно. Писательница помнила, как Йен и Дороти однажды, проигнорировав традиционный вечерний костер, потихоньку ускользнули из лагеря и спустились по берегу ручья в лагерь к мальчишкам. А потом в сумерки, спрятавшись на другом берегу среди пней и кустарников, принялись ухать по-совиному, блеять и мяукать, пока мальчишки не повыскакивали из своих домиков. Но потом вышел их наставник, и Йен с Дороти пришлось спешно удирать. Они вернулись уже в темноте, грязные, но в полном восторге, и, хихикая, как сумасшедшие, еще долго рассказывали о своих приключениях и наиболее удачных выходках, и к ним в домик после отбоя набилась уйма девчонок…

Но она тогда с ними не ходила. И, естественно, никак не могла помнить тот мост над ручьем и ту тропу, что вилась вверх по склону холма в вечерних сумерках.

И все же как это она сама-то эти места не узнала? Этот лес, эти домики? Ведь она в течение трех лет по две недели жила здесь летом — в двенадцать, тринадцать и четырнадцать лет. Неужели она никогда не замечала этой тишины? И этих гигантских красных стволов? И этих черных, ужасающе огромных пней?

С тех пор, правда, прошло лет сорок; тогдашние деревья, наверное, здорово выросли — и теперь ей уже казалось, что они с Йен как-то раз забрались на один такой гигантский пень, по всей видимости удрав с занятий полезным трудом, и сидели там, просто болтая о всякой всячине. Но о самом пне они тогда ничего вообще не думали, он интересовал их только с той точки зрения, что на него можно влезть и он будет служить отличным местом для задушевных разговоров. И никаких мыслей о том, ЧТО на самом деле представляет собой этот пень-великан, что, может быть, он вообще из другого мира, у них не возникало; они считали просто (как и те, кто срубил дерево), что этот пень для них удобен. Им отнюдь не казалось, что это какое-то особое место. Да они вообще плохо представляли себе, где именно находятся. Они находились здесь, в лесу. И в первую ночь отчаянно скучали по дому, а потом вполне привыкли и чувствовали себя в этом мире как дома и были столь же нахально равнодушны к порожденным этим миром причинам и следствиям, как воробьи, и столь же несведущи в вопросах смерти и географии, как эти секвойи.

Она тогда сильно завидовала Йен и Дороти, их подвигам и понимала, что они значительно храбрее, чем она. В следующий раз они согласились взять ее с собой, собираясь снова спрятаться напротив лагеря мальчишек и ухать по-совиному или мяукать, а может, и просто спрятаться и наблюдать за мальчишками, но больше им туда пробраться не удалось. И вместо этого пришлось пойти на вечерний костер и петь тоскливые ковбойские песни. Так что ей тогда так и не довелось увидеть мальчишечий лагерь, и она только теперь как следует увидела, разглядела эти места приехав сюда на конференцию, сидя на бревне у пруда и глядя, как поэт медленно выписывает круги темноватой воде. Господи, что бы тогда об этом подумали Дороти, Йен и она сама, четырнадцатилетние, безжалостные? «Боже мой!» — невольно вырвалось у нее.

Блондинка, сидевшая с нею рядом, рассмеялась, словно сочувствуя ей.

— Здесь так красиво! — сказала она. — И так чудесно было получить возможность снова сюда вернуться. А как вам эта конференция?

— Мне очень понравилось играть на барабане! — помолчав, с энтузиазмом ответила писательница. — Это было просто чудесно. Я никогда прежде на барабане не играла. — Она и впрямь обнаружила, что ничего другого ей делать не хочется. Ах, если бы ей сегодня вечером не нужно было делать доклад! Тогда они могли бы снова поиграть на барабанах — тридцать или сорок человек, и каждый держал бы свой барабан на коленях, зажав его между ног, а ритм задавали бы и вели двое профессиональных барабанщиков, отлично понимающие и свои, и чужие возможности. Они бы поддерживали и несложный ритм, и довольно прихотливую мелодию, и музыка все продолжалась и продолжалась бы, пока из сознания не ушло бы все, кроме этого ритма, только это и ничего больше, и тогда не были бы нужны никакие слова…

Ее доклад был посвящен Первобытному Человеку. А ночью она проснулась — в кромешной тьме, как в колодце, — вышла наружу и, не зажигая фонарика, почти бесшумно помочилась рядом со своим домиком Ветер не шелестел в ветвях деревьев, и она догадалась, что многие из соседних домиков пусты: Мужчины, видимо, ушли вверх по ручью туда, куда Женщинам вход воспрещен, ушли сразу после ее доклада, и теперь до нее издалека доносилось их… нет, не пение, а дикие вопли, рев, невообразимый шум, который, как ни странно, почти не нарушал царившую в этих местах, в лагере «Лимберлост», тишину.

Пробираясь сквозь стелющийся над землей холодный утренний туман, поэт переходил от домика к домику, и писательница услышала, как он ходит, что-то напевая, издавая странные звериные кличи и хлопая дверями, затянутыми противомоскитной сеткой. На нем была весьма выразительно сделанная звериная маска — серая, оскаленная, покрытая шерстью волчья морда. «Вставайте! Вставайте! Рассвет наступает! Старый волк на пороге! Волк, волк!» — громко нараспев приговаривал он, крадущейся походкой хищника приближаясь к очередному домику. Сонные голоса, доносившиеся изнутри, со смехом протестовали. Писательница вскочила с постели, оделась и даже успела сделать несколько физкультурных упражнений, но на крыльцо не вышла, а осталась в доме, за затянутой сеткой дверью — она стеснялась тех восточных упражнений, которые делала всегда, потому что они никак не вязались с тем, чем все тут занимались. Впрочем, она сегодня все равно уезжала домой, и зарядку свою она, черт возьми, распрекрасно сможет делать там где угодно, хоть в чулане среди швабр и ведер для мытья пола, если ей этого захочется.

Поэт подошел к ее домику и остановился.

— Доброе утро! — вежливо поздоровался он, и ей это показалось довольно смешным, потому что на нем была волосатая маска с выпученными глазами.

— Доброе утро, — откликнулась писательница из-за двери, испытывая прилив снобистского раздражения: этот глупый поэт бравирует тем, что может разбудить всех в такую рань, а она-то уже и встала! И в то же время ей страстно хотелось заставить себя выйти наружу и, включившись в предложенную игру, погладить «волка», сказать, какой он храбрый волчара, — короче, поиграть с этим чудаком, раз ему это так нужно. Во всяком случае, предложить ему что-нибудь получше мокрого носка, который она выудила тогда из воды концом ветки.