Картер Хортон вернулся к жизни. Ему мерещилось, что он на дне колодца, наполненного туманной мглой. Он испытал мгновенный испуг и гнев, попытался освободиться от тумана и мглы и выкарабкаться из колодца. Но мгла охватывала как саван, а туман проникал в мышцы и мешал шевелиться. Тогда он утихомирился. Только разум тикал сбивчиво, искал ответа на вопрос, где он и как сюда попал, — искал и не находил ключей к ответу. Воспоминаний не возникало вообще. Лежа неподвижно, он с удивлением обнаружил, что ему тепло и уютно. Как если бы он был здесь всегда и всегда ощущал тепло и уют, но наконец-то понял, что это такое.

Однако сквозь тепло и уют прорвалась догадка, что время не терпит, надо срочно что-то предпринять, и он изумился, откуда она взялась. Разве недостаточно, спросил он себя, того, что есть, — и какая-то часть подсознания завопила, что нет, недостаточно. Он сделал новую попытку выкарабкаться из колодца, стряхнуть с себя мглу и туман и опять потерпел неудачу, устав до изнеможения.

«Я ослаб, — признался он себе, — но почему? Почему?»

Ему захотелось крикнуть, привлечь к себе внимание — голос не подчинился. И вдруг он обрадовался, что крика не вышло, потому что неразумно привлекать к себе внимание, пока он не окрепнет. Он же не знает, где он, и тем более не знает, кто или что рыщет поблизости и с какими намерениями.

Он опять погрузился во мглу и туман, удобно устроился в них, довольный, что они прячут его от возможных опасностей. И чуть-чуть развеселился, когда ощутил новый гнев, тихий и настойчивый: почему это я вынужден прятаться неведомо от чего?

Постепенно мгла и туман рассеялись, и, к его удивлению, оказалось, что он отнюдь не в колодце. Скорее, это крохотная комнатка, и ее можно рассмотреть, что он и сделал.

С обеих сторон были металлические стены, они изгибались и сходились в каком-то футе над его головой, образуя потолок. В потолке были прорези, из прорезей выглядывали смешного вида приборы. При виде этих приборов память начала возвращаться, и прежде всего вспомнилось чувство холода. Не то чтобы ему действительно было холодно, но он вспомнил, что такое холод. И едва воспоминание коснулось его, следом волной нахлынули самые разные знания, мысли и представления.

Скрытые вентиляторы обдували его теплом, и он понял, почему ему уютно. Уютно, потому что он лежит на толстой мягкой подстилке, уложенной на дно камеры. На дно камеры, вот именно, — даже слова, даже специальные термины начали возвращаться к нему. Смешные приборы в прорезях на потолке — часть системы жизнеобеспечения, и если они видны, значит, он в них больше не нуждается. А если он не нуждается в них, это могло случиться лишь по одной причине: Корабль совершил посадку.

Корабль совершил посадку, и его вывели из холодного сна — разморозили тело, ввели в кровь укрепляющие препараты, а затем, капля за каплей, тщательно отмеренные дозы высокопитательных веществ. Сделали ему массаж, обогрели, вернули к жизни. Да, вернули к жизни, как если бы он был мертв. Теперь он вспомнил, какие бесконечные дискуссии велись по этому поводу: проблему анабиоза волынили, пережевывали, терзали, крошили на осколки и дотошно пытались собрать из осколков нечто целое. Анабиоз окрестили холодным сном — разумеется, другого и ждать не приходилось, надо было найти слова легкие и приятные на слух. Но что это было на самом деле — сон или смерть? Что случалось при этом с человеком — он засыпал и просыпался? Или умирал и воскресал?

А в общем, теперь это уже не имело значения. Умер он или заснул — теперь он был жив. «Черт бы меня побрал, — воскликнул он про себя, — а ведь сработало!» И только воскликнув, впервые отдал себе отчет, что кое-какие сомнения у него были — были, несмотря на все опыты с мышами, собаками и обезьянами. Были, хоть он никогда не говорил о своих сомнениях в открытую, пряча их не только от других, но и от себя самого.

Но если он вернулся к жизни, значит, вернулись и другие! Через две-три минуты он выберется из камеры и увидит их. Наверное, они уже ждут его, и вся четверка воссоединится. Кажется, они были все вместе только вчера — как если бы провели вчетвером славный вечерок, а нынче утром проснулись после ночи без сновидений. Хоть он, конечно же, понимал, что провел в камере куда больше, чем ночь, — возможно, целое столетие.

Он вывернул голову набок и увидел люк с иллюминатором из толстого стекла. Сквозь стекло можно было выглянуть в комнатку с четырьмя платяными шкафчиками вдоль стены. Однако в комнатке никого не было, и тут могло быть лишь одно объяснение: остальные все еще в своих камерах. Захотелось прокричать им что-нибудь, но в конце концов он передумал. Это был бы несерьезный поступок, нарочитый, какой—то мальчишеский.

Он потянулся к замку, нажал на ручку. Она подавалась туго, но наконец стронулась. Люк распахнулся. Протиснуть в него ноги стоило больших трудов — не хватало места толком пошевелиться. Но он справился и с этой задачей и, извиваясь всем телом, осторожно соскользнул на пол. Пол показался ледяным, да и металл камеры уже сильно остыл.

Быстро шагнув к соседней камере, он вперился пристальным взглядом в иллюминатор — и увидел, что камера пуста, а система жизнеобеспечения втянута в потолок. В двух других камерах тоже никого не было. Он окаменел от ужаса. Ну не могли трое других, вернувшись к жизни, бросить его одного! Они бы обязательно дождались его, чтобы выйти наружу вместе. То есть он был убежден: они дождались бы его обязательно, не случись чего-то совсем непредвиденного. Что же могло случиться, что?

Уж Элен бы дождалась его, это точно. Мэри с Томом могли бы и удрать, а Элен дождалась бы.

Терзаемый страхами, он подошел к тому шкафчику, где на дверце значилось его имя. Повернул ручку, а потом пришлось еще и рвануть ее изо всех сил. Вакуум, созданный в шкафчике, сопротивлялся человеку, и все-таки дверца не выдержала и распахнулась с резким хлопком. Одежда висела на плечиках, внизу аккуратно в ряд выстроилась обувь. Он схватил первые попавшиеся брюки и влез в них, кое-как вбил ноги в ботинки. Распахнул дверь в шлюзовый зал и сразу понял, что и там никого, а главный люк Корабля открыт нараспашку. Оставалось подбежать к люку и выглянуть наружу.

Трап спадал на травянистую равнину, простирающуюся влево до самого горизонта. Справа равнина сменялась неровными холмами, а по-за холмами в небо вздымался, синея вдали, мощный горный хребет. Равнина была пуста, если не считать травы, по которой под порывами ветра перебегали волны, как в океане. А холмы заросли деревьями с черной и красной листвой. В воздухе ощущался резкий освежающий привкус. Людей нигде не было.

Он спустился до половины трапа, и никто по-прежнему не показывался. Планета оглушала пустотой. Чудилось, что пустота тянется к человеку, мечтает завладеть им. Он чуть было не крикнул: «Ау, есть здесь кто-нибудь?» — но неотступный страх и эта пустота засушили слова в гортани, и он не сумел выдавить их из себя. Его била дрожь, с каждой минутой ему становилось все яснее: произошло что-то скверное, из рук вон скверное. Картина, которую он застал после пробуждения, просто не имела права на существование.

Резко повернувшись, он взбежал обратно по трапу и нырнул в люк.

— Корабль! — заорал он, — Корабль, какого черта, что тут стряслось?

И Корабль отозвался. Спокойные, равнодушные слова зазвучали прямо в мозгу:

«В чем дело, мистер Хортон?»

— Что стряслось? — повторил Хортон, теперь рассерженный более, чем испуганный. Рассерженный высокомерным спокойствием исполинского чудища — Корабля. — Где все остальные?

«Мистер Хортон, — ответил Корабль, — их нет».

— Что ты такое говоришь — их нет? На Земле нас была целая команда.

«Вы единственный», — сообщил Корабль.

— Что произошло с остальными?

«Они умерли», — сообщил Корабль.

— Умерли? Как это «умерли»? Они были со мной только вчера!

«Они были с вами, — сообщил Корабль, — тысячу лет назад».

— Ты сошел с ума! Как это «тысячу лет назад»?

«Именно такова, — ответил Корабль, его слова по-прежнему звучали прямо в мозгу, — протяженность времени с тех пор, как мы покинули Землю».

Позади себя Хортон услышал какое-то бряканье и стремительно оглянулся. Через внешний люк ввалился робот.

— Я Никодимус, — заявил он.

Робот был обыкновенным домашним роботом того типа, что на Земле мог бы встретиться в качестве дворецкого или камердинера, повара или посыльного. В нем не было никакого конструкторского изыска — замызганный плоскостопый кусок старого железа, и все.

«Не стоит, — сообщил Корабль, — относиться к нему с пренебрежением. Мы уверены, что вы найдете его вполне эффективным».

— Но на Земле перед отлетом…

«На Земле перед отлетом, — сообщил Корабль, — вы проходили тренировки с механическим чудом, в котором были тысячи деталей, легко выходящих из строя. Послать столь мудреную машину в длительную экспедицию не представлялось возможным. Слишком велики были шансы, что она сломается. А у Никодимуса просто нет частей, способных выйти из строя. Благодаря простоте конструкции он отличается очень высокой выживаемостью».

— Приношу извинения, — обратился Никодимус к Хортону, — что не присутствовал при вашем пробуждении. Я выходил на небольшую разведку. Полагал, что у меня вполне достанет времени, чтобы вернуться к вам. Очевидно, укрепляющие и адаптационные препараты подействовали быстрее расчетного. Обычно на выход из холодного сна требуется довольно продолжительное время. Тем более из холодного сна столь значительной длительности. Как вы себя чувствуете?

— Обескураженным, — признался Хортон, — Совершенно обескураженным. Корабль сообщил мне, что я единственный оставшийся в живых, и дал мне понять, что все остальные умерли. И еще он упомянул про тысячу лет…

«Если точно, — сообщил Корабль, — полет длился девятьсот пятьдесят четыре года, восемь месяцев и девятнадцать дней».

— Данная планета, — заявил Никодимус, — очень приятна. Во многих отношениях напоминает Землю. Кислорода немного больше, гравитация немного ниже…

— Прекрасно, — резко сказал Хортон, — после стольких лет полета мы наконец-то сели на очень приятной планете. А куда делись все другие приятные планеты? Почти за тысячу лет, двигаясь почти со скоростью света, мы должны были найти…

— Очень много планет, — заявил Никодимус, — но ни одной приятной. Ни одной, где мог бы жить человек. Молодые планеты с незастывшей корой, с огромными вулканами, с полями бурлящей магмы и озерами расплавленной лавы, с бешеными облаками пыли и ядовитых паров — воды там еще нет, а кислорода совсем мало. Старые, одряхлевшие планеты на краю гибели — океаны высохли, атмосфера истончилась, а жизнь, если и была когда-то, исчезла без следа. Массивные газовые планеты, плывущие по своим орбитам, как исполинские полосатые мраморные шары. Планеты, слишком близкие к своим солнцам, выжженные радиацией. Планеты, слишком далекие от своих солнц, с ледниками застывшего кислорода и морями водорода, густого, как мокрый снег. А еще планеты, сбившиеся с верной дороги и окутавшие себя атмосферой, смертельной для всего живого. И другие планеты, хотя таких совсем немного, где жизнь чересчур обильна, — покрытые джунглями, населенные такими прожорливыми и свирепыми тварями, что высадиться там равносильно самоубийству. Множество пустынных планет, где жизнь никогда не зарождалась и даже почва не сформировалась, — голые скалы, воды почти нет, а кислород связан в горных породах. Некоторые из обнаруженных планет мы облетали по орбите, на другие достаточно было бегло взглянуть. Несколько раз мы совершали посадку. Корабль располагает полной информацией и, если желаете, предоставит вам распечатку.

— Но вот мы нашли подходящую планету. Что теперь — осмотрим ее и вернемся назад?

«Нет, — вмешался Корабль, — мы не можем вернуться».

— Для чего же нас тогда посылали? Нас и все другие корабли. Все мы вылетели на поиски планет, пригодных для колонизации их человеком…

«Мы отсутствовали слишком долго, — сообщил Корабль, — Мы просто уже не можем вернуться. Нас не было почти тысячу лет. Если бы мы стартовали немедленно, то обратный полет занял бы еще тысячу лет. Вероятно, он был бы немного короче, поскольку мы не снижали бы скорости для осмотра планет, и все же полетное время туда и обратно составило бы без малого две тысячи лет. А на Земле, возможно, прошло еще больше, намного больше, поскольку надо учитывать фактор растяжения времени, а достоверных данных на этот счет у нас нет. Уже сейчас о нас, по всей вероятности, забыли. Конечно, должны были остаться записи, но их легко могли утратить, стереть или потерять. К моменту возвращения мы оказались бы безнадежно устаревшими, и люди не нашли бы нам применения. Ни нам, ни вам, ни Никодимусу. Мы только раздражали бы их, напоминая о неуклюжих потугах давних столетий. Никодимус и мы выглядели бы жуткими техническими уродами. Да и вы выглядели бы не лучше, хоть и на свой манер, — варваром, явившимся из прошлого, чтоб надоедать потомкам. Вы устарели бы социально, нравственно, политически. По их меркам вы, возможно, показались бы злобным, а то и опасным идиотом».

— Послушай, — запротестовал Хортон, — ты несешь бессмыслицу. Были же и другие корабли…

«Возможно, — согласился Корабль, — что некоторым из них удалось обнаружить подходящие планеты вскоре после старта. В таком случае они могли благополучно вернуться на Землю».

— А ты продолжал лететь и лететь…

Корабль ответил:

«Мы исполняли возложенную на нас миссию».

— Ну да, конечно, ты был занят поисками планет.

«Не планет, а одной планеты. Такой планеты, где мог бы жить человек».

— И чтобы найти ее, тебе понадобилась почти тысяча лет.

«На поиски не было установлено определенного срока».

— Наверное, так, — сказал Хортон, — Об этом мы как-то просто не подумали. Мы тогда не задумывались о многом. А о многом нам предпочитали не говорить. Скажи мне хотя бы теперь: если б ты не обнаружил эту планету, что бы ты делал?

«Мы продолжали бы поиски».

— Даже миллион лет?

«Если понадобилось бы, даже миллион лет».

— А теперь, хоть мы и нашли планету, мы не можем вернуться?

«Совершенно верно», — подтвердил Корабль.

— Тогда за каким же чертом было ее находить? — вспылил Хортон. — Мы ее нашли, а Земля об этом никогда и не узнает. Настоящая правда, по-моему, в том, что тебе неинтересно возвращаться. Уж тебя-то там, на Земле, не ждет ничего хорошего.

Корабль не дал ответа.

— Ну скажи мне, — Хортон сорвался на крик. — Признайся!..

— Вам не ответят, — вмешался Никодимус. — Корабль впал в гордое молчание. Вы его обидели.

— Черт с ним, с Кораблем, — заявил Хортон. — Я их троих наслушался до отрыжки. Теперь ответь мне ты. Корабль сообщил мне, что трое других умерли…

— Была неисправность, — сказал Никодимус. — Примерно через сто лет полета. Отказал один из насосов, и камеры холодного сна начали прогреваться. Мне удалось вас спасти.

— Почему только меня? Почему не других?

— Все очень просто, — рассудительно отвечал Никодимус, — Вы у меня числились первым. Вы были в камере номер один.

— А если бы я был в камере номер «два», ты позволил бы мне умереть.

— Я никому не позволял умирать. Но я мог спасти только одного спящего. Когда я это сделал, спасать других было уже поздно.

— Значит, ты выбирал по номерам камер?

— Да, — подтвердил Никодимус, — я выбирал по номерам. Разве есть лучший способ?

— Нет, — сказал Хортон. — Лучшего способа, пожалуй, нет. Но когда трое из четверых умерли, у вас не возникло мысли, что надо прервать полет и вернуться на Землю?

— Такой мысли не возникало.

— Кто принимал решение? Надо полагать, Корабль?

— Не было никакого решения. Никто из нас не упоминал ни о каких решениях.

Все пошло наперекосяк, понял Хортон. Сядь кто-то сиднем и поставь себе целью завалить дело, трудись он над этой задачей со всей прилежностью и упорством, доходящим до фанатизма, все равно бы ему ни за что не добиться лучшего результата.

Один корабль, один человек, один глупый плоскостопый робот — ну и экспедиция, прости господи! Хуже того, совершенно бессмысленная экспедиция в одну сторону. С тем же успехом, подумал Хортон, можно было вообще не стартовать. Впрочем, пришлось тут же напомнить себе: если бы не экспедиция, он лично умер бы много веков назад.

Он попытался вспомнить других — и не смог. В лучшем случае он видел их смутно-смутно, как сквозь дымку. Образы были неясными, будто размытыми. А когда он решил представить себе их лица, хотя бы лица, опять ничего не вышло, словно у них вовсе не было лиц. Он знал заранее, что позже будет скорбеть о них — позже, но не сейчас. Сейчас они припоминались слишком слабо даже для скорби. Да и времени скорбеть сейчас не найдется — столько надо сделать, столько обдумать. Тысяча лет, повторил он себе, и нет пути назад. Потому что попасть назад можно было только на Корабле, и уж если Корабль решил, что не вернется, спорить больше не о чем.

— А те трое? — спросил он, — Что с ними сделали? Похоронили в космосе?

— Нет, — ответил Никодимус. — Мы нашли планету, где их никто не потревожит до конца вечности. Хотите узнать подробности?

— Сделай одолжение, расскажи, — попросил Хортон.