Гость остановился футах в двадцати от нижнего края трапа и ждал не шевелясь, пока Хортон с Никодимусом спустятся к нему. Он был ростом с человека и держался на двух ногах. Однако руки, праздно свисающие по бокам, заканчивались не пальцами, а пучками щупалец. Одежды он не носил. Тело было покрыто скудной линяющей шерстью. Более чем очевидно было, что это самец. Голова представляла собой попросту голый череп. Она не ведала ни волос, ни меховой опушки, кожа туго обтягивала костный остов. Мощные челюсти выпячивались, образуя здоровенное рыло. Верхние резцы свисали почти как клыки у допотопных саблезубых тигров Земли. А длинные заостренные уши, понизу прижатые к вискам, выдавались над куполом голого черепа и стояли торчком. И каждое ухо было увенчано ярко-красной кисточкой.

Как только они спустились до нижних ступенек трапа, странное существо возвестило голосом гулким как барабан:

— Приветствую вас на этой хреновой планете…

— Черт побери, — выпалил пораженный Хортон, — откуда ты знаешь наш язык?

— Я усвоил язык от Шекспира, — ответило существо. — Шекспир обучил меня ему. Но Шекспир ныне умер, и мне его безмерно недостает. Без него я вполне безутешен.

— Постой, ведь Шекспир жил в глубокой древности, и откуда же…

— Отнюдь не тот, что в древности, — ответило существо. — Хоть он тоже не был молод, в нем жила болезнь. Шекспир утверждал, что он человек. И был весьма похож на тебя. Делаю вывод, что и ты человек, а другой, что с тобой, не человек, хоть у него имеются человеческие черты.

— Ты прав, — заявил Никодимус, — Я не человек, но почти един с человеком. Я друг человека.

— Тогда прекрасно! — возрадовалось существо. — То есть просто замечательно! Потому что я был этим самым другом для Шекспира. Лучший друг, какой у меня был во все времена, — так говорил Шекспир. Мне его, несомненно, недостает. Я восхищен им чрезвычайно. У него было столько умений. Одного он не умел — выучить мой язык. Так что пришлось мне вольно-невольно выучиться его языку. Он говорил мне о больших судах, несущихся с грохотом в пространстве. Так что, услышав ваш грохот, я поспешил быстро, как мог, в надежде, что сюда пожаловали люди Шекспира.

Хортон обернулся к Никодимусу:

— Тут что-то не сходится. Не мог человек забраться в такую космическую даль! Конечно, Корабль валял дурака, тормозил у разных планет, и это съело порядочно времени. И все равно мы почти в тысяче световых лет от Земли…

— А может, на Земле, — возразил Никодимус, — уже построены лучшие корабли, летающие во много раз быстрее скорости света? Мы барахтались в космосе, а тем временем многие корабли опередили нас. Выходит, как это ни удивительно…

— Вы двое рассуждаете о кораблях, — перебило существо. — Шекспир поведал мне о кораблях, однако ему корабль был не нужен. Он прибыл через туннель.

— Послушай, — не выдержал Хортон, начиная сердиться, — попытайся говорить потолковее. Что это за туннель, что ты имеешь в виду?

— Разве тебе неизвестен туннель, проложенный среди звезд?

— Никогда о нем не слышал, — сказал Хортон.

— Погодите, — предложил Никодимус, — попробуем вернуться назад и начать по порядку. Правильно ли я понял, что ты уроженец этой планеты?

— Уроженец?

— Да, я сказал — уроженец. Спрошу иначе. Ты местный? Это твоя родная планета? Ты здесь родился?

— Ни в коем разе! — воскликнуло существо с пылом, — Будь моя воля, я б на этой планете помочиться побрезговал! Не задержался бы здесь на самое малое время, выпади мне шанс выбраться отсюда. Затем я и поспешал, чтоб выторговать себе возможность отбыть вместе с вами обоими, когда вам придет пора улетать.

— Значит, ты очутился здесь так же, как Шекспир? Через туннель?

— Разумеется, через туннель. Как бы иначе мог я сюда попасть?

— Тогда и расстаться с планетой должно быть легче легкого. Ступай в этот самый туннель и отбывай восвояси.

— Не могу, — захныкало существо, — Треклятый туннель вышел из строя. Совершенно разладился. Работает только в одну сторону. Сюда доставляет охотно, отсюда не хочет нипочем.

— Ты же сказал, что туннель проложен среди звезд. У меня сложилось впечатление, что он ведет ко многим звездам.

— К такому их числу, что разум не в силах сосчитать, но здесь ему требуется починка. Шекспир пытался, и я пытался, но мы не могли его поправить. Шекспир молотил по нему кулаками, пинал его ногами, кричал на него и обзывал ужасными именами. Однако туннель все равно не работает.

— Если ты не с этой планеты, — вмешался Хортон, — то, может, скажешь нам, кто ты такой?

— Охотно. Все очень просто — я Плотояд. Вы двое знаете плотоядов?

— Это пожиратели иных форм жизни.

— Я Плотояд, — объявило существо, — и очень тем доволен. Горд тем, что такова моя природа. Среди звезд живут многие, кто смотрит на плотоядов с неудовольствием и ужасом. Они ошибочно полагают, что поедать других живущих неправильно, недостойно. И даже говорят, что это жестоко, а я утверждаю, что жестокости нет. Быстрая смерть. Чистая смерть. Свободная от страданий. Куда предпочтительней недугов и старости.

— Хорошо-хорошо, — перебил Никодимус, — Нет нужды продолжать. Мы не имеем ничего против плотоядных.

— Шекспир говорил, что человек тоже плотояд. Но не настолько, как я. Шекспир делил со мной мясо тех, кого я убивал. Мог бы убивать сам, но не с такой ловкостью, как я. Я рад был убивать для Шекспира.

— Нетрудно догадаться, — ввернул Хортон.

— Ты здесь один? — спросил Никодимус. — Здесь нет других таких же, как ты?

— Я одинок, — подтвердил Плотояд, — Прибыл сюда потаенным образом. Никому о том не проболтался.

— А этот твой Шекспир тоже прибыл сюда потаенным образом, как и ты? — спросил Хортон.

— Были безнравственные существа, жаждущие его отыскать, дабы обвинить в том, что он якобы нанес им вред. И он не желал, чтобы его отыскали.

— Но теперь Шекспир умер?

— О да, он умер, не сомневайтесь. Я его съел.

— Что-что?

— Только и исключительно плоть, — сообщил Плотояд. — Весьма старался не есть костей. И не возражаю поведать, что плоть у него оказалась жесткой и жилистой и пахла не так, как я люблю. У Шекспира был неприятный привкус.

Никодимус поспешил вмешаться и сменить тему.

— Мы будем рады, — заявил он, — пойти к туннелю вместе с тобой и посмотреть, нельзя ли его починить.

— Вы согласны предпринять это дружбы ради? — спросил Плотояд, вне себя от признательности, — Я питал надежду, что вы поступите так и именно так. Вы можете починить треклятый туннель?

— Пока не знаю, — сказал Хортон. — Но посмотреть можно. Я ведь не инженер…

— Я, — заявил Никодимус, — могу стать инженером.

— Черта с два, — сказал Хортон.

— Мы посмотрим, что можно сделать, — повторил безумец в облике робота.

— Значит, все решено и условлено?

— Можешь на нас рассчитывать, — заявил Никодимус.

— Хорошо, — откликнулся Плотояд. — Тогда я покажу вам древний город и…

— Тут есть древний город?

— Я выразился преувеличенно, — сказал Плотояд. — Позволил, чтобы радость по поводу починки туннеля отвлекла меня. Может быть, не вполне город. Может быть, лишь сторожевая застава. Очень древняя, вся развалилась, но, может быть, вам интересно. Однако сейчас я должен идти. Звезда спускается низко. Когда на эту планету падает темень, лучше находиться под крышей. Счастлив встретить вас. Счастлив, что прибыли люди Шекспира. Привет и прощайте! Увижу вас утром, и туннель да починится…

Он круто повернулся и рысцой устремился к холмам, ни разу не бросив взгляда назад. Никодимус задумчиво покачал головой.

— Тут много загадок, — заявил он. — Много пищи для размышлений. Много вопросов, которые предстоит выяснить. Но сперва я должен приготовить вам ужин. Вы вышли из холодного сна достаточно давно, чтобы принять еду, не подвергая себя опасности. Добротную, питательную еду, только для начала совсем немного. Сдерживайтесь, не будьте прожорливы. Входите в норму постепенно.

— Погоди-ка минуточку, черт тебя побери, — сказал Хортон. — Ты не находишь, что сперва должен мне кое-что растолковать? Чего ради, например, ты решил отвлечь меня, когда увидел, что я собираюсь расспросить это чучело о съедении человека по кличке Шекспир, кто б он на самом деле ни был? И что ты имел в виду, утверждая, что можешь стать инженером? Ты же чертовски хорошо знаешь, что никакой ты не инженер,

— Всему свое время, — ответил Никодимус. — Как вы справедливо отметили, нужно объясниться. Но прежде всего вам нужно поесть, а солнце уже почти село. Вы слышали совет этого существа, что после захода солнца лучше быть под крышей.

Хортон фыркнул:

— Предрассудок. Бабушкины сказки.

— Бабушкины или не бабушкины, — заявил Никодимус, — но пока мы не выясним все доподлинно, разумно руководствоваться местными обычаями.

Глянув вдаль по-над морем колышущейся травы, Хортон увидел, что горизонт уже рассек солнце надвое. Травяная ширь обернулась сплошным листом мерцающего золота. На глазах Хортона солнце погружалось в это золотое сияние, и по мере погружения небо на западе приобретало болезненный лимон— но-желтый оттенок.

— Странные световые эффекты, — отметил он вслух.

— Хватит, поднимайтесь на борт, — торопил Никодимус, — Что бы вы хотели поесть? Предлагаю протертый куриный суп с овощами — как вы к нему относитесь? А потом ребрышки с печеной картошкой…

— Хорошее меню, — сказал роботу Хортон.

— Я дипломированный шеф-повар, — ответил тот.

— Интересно, есть такая профессия, которой ты не владеешь? Инженер и шеф-повар. И что еще?

— О, профессий у меня много. Я могу выступать в разных качествах.

Солнце зашло, и чудилось, что с неба течет пурпурная дымка. Дымка нависла над желтизной травы, и та немедля окрасилась под старую полированную медь. Горизонт стал черным как смоль, только на месте заката еще виднелся зеленоватый проблеск цвета молодых листьев.

— Приятно, — заметил Никодимус, наблюдая за игрой красок, — очень приятно для глаза.

Краски стремительно гасли, и с темнотой на планету спустилась прохлада. Хортон стал взбираться по трапу. Но в ту же секунду нечто навалилось на него сверху, схватило его и завладело им. Не то чтобы схватило буквально — не было ровным счетом ничего, чем бы оно могло хватать, — и все же некая сила повязала его, обволокла и обездвижила. Он пытался бороться с этой силой, но не мог пошевелить ни одним мускулом. Вознамерился крикнуть, но гортань и язык окаменели. И внезапно он оказался нагим, ощутил себя нагим, лишенным не столько одежды, сколько всякой защиты, распростертым и вскрытым так ловко, что любой сокровенный уголок его существа оказался выставленным на всеобщее обозрение. Пришло противное чувство, что его изучают, исследуют, подвергают экспериментам, анализируют. Изучают голенького, освежеванного, распятого, чтоб исследователь мог докопаться до самой тайной его мечты, до последнего чаяния. Словно, мелькнула мысль в закоулках сознания, Бог снизошел с небес и предъявил на него права, быть может заодно определяя, чего он стоит.

Хотелось удрать и спрятаться, натянуть содранную кожу на тело и отчаянно закутаться в ней, прикрыть ею свое распятое и разверстое убожество, сшить на живую нитку лохмотья человеческой сущности. Но бежать было немыслимо, спрятаться негде, и оставалось лишь стоять столбом и терпеть, что тебя изучают.

Вокруг ничего не было. Ничто ниоткуда не появлялось. И все же нечто схватило его, обволокло и раздело донага — и тогда он нацелил свой разум на то, чтоб увидеть это таинственное нечто и разобраться, что же оно такое. И как только он сделал такую попытку, ему почудилось, что череп раскололся и мозг выбрался на волю, расширяясь, раскрываясь и впитывая в себя истины, каких никто из людей доселе не постигал. Потом его охватила паника: казалось, мозг расширился до того, что заполнил всю Вселенную, цепляясь шустрыми пальцами мыслей за все непознанное в мерзлом пространстве и быстротечном времени. И на мгновение, только на мгновение, он вообразил себе, что вгляделся в суть конечных целей бытия, укрытую в самых дальних пределах мироздания.

Затем мозг съежился, кости черепа встали на место, нечто отпустило его. Он пошатнулся и не удержался бы на ногах, если бы не вцепился в перила трапа. Никодимус подскочил, поддержал, осведомился встревоженно:

— Что случилось, Картер? Что на вас нашло?

Хортон держался за перила мертвой хваткой, словно они оставались единственной доступной ему реальностью. Тело ломило от напряжения, однако мысль еще сохраняла остатки небывалой остроты, хоть он и сознавал, что острота постепенно тускнеет. С помощью Никодимуса ему наконец-то удалось выпрямиться. Он помотал головой, моргнул раз-другой. Краски на поверхности травяного моря снова переменились. Пурпурная дымка сгустилась в глубокий полумрак. Медный отлив травы смягчился до свинцового оттенка, а небосвод почернел окончательно. В вышине вспыхнула первая яркая звездочка.

— Что случилось, Картер? — повторил робот.

— Ты что, ничего не почувствовал?

— Что-то такое было, — ответил Никодимус. — Что-то пугающее. Стукнуло по мне и соскользнуло. Стукнуло не по корпусу — по мозгу. Будто кто-то замахнулся психическим кулаком, но промазал, только задел мой мозг по касательной.