Никодимус тряс Хортона, пока тот не проснулся.

— К нам посетительница!

Хортон подскочил и стал выбираться из мешка. Он долго тер замутненные сном глаза, не в силах поверить тому, что увидел. Буквально в двух шагах от него, подле костра, стояла женщина. На ней были желтые шорты, белые ботинки, достигающие середины голени. И больше ничего. На одной из грудей была вытатуирована темно-красная роза. Женщина казалась высокой и гибкой, как ива. Талию охватывал пояс, а с него свисало оружие странного вида. На плечо был наброшен рюкзачок.

— Пришла по тропинке, — сообщил Никодимус.

Солнце еще не взошло, но первые лучи рассвета уже озарили планету. Утро выдалось мягкое, сырое и нерешительное.

— Если вы пришли по тропинке, — сказал Хортон не слишком внятно, полупроснувшись, — значит, вы прибыли по туннелю?

Она восторженно захлопала в ладоши.

— Как замечательно! — воскликнула она. — Вы тоже говорите на старшем языке! Какое удовольствие встретить вас двоих! Я изучала ваш язык, но до самого этого дня мне ни разу не выпало случая им воспользоваться. Я всегда догадывалась, а теперь отдаю себе отчет, что произношение, какому нас учили, потускнело с годами. Я удивилась, но и была довольна, когда робот заговорил на этом языке, однако я не могла и надеяться, что встречу других…

— Странно звучат ее речи, — подметил Никодимус. — Плотояд выражается таким же языком, а он перенял язык от Шекспира…

— От Шекспира? — переспросила женщина, — Шекспир был древний…

Никодимус, ткнув пальцем вверх, показал на череп.

— Познакомьтесь с Шекспиром, вернее с тем, что от него осталось.

Женщина взглянула в указанном направлении и опять захлопала в ладоши:

— Какое очаровательное варварство!

— Вот именно, — буркнул Хортон.

Она была худощава почти до костлявости, но в худобе как бы просматривался оттенок аристократизма. Серебряные волосы были туго зачесаны назад и собраны небольшим узлом на затылке, что подчеркивало худобу еще более. Глаза были пронзительно-голубые, а губы тонкие, блеклые и без следа улыбки. Даже когда она радостно хлопала в ладоши, улыбка не возникала. Хортон поневоле задумался: а способна ли она улыбаться вообще?

— Вы путешествуете в диковинной компании, — заявила она Хортону.

Хортон оглянулся. Из домика показался Плотояд, со сна помятый до смешного. Он потянулся, задирая руки высоко над головой, и зевнул, продемонстрировав свои клыки во всей красе.

— Сейчас приготовлю завтрак, — решил Никодимус, — Вы голодны, мадам?

— Умираю от голода, — ответила женщина.

— Мясо у нас есть, — ввернул Плотояд, — хоть и не свежеубитое. Поспешаю приветствовать тебя в нашем лагере. Называй меня Плотояд.

— Но плотояд — это нечто неодушевленное, — возразила она. — Это классификация, а не имя собственное.

— Он плотояд и гордится этим, — заверил Хортон. — Так он себя и прозвал.

— Шекспир наименовал меня так, — сообщил Плотояд, — Раньше я имел иное имя, но оно ныне не играет роли.

— Меня зовут Элейн, — сказала она, — и я рада познакомиться с вами.

— А меня Хортон, — отозвался Хортон, — Картер Хортон. Можете звать меня Картер, или Хортон, или и так и эдак.

Он выкарабкался наконец из мешка и встал.

— Плотояд упомянул мясо, — сказала она, — Не мог же он иметь в виду живую плоть?

— Именно ее он и имел в виду, — сказал Хортон.

Плотояд стукнул себя в грудь,

— Мясо хорошо для всех, — заявил он, — Оно движет кровь и кости. И взбадривает мышцы.

Она слегка содрогнулась.

— У вас нет ничего, кроме мяса?

— Можно устроить что-нибудь еще, — сказал Хортон, — Из наших походных запасов. Только пища в основном обезвоженная и, боюсь, не слишком вкусная.

— Ну ее к черту, — сказала Элейн, — Поем с вами мяса. Это же чистый предрассудок, что я воздерживалась от него столько лет.

Никодимус, заходивший ненадолго в домик Шекспира, появился с ножом в одной руке и куском мяса в другой. Отрезал от куска толстый ломоть, вручил Плотояду. Тот не медля присел на корточки и принялся рвать мясо зубами. По рылу, как обычно, потекла кровь. Хортон не мог не отметить выражение ужаса, мелькнувшее на лице гостьи.

— Наше мясо будет не сырое, а приготовленное, — заверил он. Подошел к штабелю дров для костра и, усевшись, приглашающе похлопал по соседнему полену, — Присоединяйтесь ко мне. А Никодимус будет кухарничать. Это займет определенное время. — И добавил повелительно, обращаясь к роботу: — Ты бы прожарил ее порцию хорошенько. Мне тоже пожарь, но с кровью.

— Тогда я начну с ее доли, — заявил Никодимус.

Поколебавшись, Элейн все же приблизилась к поленнице и, устроившись рядом с Хортоном, сказала:

— Знаете, это самая странная ситуация, с какой я сталкивалась когда-либо. Человек и робот, разговаривающие на старшем языке. Плотоядный, также владеющий им, и человеческий череп, прибитый над порогом. Вы двое, наверное, с одной из отсталых планет…

— Нет, — ответил Хортон, — мы прямиком с Земли.

— Быть того не может, — отозвалась она, — Никто не прибывает прямо с Земли. И сомневаюсь, чтобы даже там старший язык был сегодня еще в ходу.

— Но мы прилетели прямиком. Вылетели давно, более чем…

— Никто не вылетал с Земли вот уже более тысячи лет, — перебила она. — Земля не оснащена для дальних путешествий. Послушайте, с какой скоростью вы летели?

— Почти со скоростью света. С несколькими короткими остановками.

— А вы лично? Вы, наверное, спали?

— Разумеется, спал.

— Если скорость была почти равна световой, — сказала она, — тогда точно сосчитать невозможно. Мне известно, что проводились расчеты, предварительные математические расчеты, но они в лучшем случае были черновыми и приблизительными. И практика полетов со скоростью света была не столь длительной, чтобы получить достоверные данные о растяжении времени. Межзвездных кораблей, движущихся со скоростью света или около того, было отправлено совсем немного, а вернулось назад еще меньше. И прежде чем они вернулись, были найдены другие, лучшие способы дальних странствий. А старушка Земля тем временем потерпела полный экономический крах да и ввязалась в войны — нет, не в какую-нибудь всеобщую войну, а во множество подлых мелких войн, — и земная цивилизация постепенно разрушилась. Старушка по-прежнему на месте. Оставшееся население, возможно, мало-помалу вновь карабкается наверх. Никто толком не знает, и никому нет до этого дела, никто не хочет больше возвращаться на Землю. Вижу, что для вас все это — совершенная новость.

— Совершеннейшая, — подтвердил Хортон.

— Значит, вы отбыли на одном из первых световых кораблей.

— На одном из самых первых. В 2455 году. Или что-нибудь в этом роде. Может статься, в самом начале XXVI века. С полной точностью сказать не могу. Нас погрузили в холодный сон, а потом была задержка вылета.

— Вас оставили в резерве.

— Вероятно, у вас это теперь называется именно так.

— Мы не полностью уверены, — сказала она, — но предполагается, что мы живем ныне в 4784 году. По существу, точности нет и здесь. История каким-то образом вся перепуталась. Я имею в виду историю человечества. Есть ведь много других историй помимо земной. Была эпоха всеобщего смятения. Затем настала эпоха рассредоточения в пространстве. Когда появился относительно недорогой космический транспорт, никто, если он мог уехать, уже не хотел оставаться на Земле. Не требовалось больших аналитических способностей, чтобы догадаться, что ожидает Землю. Никому не хотелось оказаться в западне. Потом в течение многих-многих лет записи почти не велись. Те записи, что существуют, возможно, ошибочны, другие утрачены. Как вы теперь догадываетесь, человечество переживало кризис за кризисом. Не только на Земле, но и в космосе. Далеко не все колонии выжили. А были выжившие, но впоследствии по тем или иным причинам не сумевшие войти в контакт с другими колониями, и их тоже сочли потерянными. Некоторые потеряны до сих пор — потеряны или погибли. Люди устремились в космос во всех направлениях, в большинстве своем не имея определенных планов, просто надеясь, что рано или поздно сыщется планета, где они смогут обосноваться. Притом двигались они не только в пространстве, но и во времени, а временных факторов до конца не понимает никто. Мы, во всяком случае, не понимаем. При таких условиях легче легкого прибавить век-два или, напротив, утратить столетие-другое. Так что даже не просите меня, я не смогу точно сказать, какой ныне год. А история? С ней еще хуже. У нас нет истории, есть только легенды.

Иные легенды, вероятно, историчны, но нам не дано судить, какая легенда исторична, а какая нет…

— И вы прибыли сюда по туннелю?

— Да. Я вхожу в команду, которая составляет карту туннелей.

Хортон глянул на Никодимуса — тот, наблюдая за мясом, присел у костра — и спросил:

— Ты что, ничего ей не сказал?

— Мне не выпало случая, — принялся оправдываться Никодимус, — Она не дала мне слова молвить. Она была так возбуждена оттого, что я умею говорить, по ее выражению, на старшем языке…

— О чем он должен был мне сказать? — поинтересовалась Элейн.

— Туннель закрыт. Им нельзя пользоваться.

— Но он же доставил меня сюда!

— Он доставил вас сюда. Но не доставит вас обратно. Он вышел из строя. Работает как улица с односторонним движением.

— Но это же невозможно! Там есть контрольная панель…

— Знаю я о контрольной панели, — заявил Никодимус, — Над ней и работаю. Пытаюсь починить.

— И как успехи?

— Не слишком, — признался Никодимус.

— Мы в западне, — вставил Плотояд, — если только треклятый туннель не починится…

— Возможно, я смогу в этом помочь, — сказала Элейн.

— Если сможете, — подхватил Плотояд, — заклинаю вас применить все свои способности. Таил я надежду, что, ежели туннель не починится, я смогу улететь на корабле с Хортоном и роботом, но обдумал сызнова, и мне уже так не хочется. Сон, про который мне объяснили, связанный с замораживанием, страшит меня. Не испытываю желания быть замороженным.

— Мы тоже об этом тревожились, — заверил Хортон. — Никодимус знает толк в замораживании. У него есть трансмог техника холодного сна. Но он знает толк лишь в замораживании людей. А у тебя могут быть отличия от людей, иные биохимические реакции. И у нас нет приборов, чтобы выяснить твою биохимию.

— Стало быть, это исключено, — заключил Плотояд. — Так что туннель обязан починиться.

Хортон посмотрел на Элейн и сказал:

— А вы не выглядите слишком обескураженной…

— О, я полагаю, что обескуражена в достаточной мере. Но не в обычаях моего народа сетовать на судьбу. Мы принимаем жизнь как она есть. И в хорошем и в плохом. Мы знаем заранее, что предстоит и то и другое.

Плотояд, покончив с едой, попятился, обтирая окровавленное рыло щупальцами.

— Иду охотиться, — объявил он. — Принесу домой свежее мясо.

— Подожди, пока мы поедим, — предложил Хортон, — и я пойду с тобой.

— Лучше нет, — отказался Плотояд, — Ты распугаешь мне дичь. — Он потопал прочь, затем обернулся, — Можешь сделать одно и только одно. Можешь выбросить старое мясо в пруд. Однако зажми хорошенько нос, когда будешь выбрасывать.

— Как-нибудь справлюсь, — заверил Хортон.

— Ну и превосходно, — отозвался Плотояд и бесшумно удалился на восток по тропинке, ведущей к заброшенному поселению.

— Как вы на него напоролись? — спросила Элейн, — И кто он, собственно, такой?

— Он ждал нас, когда мы совершили посадку. Понятия не имеем, кто он и что он. Заявляет, что оказался здесь в западне вместе с Шекспиром.

— Шекспир, по крайней мере судя по черепу, был человеком.

— Да, но мы знаем о нем едва ли больше, чем о Плотояде. Хотя, может статься, узнаем больше. У него с собой был полный Шекспир, и он заполнил всю книгу своими каракулями, используя поля и незаполненные страницы. Любое местечко, где сохранилось хоть немного белой бумаги.

— И вы прочитали его каракули?

— Частично. Осталось еще много нечитаного.

— Мясо готово, — объявил Никодимус. — Однако у нас лишь одна тарелка и один набор столового серебра. Вы не возражаете, Картер, если я передам их в распоряжение леди?

— Вовсе нет, — сказал Хортон, — Управлюсь руками.

— Тогда условлено, — объявил Никодимус. — Отбываю к туннелю.

— Как только поем, — сказала Элейн, — приду поглядеть, как у тебя дела.

— Хотелось бы, — честно признался робот, — Пока что я не могу понять там ровным счетом ничего.

— Да ведь все очень просто! — воскликнула Элейн. — Там две панели, одна побольше, другая поменьше. Меньшая управляет защитным полем большей, контрольной панели.

— Нет там никаких двух панелей, — объявил Никодимус.

— Но они должны быть!

— Прекрасно, что должны, но там их нет. Там одна панель, закрытая силовым полем.

— И следовательно, — сообразила Элейн, — это не просто неполадка. Кто-то закрыл туннель сознательно.

— Мне это и самому пришло в голову, — сказал Хортон. — Закрытый мир. Но почему закрытый?

— Надеюсь, — заявил Никодимус, — нам не приведется это выяснить на собственной шкуре.

И с этими словами подобрал свой ящичек с инструментами и отбыл.

— Но это же вкусно! — воскликнула Элейн, обтирая жир с губ. — Мой народ не потребляет мяса. Хотя мы знаем, что есть такие, кто потребляет, и презрительно считаем их варварами.

— Все мы тут варвары поневоле, — отрезал Хортон.

— Что вы такое говорили о холодном сне применительно к Плотояду?

— Плотояд ненавидит эту планету. Хочет любой ценой убраться отсюда. Вот почему он так страстно желает, чтобы туннель открылся. А если не откроется, он выразил желание отправиться с нами.

— С вами? Ах да, у вас же есть корабль. Или я неверно поняла?

— Есть. Неподалеку отсюда, на плато.

— Где это?

— Всего-то несколько миль.

— Значит, вы намерены улететь отсюда. Могу я осведомиться куда?

— Будь я проклят, если знаю, — ответил Хортон. — Это по части Корабля. Корабль утверждает, что вернуться на Землю мы не можем. Кажется, мы отсутствовали слишком долго. Корабль боится, что если бы мы вернулись, то выглядели бы безнадежно устаревшими. Что земляне не захотели бы нас принять, мы бы их только раздражали. Да и из вашего рассказа следует, что возвращаться нам нет никакого резона.

— Корабль боится… — повторила Элейн. — Вы говорите о корабле так, словно это человек.

— В известном смысле так оно и есть.

— Но это же смешно! Могу понять, что с течением времени у вас развилось чувство привязанности к кораблю. Люди всегда одушевляли свои машины, оружие и приборы, однако…

— Черт побери, — перебил Хортон, — ничего вы не поняли. Корабль действительно личность. Вернее, три личности. Три человеческих разума…

Пальцами, заляпанными жиром, она ухватила его за руку.

— Повторите, что вы сказали. Повторите помедленнее.

— Три разума. От трех разных людей. Связанные с Кораблем воедино. Теоретически предполагалось…

Отпустив руку Хортона, она воскликнула:

— Значит, это правда! Это не легенда! Значит, такие корабли были на самом деле…

— Да, черт возьми! И даже не один, а несколько. Правда, не знаю, сколько именно.

— Я уже упоминала о легендах. О том, что невозможно различить, где легенда, а где история. О том, что нельзя быть уверенным ни в одном историческом факте. И это одна из легенд — корабли, которые были отчасти людьми, отчасти машинами.

— Тут нет ничего особенного, — заверил он. — То есть, конечно, это было удивительное достижение. Но вытекающее из наших технологических традиций. Сплавить механику и биологию — замысел на грани возможного. И в обстановке наших дней он был этически вполне приемлем.

— Легенда обернулась былью, — произнесла Элейн.

— Мне, признаться, забавно, что меня причисляют к легендам.

— Да не вас лично, а вашу одиссею в целом. Нам это представлялось недостоверным, знаете, из разряда россказней, которым нельзя поверить до конца.

— Вы говорили, что найдены лучшие способы дальних странствий.

— Да, найдены иные способы. Сверхсветовые корабли, основанные на новых принципах. Однако расскажите мне о себе. Вы, конечно, не были единственным живым членом экипажа. Никто не стал бы отправлять корабль с командой из одного человека,

— Были трое других, но они погибли. Несчастный случай, как мне сказали,

— Сказали? Вы ничего не знали об этом?

— Я же спал холодным сном, — напомнил Хортон.

— Значит, если мы не сумеем починить туннель, у вас на борту найдется свободное место?

— Для вас — да, — ответил Хортон, — И для Плотояда, наверное, тоже — в том случае, если придется решать, взять ли его с собой или бросить здесь. Но не могу не признаться, что рядом с ним мне как-то неспокойно. И еще его загадочная биохимия…

— Не знаю, как и быть, — сказала она. — Если не будет другого выхода, то лучше уж мне, пожалуй, улететь с вами, чем остаться здесь навсегда. Планета не кажется слишком обворожительной.

— У меня такое же чувство, — согласился Хортон.

— Однако улететь с вами — значит оставить мою работу. Вы, должно быть, недоумеваете, что мне понадобилось в туннеле.

— Просто не успел спросить. Вы упоминали, что составляете карту туннелей. В конце концов, это меня не касается.

Она рассмеялась:

— Тут нет ничего секретного. И ничего таинственного. Наша команда наносит туннели на карту, вернее, пытается наносить.

— Но Плотояд утверждает, что они действуют бессистемно.

— Это потому, что ему о них не известно ровным счетом ничего. Возможно, ими пользуются многие существа, лишенные знаний, и для таких туннели действуют бессистемно. Робот сказал, что там только одна панель?

— Верно сказал. Одна-единственная продолговатая коробка. Выглядит действительно как контрольная панель. С какой— то зашитой поверху. Никодимус полагает, что панель защищена силовым полем.

— Обычно коробок две. Чтобы выбрать место назначения, вы прежде всего вводите в действие первую панель. Для этого нужно засунуть пальцы в три отверстия и нажать на три выключателя. Тогда ваше так называемое силовое поле исчезнет, и можно, дотронувшись до главной панели, выбрать кнопку маршрута. Снимете пальцы с первой панели, и защитное поле восстановится. Чтобы добраться до главной панели, надо обязательно вначале воспользоваться малой панелью. Потом, когда маршрут выбран, можно войти в туннель.

— Но как определить, куда попадешь? Там что, есть символы, подсказывающие, на какую кнопку нажать?

— В том-то и сложность. Никаких маршрутных символов нет, и вам неизвестно, куда вас занесет. Наверное, у строителей туннелей был какой-то способ определять место назначения. Была определенная система, позволяющая заказывать точный маршрут, но, если она и была, нам не удалось ее обнаружить.

— Выходит, вы нажимаете кнопки наобум?

— Идея заключалась в том, — разъяснила Элейн, — что хоть туннелей много, а маршрутов в каждом из них еще больше, ни то ни другое число не может быть бесконечным. Если странствовать достаточно долго, очередной туннель непременно выведет на планету, где уже довелось бывать. А если при этом точно записывать, какая кнопка нажата перед тем, как войти в туннель, и если такие записи ведет достаточное число людей, и если оставлять копию записи на каждой панели перед тем, как отправиться дальше, с тем чтобы коллеги по команде увидели их, случись им последовать тем же путем… Я объясняю сбивчиво, но вам должно быть ясно, что рано или поздно, после многих проб и ошибок, вероятно, удастся установить соответствие маршрутов и кнопок.

Хортон не мог побороть скепсиса:

— Похоже на очень долгую затею. И случалось вам хоть раз попасть на планету, где вы уже были?

— Пока еще нет.

— И сколько вас всего? Я имею в виду — в составе команды?

— Точно не скажу. В нее все время добавляют новых и новых участников. Вербуют и добавляют. Это считается как бы патриотичным. Если, конечно, в ком-то из нас сохранился патриотизм. Убеждена, что слово означает отнюдь не то, что в прежние времена.

— Но как вы доставите собранные сведения на базу? Или в штаб, или куда там вы должны их доставить… Если, допустим, вам удастся выяснить что-то стоящее…

— Вы, видимо, не уловили. Некоторые из нас, а быть может, многие, не вернутся никогда — ни со сведениями, ни без них. Мы знали, когда брались за эту работу, чем рискуем.

— И вас это, кажется, вовсе не волнует.

— Нет, почему же, волнует. Меня, по крайней мере, волнует. Но работа важная. Разве непонятно, насколько важная? Большая честь, что тебе разрешили включиться в поиск. Разрешают не каждому. Есть требования, которым надо соответствовать, чтобы получить разрешение…

— Например, уметь наплевать на то, вернешься ли домой.

— Вовсе не это, — сказала Элейн, — а чувство самодостаточности, развитое настолько, чтобы человек сохранил себя, куда бы его ни занесло, в какой бы ситуации он ни очутился. Чтобы для поддержания личности ему не нужен был непременно отчий дом. Чтобы ему хватало для этого самого себя. Чтобы он не зависел рабски от какой-то определенной обстановки или родственных уз. Вам понятно, о чем я?

— Кажется, начинаю улавливать.

— Если мы составим карту туннелей, если установим, как туннели связаны друг с другом, их можно будет использовать осмысленно. А не просто нырять в них вслепую, как ныне.

— Но Плотояд воспользовался туннелями. И Шекспир. Вы утверждаете, что надо выбрать место назначения, даже если не имеешь понятия о том, что именно выбираешь…

— Нет-нет, можно пользоваться туннелями совсем без выбора. Можно, за исключением туннеля на этой планете, просто войти и махнуть куда получится. При таком использовании туннели действуют и впрямь бессистемно. Хотя мы предполагаем, что, если назначение не задано, бессистемность не случайна, а как бы запрограммирована. Пользуясь туннелями таким образом, три путника подряд — а может, и сто подряд — никогда не прибудут в одно и то же место. Мы склонны думать, что это сделано специально, чтоб отвадить непосвященных.

— А сами строители туннелей?

Элейн покачала головой:

— Никому ничего не известно. Ни кто они были, ни откуда взялись, ни как эти туннели строились. Ни малейшего представления о принципах, лежащих в их основе. Кое-кто считает, что создатели туннелей до сих пор живут себе где—нибудь в Галактике и в той ее области используют свои туннели сами. А тут у нас лишь беспризорные участки туннельной сети, часть древней транспортной системы, которая больше не нужна. Как заброшенная дорога, по которой не ездят, потому что она ведет куда-то, куда уже нет желающих попасть, куда давным-давно нет смысла стремиться.

— А нет сведений о том, что за существа были эти строители?

— Есть, но мало. Понятно, что у них были руки. Руки как минимум с тремя пальцами или конечности с какими-то иными манипуляторами, соответствующими по меньшей мере трем пальцам. Их должно быть не меньше трех, чтоб управляться с контрольной панелью.

— И все? Больше ничего не известно?

— То тут, то там, — сказала Элейн, — мне попадались изображения. Рисунки, резьба по дереву, гравировка. В старых зданиях, на стенах, на керамике. Изображения разных форм жизни, но один вид, отличный от других, присутствует повсеместно.

— Погодите-ка, — попросил Хортон. Поднялся с поленницы и, сбегав в домик Шекспира, принес бутылку, найденную накануне. Передал бутылку Элейн и спросил: — Вы не о таких существах?

Она медленно повертела бутылку в руках и наконец указала пальцем.

— Вот оно. — Палец уперся в существо, стоящее внутри кухонной банки. — Только здесь оно изображено плохо. И под непривычным углом. На других изображениях можно увидеть тело подробнее, различить больше деталей. Например, эти штуки, торчащие у него из головы…

— Мне они напоминают антенны, какие древние земляне ставили для приема телевизионных сигналов, — сказал Хортон, — А может статься, это что-то вроде короны…

— Это антенны, — заверила Элейн. — Я совершенно уверена, это биологические антенны. Возможно, своеобразные органы чувств. Голова похожа на пузырь. И на всех изображениях, какие я видела, были головы-пузыри. Ни глаз, ни ушей, ни рта, ни носа. Может, эти органы существу просто не нужны. Может, антенны были способны принимать все необходимые ему чувственные сигналы. Тогда и головы могли оставаться просто-напросто пузырями, подставками для антенн. И еще хвост. Здесь не разберешь, но хвост у него пушистый. А остальная часть тела — не только здесь, но и на всех изображениях, какие мне попадались, — представлена всегда без всяких подробностей, так сказать, тело вообще. Конечно, нельзя ручаться, что они выглядели именно так. Вся картинка может оказаться символической и не более того.

— Художественный уровень низкий, — дополнил Хортон, — Грубый и примитивный. Вас не посещала мысль, что те, кто мог придумать туннели, должны были бы создать и лучшие изображения самих себя?

— Я тоже задумывалась об этом, — ответила Элейн, — Но можно допустить, что картинки рисовали и не они. Может, у них самих понятие об искусстве просто отсутствовало? Может, картинки созданы иным народом, более отсталым в своем развитии? И к тому же этот народ мог не зарисовывать прямые впечатления, а иллюстрировать мифы. Разве исключено, что мифы о строителях туннелей живут в значительной части Галактики и являются общими для многих народов, для разных вариантов расовой памяти, пронесенной сквозь века?