— Мелочь, — пробрюзжала тетушка, когда я положила обол ей под язык. — Там, куда я направляюсь, мне потребуется куда больше.

Мелочь — это точно. Тетушка почти не изменилась за последние часы, только дышать перестала.

— Прощай, тетя, — сказала я.

— Я еще никуда не ухожу! — огрызнулась тетушка. Вечно она на меня злится. — В этом доме есть комнаты, куда я даже не заглядывала.

Не пойму, о чем это она? В нашем доме всего две комнаты.

— Странный привкус у этого обола, — заявила тетка после долгой паузы. — Где ты его взяла?

Я не хотела объяснять ей, что это был мой талисманчик, круглая медная бляшка, а не монета, которую я таскала в кармане больше года, с тех пор, как подобрала ее у ворот кирпичного завода.

Конечно, я как могла оттерла бляшку, но способность чувствовать вкус у тетушки всегда была отличной, и теперь она ощущала привкус дорожной пыли, собачьего дерьма, дробленого кирпича и кровавометаллический привкус меди. Так что я сделал вид, что не поняла вопроса.

— Странно, что у тебя хоть что-то нашлось, — продолжала тетушка. — Если через месяц у тебя хоть цент в кармане останется, я буду очень удивлена. Бедняжка! — Тетушка вздохнула бы, если бы еще дышала.

Я и не знала, что она будет беспокоиться обо мне даже после смерти, и расплакалась.

— Вот и хорошо, — удовлетворенно заметила тетушка. — Только не затягивай. Я далеко не пойду. Мне ужасно интересно, что же за той дверью, куда я не заходила.

Когда тетушка встала, она уже выглядела совсем молодой, моложе, чем в день моего рождения. Она легкими шагами пересекла комнату и отворила дверь, которой я раньше не видела.

— Лайла! — воскликнула она радостно и удивленно.

Лайла — это ее сестра, моя мама.

— Лайла, Господи! — проговорила тетушка. — Неужто ты ждала здесь одиннадцать лет?

Ответа матери я не расслышала.

— Мне очень жаль, что приходится бросать девочку, — сказала тетушка. — Я делала все, что могла, очень старалась. Она славная.

Прямо не знаю, что теперь с ней будет!

Тетушка никогда не плакала, а теперь у нее и слез не осталась, но от ее беспокойства за меня, от страха и жалости к себе я опять разрыдалась.

Тогда мать вылетела из той, новой комнаты в облике мотылька и увидела, что я плачу. Живущим слезы кажутся солеными, а умершим — сладкими, и они поначалу обожают сладости. Я этого тогда не знала, а только радовалась, что мама снова рядом, пусть даже в образе мотылька. То была радость размером с мотылька.

Больше в доме ничего не осталось от матери, а она свое получила; так что тетушка двинулась дальше.

Комната оказалась большой и довольно сумрачной, как склад, освещаемый лишь через потолочное окно. Вдоль одной стены стояли в ряд веретена, обмотанные льняной пряжей, под лучом света из оконца громоздился ткацкий станок. Тетушка всю жизнь была хорошей ткачихой и пряхой, и даже сейчас клубки тонкой нити, такой ровной, rnwmn она сама пряла ее, искушали ее; станок был готов к работе, и челнок лежал рядом. Но ткацкое дело неспешное. Если она сейчас начнет свой саван, то работа затянется надолго, и как бы ей ни хотелось лечь в могилу подобно всем приличным людям, она не любила бросать едва начатые дела. Поэтому она так и беспокоилась о том, что со мной случится. Дела домашние она уже решилась оставить недоделанными (все равно ими никто не занимается — так чего и нервы портить?), а о своем саване, скрепя сердце, позволила позаботиться окружающим. Она надеялась, что у меня хватит соображения выбрать ей, по крайней мере, чистую и не слишком драную простыню. Но перед искушением пощупать нить с одного из веретен, покатать в пальцах, проверяя на крепость и ровность, тетушка устоять не могла; так и пошла дальше, катая ниточку между большим и указательным пальцами.

Она оказалась очень кстати, потому что из новой комнаты тетушка вышла в коридор с множеством дверей, и каждая вела в новую комнату или зал, так что без льняной ниточки легко можно заблудиться.

Комнаты были чистые, немного пропыленные и почти пустые. В одной тетушка наткнулась на брошенную игрушку, грубо вырезанного деревянного коня — передние ноги срослись вместе, задние тоже, этакий двуногий мустанг с глазками-кругляшками. Взгляд показался тетушке знакомым, только не вспомнить, откуда.

В другой комнате, узкой и длинной, лежало на прилавке множество не пользованной кухонной утвари и сковородок, да еще три костяные пуговицы в ряд.

В конце длинного коридора, куда завел тетушку приманчивый отблеск металла, громоздилась какая-то машина, совершенно ей незнакомая.

В комнатушке без окон стоял густой запах, заполняя темноту, как живой зверь. Оттуда тетушка поспешно выскочила.

Хотя любопытство ее и разгорелось — тетушка и не знала, что у нее в доме столько комнат, — долгие блуждания и тишина давили на сердце. Тетушка постояла немного у дверей комнаты с запахом, принимая решение, — с этим она никогда не мешкала — и принялась наматывать нить на растопыренные пальцы левой руки, выбираясь из лабиринта. На это уходило почти все ее внимание, и, подняв взгляд, тетушка с недоумением обнаружила себя в комнате, где еще вроде бы ни разу не бывала — а должна была бы запомнить, уж больно тут просторно. Стены были сделаны из очень красивого мелкозернистого серого камня, а по нему золотой проволокой были выложены странные фигуры, вроде созвездий, какими их изображают астрологи, — тонкие проволочки, соединяющие звезды или их скопления. Свод был высокий и светлый, пол — из черного мрамора, истертый множеством ног. "Как в церкви, — подумала тетушка, — только не в религиозной" (клянусь, она так и подумала). Еще узоры на стенах походили на картинки в учебнике, а комната — на зал большой городской библиотеки; книг в нем не было, но недвижная тишина, очень тетушке приятная, придавала залу величие и покой.

Так что усталая тетушка решила там и отдохнуть.

Она присела на пол — мебели-то не было — в углу близ той двери, куда уводила ее нить. Тетушка всегда любила иметь за спиной надежную стену. На открытом месте она чувствовала себя неудобно и постоянно оборачивалась через плечо. Хотя кто ей сейчас может навредить? "Ничего, — подумала она про себя, усаживаясь, — всякое бывает".

Пока она отдыхала, взгляд ее приковывали узоры из золотой проволоки. Некоторые фигуры казались знакомыми. Ей начало казаться, что эти узоры на самом деле — карта лабиринта, в котором она находится, что проволочки изображают коридоры, а звездочки — комнаты. Первый коридор, ведущий в комнату с веретенами, она опознала с уверенностью; но дальше, там, где должна была p`qonk`c`r|q старая часть дома, узоры куда больше напоминали карту звездного неба, каким оно выглядит ранней зимой. Тетушка решила, что она таких карт не понимает, но продолжала всматриваться, блуждая взглядом от звезды к звезде, пока не нашла свой путь. Она встала и, наматывая на руку льняную нить, пошла назад.

Я все еще плакала в комнате. Мать моя ушла. Мотыльки ждут годами, прежде чем вылупиться, но живут всего лишь день. Гробовщики уже уходили, и мне пришлось последовать за ними, а заодно и тетушка пошла на похороны, хотя очень не хотела покидать дом. Она пыталась взять свою кудель, но нить оборвалась, едва тетушка вышла за порог. Я слышала, как она ругнулась шепотком, как ругалась всегда, просыпав сахар или оборвав нить: "Черт!" Похороны нам не понравились. Тетушка впала в панику, когда могилу начали засыпать землей. "Мне душно! Мне душно!" — кричала она и напугала меня так, что мне казалось, будто это я кричу и задыхаюсь, и я упала в обморок. Люди подняли меня, помогли добраться до дому. А мне было так стыдно и муторно, что я потеряла тетушку.

Одна наша соседка, не самая хорошая, пожалела меня и была очень добра. Она говорила так умно, что я набралась храбрости и спросила: "Где моя тетушка? Она вернется?" Но соседка не знала и только пыталась меня утешить. Я не такая умная, как другие люди, но знаю, что мне нет утешения.

Соседка убедилась, что я смогу себя обиходить, и вечером прислала ко мне свою дочку с обедом. Я съела — было очень вкусно. Я ведь ничего не ела, пока тетушка ходила по другой части дома.

Ночью, в темноте, я лежала в спальне совсем одна. Поначалу мне было хорошо и весело, потому что я была сыта и представляла себе, что тетушка лежит на соседней кровати, как всегда лежала. Потом мне стало страшно, и страх рос в темноте.

Из пола посреди комнаты вылезла тетушка. Красные плитки вздыбились и потрескались. В дырку просунулась ее голова, потом пролезло все тело. Она была темной, как земля, и совсем маленькой — не то что раньше.

— Оставь меня! — воскликнула она.

Я была слишком испугана, чтобы ответить.

— Отпусти меня! — вскричала тетушка.

Но это была совсем не моя тетушка, это была лишь старая ее часть, вернувшаяся с кладбища, из-под земли, потому что я думала о ней. А я не хотела видеть этой ее части, не хотела, чтобы она вернулась.

— Уходи! Прочь! — воскликнула я и закрыла голову руками.

Тетушка заскрипела тихонько, как плетеная корзинка. Я так долго жмурила глаза, что чуть не заснула. А когда посмотрела снова, никого в комнате не было — только темное пятно в воздухе, и плитки на полу как новые. И я заснула.

Когда я проснулась на следующее утро, солнце било в окно, и все было в порядке, только я не могла ступить на то место, где моя тетушка лезла сквозь пол.

После той ночи я боялась плакать, чтобы мои слезы не вернули ее пить их сладость или бранить меня. Но в доме было так одиноко с тех пор, как ее похоронили. Я не знала, что мне без нее делать.

Пришла соседка, говорила, что мне надо найти работу; а на следующий день явился человек, сказал, что его послали кредиторы, и унес чемодан с одеждой и постельным бельем. Вечером в тот же день он пришел еще раз, потому что видел, что я одна, только заперла дверь. Поначалу он говорил ласково, просил его впустить, потом принялся тихонько угрожать мне, но я не отвечала. На следующий день приходил кто-то еще, но я приперла дверь кушеткой.

Может, это была дочка соседки, но я боялась выглянуть и nrqhfhb`k`q| в задней комнате. Приходили чужие люди, стучали, но я не отвечала, и они уходили.

Я сидела в задней комнате, пока не увидела дверь, через которую в тот день прошла тетушка. Тогда я отперла ее сама. Я была уверена, что тетушка там. Но комната оказалась пустой. Пропали и ткацкий станок, и веретена, и никого там не было.

Я выглянула в коридор, но дальше не пошла. Сама я бы никогда не отыскала дороги в бесконечных коридорах и не разобралась бы в узорах звезд. Я была так напугана и несчастна, что вернулась назад, заползла в собственный рот и там спряталась.

Вытащила меня тетушка. Она была страшно сердита — я всегда испытывала ее терпение. Она говорила: "Давай же!" — и тянула меня за руку, да еще раз бросила: "Как тебе не стыдно!" Когда мы дошли до берега реки, она сурово оглядела меня, умыла мое лицо темной речной водой и пригладила мне волосы ладонями.

— Ну так я и знала, — вздохнула она.

— Прости, тетушка, — прошептала я.

— Ну ладно, — ответила она. — Пошли. Да смотри в оба!

С другой стороны реки приплыла лодка, и ее сейчас привязывали к причалу. Мы побрели туда через камыш и сумерки. Солнце зашло, но ни луны, ни звезд не было на небе, и ветра не было. Река была так широка, что я не видела другого берега.

Тетушка торговалась с лодочником. Я не вмешивалась — меня-то всегда все обсчитывают. Тетушка вытащила обол из-под языка и болтала не умолкая:

— Моя племянница. Что, неужели не понятно?! Конечно, за нее никто не платил! Она же не виновата. Я пришла с ней, чтобы присмотреть за нею. Вот плата. Да, это за нас обеих. Нет уж! — Она отдернула руку, едва показав блестящий медный кругляшек. — Это когда мы будем на том берегу!

Лодочник скривился, но принялся отвязывать веревку.

— Ну, пошли же! — сказала тетушка и, шагнув в лодку, протянула мне руку. Я последовала за ней.