Хортон сидел на корточках у огня, надзирая за куском мяса, шипящим на углях. Плотояд, расположившись по другую сторону костра, вгрызался в ломоть, зажатый в щупальцах. Рыло его было испачкано кровью, она ручейками сбегала по шее.

— Ты не возражаешь? — справился Плотояд, — Мой живот страдал чрезвычайно, требуя пропитания.

— Нисколько не возражаю, — отозвался Хортон, — Мой собственный живот получит пропитание через минуту.

Предвечернее солнце пригревало спину. Жар костра бил в лицо, и Хортон ощутил позабытую радость и комфорт походного лагеря. Костер горел прямо перед фасадом белоснежного домика, со стены весело скалился череп Шекспира. В тишине отчетливо слышалось, как бормочет ручей, бегущий от родника.

— Когда справимся с едой, — объявил Плотояд, — я покажу тебе вещи Шекспира. Я их упаковал бережно. Ты заинтересован их посмотреть?

— Конечно, — ответил Хортон.

— Во многих отношениях, — продолжал Плотояд, — Шекспир был назойливый малый, хоть мне он нравился очень. Никогда не уверен, нравился я Шекспиру или нет, хоть полагаю, что да. Мы жили в мире. Работали вместе ладно. Беседовали подолгу. Рассказывали друг другу о многом и разном. Однако я чувствовал неустранимо — он потешается надо мной, хотя зачем ему потешаться, не постигаю. Полагаешь ли ты, Хортон, что я смешной?

— Ни в коем случае. Тебе, наверное, померещилось.

— Можешь ли ты сообщить мне, что значит «треклятый»? Шекспир постоянно говорил так, и я впал в привычку вслед за ним. Но никогда не постигал смысла. Вопрошал его, а он не объяснял. Только смеялся надо мной, глубоко внутри себя.

— У этого слова нет какого-то особого смысла. Обычно нет. Его применяют для выразительности, не придавая этому значения. Просто присловье такое. К тому же в большинстве своем люди пользуются этим словом нечасто. Некоторые пользуются, но большинство воздерживается и вспоминает это слово только при эмоциональной нагрузке.

— Тогда оно ничего не значит? Всего лишь фигура речи?

— Совершенно верно.

— Когда я говорил о магии, он обозвал ее треклятой дурью. Выходит, он не имел в виду особенную разновидность дури?

— Нет, он имел в виду дурь вообще.

— Ты тоже полагаешь магию дурью?

— Я не готов к ответу. Честно говоря, никогда особенно об этом не задумывался. По-моему, если применять магию легкомысленно, она может стать дурью. А возможно, магия — это то, чего вообще никто не понимает. Ты что, веришь в магию? Или даже занимаешься магией?

— Мой народ разработал за много лет великую магию. Иногда она помогает, иногда нет. Я говорил Шекспиру: давай сложим наши две магии, может быть, вместе они откроют туннель. Тогда он и обозвал магию треклятой дурью. Сказал, нет у него никакой магии. Сказал, магии вовсе нет на свете.

— Подозреваю, — заявил Хортон, — что он выступил предубежденно. Нельзя порицать то, о чем ничего не знаешь.

— Да, — согласился Плотояд, — мой Шекспир вполне мог поступить так. Хоть я и полагаю, он мне лгал. Полагаю, у него была магия. Он имел вещь по имени «книга» и говорил — Шекспирова книга. Книга могла беседовать с ним. Что это, как не магия?

— Мы называем это чтением, — пояснил Хортон.

— Он брал книгу, и она с ним беседовала. Потом он беседовал с ней. Наносил на нее мелкие метки специальной палочкой, которую имел с собой. Я спрашиваю, что он делает, а он только ворчит. Он всегда ворчал мне в ответ. Это значило оставить его в покое и не докучать.

— Ты сохранил его книгу?

— Я покажу тебе ее позже.

Бифштекс поспел, и Хортон принялся за еду.

— Вкусное мясо, — похвалил он. — Что за зверь?

— Не такой большой, — отвечал Плотояд, — Нетрудно убить. Не пробует сражаться. Убегает, и все. Однако лакомый. Много мясных зверей, а этот самый вкусный из всех.

По тропинке тяжело взобрался Никодимус, прижимая к себе ящик с инструментами.

— Опережаю ваши вопросы, — объявил робот, — Я его не починил.

— Однако дело продвинулось? — осведомился Плотояд.

— Не знаю, — честно ответил Никодимус, — Думаю, что догадываюсь теперь, как отключить силовое поле, хоть окончательно я ни в чем не уверен. По крайней мере, стоит попробовать. Главным образом я пытался разобраться, что там, за этим силовым полем. Я делал всевозможные зарисовки, вычертил несколько схем, чтоб получить хотя бы примерное представление, как эта штука устроена. Пожалуй, у меня появились кое—какие соображения, но все они ни к чему, если я не сумею отключить поле. И я, конечно, могу заблуждаться и вообще и в частностях.

— Но ты не опустил руки?

— Нет, я продолжу свои попытки.

— Это хорошо, — объявил Плотояд и проглотил последний кусище истекающего кровью мяса. Потом добавил: — Спущусь к роднику умыться. Я неряшливый едок. Желаешь, я подожду тебя?

— Нет, — отказался Хортон, — Я умоюсь потом. Видишь, я же съел пока только полбифштекса.

— Вы да извините меня, пожалуйста, — произнес Плотояд, поднялся и вприпрыжку понесся по тропке вниз. Человек и робот остались сидеть, провожая его глазами.

— Как прошел день? — поинтересовался Никодимус.

Хортон пожал плечами:

— Отсюда чуть к востоку есть что-то вроде покинутой деревни. Каменные постройки, совсем заросшие кустарником. Судя по всему, там никто не живет уже много веков. Никакого намека ни на то, почему они были здесь, ни на то, почему ушли. Шекспир, по словам Плотояда, считал, что тут была исправительная колония. Если так, ловко придумано. Раз туннель не работает, не надо волноваться, что кто-нибудь сбежит.

— А Плотояд не знает, что это были за люди?

— Не знает. И по-моему, ему наплевать. Он лишен подлинной любознательности. Все, что его интересует, — это настоящий момент. Кроме того, он боится. Прошлое, по—видимому, пугает его. Мое предположение, что они были гуманоидами, но не обязательно людьми в нашем понимании. Я заходил внутрь одной из построек и нашел там что-то вроде бутылки. Сперва я подумал, что это ваза, но скорее все-таки бутылка.

Пошарив подле себя, Хортон нашел бутылку и вручил Никодимусу, Робот долго вертел ее в руках.

— Грубая работа, — изрек он. — Картинки способны дать лишь приблизительное представление о действительности. Трудно сказать, что они изображают. А эти значки похожи на письменность…

— Верно, — кивнул Хортон, — и все-таки у них зародилось понятие об искусстве. Что можно расценивать как отличительный признак культуры на подъеме.

— Все равно, — заявил Никодимус, — с изощренной технологией туннелей этот уровень несопоставим.

— Я не собирался утверждать, что они те самые, кто построил туннели.

— А Плотояд больше не заикался о том, что присоединится к нам, когда мы будем улетать?

— Нет. Очевидно, он уверен, что ты сумеешь починить туннель.

— Лучше ему, пожалуй, этого не говорить, но вряд ли. В жизни не видел такой путаницы на контрольной панели.

На тропинке показался Плотояд, возвращающийся вперевалку.

— Теперь я чистый, — возвестил он, — Вижу, что ты закончил еду. Понравилось мясо?

— Мясо восхитительное, — сказал Хортон.

— Завтра будет свежее мясо.

— Пока ты будешь охотиться, мы закопаем то, что осталось, — сказал Хортон.

— Нет нужды закапывать. Сбросьте в пруд. Только зажмите плотнее нос, когда пойдете сбрасывать.

— Ты всегда так поступаешь?

— Точно, — подтвердил Плотояд. — Легкий способ разделаться. В пруду есть пожиратель объедков. Может быть, он счастлив, когда я прихожу и бросаю.

— Ты видел этого пожирателя?

— Нет, однако мясо исчезает. Мясо обычно плавает. А если бросить в пруд, не плавает никогда. Значит, его пожрали.

— А может, потому пруд и воняет? От твоего мяса?

— Не так, — возразил Плотояд, — Вонь всегда одинаковая. Даже перед тем, как бросаешь мясо. Шекспир был здесь до меня и мяса вовсе не кидал. Однако пруд, говорил он, воняет с тех пор, как он прибыл впервые.

— У стоячей воды может быть запашок, — сказал Хортон, — но чтоб такой скверный…

— А что, если это не совсем вода? — заявил Плотояд, — Она гуще воды. Течет как вода, выглядит как вода, но не такая жидкая, как вода. Шекспир обозвал ее супом.

Длинные тени от стены деревьев на западе подползли к костру, потянулись дальше. Плотояд нахохлился, глянул на солнце, прищурясь.

— Божий час близится, — объявил он. — Пошли бы мы вовнутрь. Под крепкой каменной крышей его можно стерпеть. Не то что на открытом месте. Все равно чувствуется, но камень не пропускает худшего.

Убранство домика Шекспира было незатейливым. Пол выстилали каменные плиты. Потолок отсутствовал, единственная комната простиралась вверх до крыши. В центре комнаты стоял большой каменный стол, а по стенам на уровне колен шел каменный уступ. Плотояд счел необходимым пояснить:

— Для сидения и для спанья. А также чтобы класть вещи.

В дальней части комнаты уступ был заставлен кувшинами и вазами, диковинками, напоминающими статуэтки, и другими безделушками, для которых при первом знакомстве не находилось названия.

— Из города, — пояснил Плотояд. — Предметы, выбранные Шекспиром в городе. Примечательные, возможно, но ценности мало.

На краю стола торчала оплывшая свеча, припаянная к камню своими собственными слезами.

— Дает свет, — пояснил Плотояд. — Шекспир смастерил ее из жира убитого мной мяса, дабы заниматься с книгой. Иногда она беседует с ним, иногда он берет магическую палочку и беседует с ней.

— Ты говорил, — напомнил Хортон, — что я могу на нее взглянуть.

— Не подлежит сомнению, — откликнулся Плотояд, — Может быть, ты объяснишь ее мне. Расскажешь, что она и зачем. Я просил Шекспира многократно, однако объяснения, какие он избирал, не говорили мне ничего. Я сидел и погибал от жажды понять, а он не снисходил никогда. Скажи мне, пожалуйста, хоть одно. Почему ему был надобен свет беседовать с книгой?

— Это называется «читать», — сказал Хортон. — Книга беседует с помощью нанесенных на ней значков. Свет нужен, чтобы разглядеть эти значки. Чтобы книга заговорила, значки должны быть четко видны.

— Странные странности, — заявил Плотояд, недоверчиво качая головой, — Вы, люди, странное племя. Шекспир странный. Всегда смеялся надо мной. Не снаружи смеялся, а внутри. Мне он нравился, но смеялся. Насмехался с целью показать, что он лучше меня. Смеялся по секрету, однако давал мне знать, что смеется.

Шагнув в угол, он подобрал мешок, выделанный из звериной шкуры. Зажал в щупальцах и встряхнул — в мешке что—то зашуршало и сухо скрипнуло.

— Его кости! — выкрикнул Плотояд. — Ныне он смеется лишь своими костями. Даже кости смеются. Прислушайтесь и услышите их смех, — Он тряхнул мешок сильно, со злобой. — Слышите смех? Слышите?

Ударил Божий час.

Это было по-прежнему чудовищно. Невзирая на толстые каменные стены и крышу сила воздействия почти не уменьшилась. Хортон ощутил, что его вновь распластали и раздели донага для изучения, — нет, на сей раз не столько для изучения, сколько для поглощения, и, хоть он барахтался что было мочи, пытаясь остаться самим собой, он был побежден и слился с тем, что навалилось на него. Он чувствовал, как растворяется в неодолимой сущности, становится ее частью, и, когда осознал, что противиться невозможно, постарался переступить через унижение — еще бы не унижение, если тебя против воли делают частью чего-то неведомого, — и провести собственное расследование, понять наконец, чьей же частью он стал. И на миг ему почудилось, что это удалось: на один быстротечный миг поглотившая его сущность, частью которой он стал, казалось, растянулась бесконечно и вобрала в себя всю Вселенную, все бывшее когда-либо в прошлом и имеющее быть в будущем, демонстрируя ему последовательность, демонстрируя логику и отсутствие логики, намерение, причину и цель. И в тот же миг его человеческий разум восстал против соучастия в таком познании, пораженный и даже оскорбленный тем, что подобное мыслимо, что можно не только показать всю Вселенную, но и познать ее. Разум и тело съежились и поникли, предпочитая не познавать.

Как долго это длилось, Хортон определить бы не смог. Он безвольно висел в тисках неведомого, а оно, очевидно, поглотило не только его, но и самое чувство времени, словно умело управлять временем на свой манер и ради собственной выгоды. Мимолетно подумалось, что, если уж сущность умеет манипулировать временем, устоять против нее не сможет никто и ничто: ведь время — самый неуловимый фактор во всем мироздании.

Рано или поздно все кончилось, и Хортон, к собственному изумлению, обнаружил, что скрючился на полу, прикрыв голову руками. Пришлось Никодимусу поднимать его, ставить на ноги, выпрямлять. Осерчав на свою беспомощность, он оттолкнул робота и, добравшись с грехом пополам до каменного стола, отчаянно вцепился в столешницу.

— Вам опять было плохо, — участливо заметил Никодимус.

Хортон потряс головой, пытаясь прояснить мысли.

— Плохо, — признался он, — Так же плохо, как и раньше. А тебе?

— Тоже как раньше, — заявил Никодимус, — Скользящий психический удар, и все. Можно сделать вывод, что это воздействует резче на биологический мозг.

Как сквозь туман Хортон различил реплику Плотояда.

— Что-то там, наверху, — провозгласил тот, — сильно интересуется нами.