Днем позже вспыхнули волнения. Словно по сигналу (а может, именно «по сигналу», поскольку мы так и не узнали никогда, как это случилось на деле!) забурлили гетто — в Вашингтоне, Нью-Йорке, Балтиморе, Чикаго, Миннеаполисе, Сент-Луисе, на западном побережье, везде. Бунтующие врывались в нарядные деловые кварталы, и теперь загорались вовсе не гетто, как это было в 1968 году. Огромные зеркальные витрины магазинов и больших универмагов выбиты, сами магазины разграблены и подожжены. Полиция, а в некоторых случаях и Национальная гвардия стреляли по бунтовщикам, те отстреливались. Плакаты, на которых было выведено: «Давайте нам миоцен!», или «Дайте нам уйти!», или «Мы хотим попытать удачи!», валялись на улицах, мокли под дождем, а иногда и пропитывались кровью.

Так продолжалось уже пять дней. Число убитых с обеих сторон исчислялось тысячами, а деловая жизнь в стране начала замирать. Но к исходу пятого дня страсти пошли на убыль, поскольку обе стороны — представители власти и закона и яростно протестующие массы — слегка отступили друг от друга. Медленно, замирая и спотыкаясь, нащупывая возможные точки соприкосновения, стороны приступили к переговорам.

Мы в Виллоу-Бенде оказались отрезанными от событий. Почти все междугородные линии связи были выключены. Телевизионные станции хотя и действовали, но время от времени иногда замолкали. К нам единственный раз дозвонился Кортни, но после этого от него не было ни звука. Попытки пробиться к нему по телефону не увенчались успехом. Во время того единственного разговора с ним мы узнали, что он сотрудничает с властями, но что у него еще много неизученных вопросов, связанных с этим.

Вечер за вечером, а иногда и целыми днями подряд мы собирались в офисе Бена и глазели на экраны телевизора. В любое время дня и ночи, если появлялась хоть малейшая новость о ходе событий, ее тотчас же передавали, и поэтому телевидение превратилось в сплошную программу новостей.

Ужасно тягостно было наблюдать эти волнения. В конце шестидесятых годов люди иногда рассуждали о том, выстоит ли республика, а теперь мы были почти уверены, что не выстоит! Лично я испытывал некоторое чувство вины, думаю, что у остальных оно было тоже, хотя мы никогда вслух об этом не говорили. У меня в голове молоточком стучала мысль: если бы мы не затеяли этого дела с перемещениями во времени, ничего такого бы не случилось!

Мы говорили о другом: как мы были слепы, благодушно предполагая, что закон об эмиграции явится просто пустой политической уловкой и что очень немногие из отверженных, к которым он будет обращен, захотят стать первопроходцами в неведомых землях.

И я чувствовал себя особенно неловко, ибо первым высказал мнение о бессмысленности этого закона. Ярость бунтовщиков показала, что гетто намерены дождаться второго тура утверждения законопроекта. И трудно было прогнозировать, во что выльется этот «второй» тур и сколько еще будет развязано вспышек насилия путем умелого манипулирования застарелыми обидами и подавленной ненавистью. Манипулирования со стороны тех, кто вдохновлял и вел этих повстанцев!

Прошел слух, что армия повстанцев направилась от Твин-Сити к Виллоу-Бенду, возможно, с целью захвата центра управления временными перемещениями. Шериф быстренько призвал добровольцев для преграждения пути бунтовщикам, но пока он был этим занят, оказалось, что никакого похода нет. Это был всего лишь один из тех мерзких ложных слухов, которые время от времени проникали даже в официальные отчеты о новостях.

Почему повстанцы не подумали о том, чтобы захватить нас, я так никогда и не узнаю. Для их позиции это было бы вполне логичным шагом, независимо от того, что такой шаг совершенно не оправдал бы их ожиданий. Но если они и помышляли об этом, то наверняка в их воображении возникала машина времени, которую бы можно было физически захватить и привести в действие. Но скорее всего, они об этом даже не подумали, ибо главари беспорядков, наверное, больше были заняты конфронтацией с властями и организацией насильственных действий, которые заставили бы власти покориться.

«Пять дней» прошли, и в разбитых затемненных городах воцарилось относительное спокойствие. Переговоры начались, но кто их вел и где они происходили, сохранялось в тайне, так же как и то, о чем на них говорилось. Газеты и телевидение проникнуть за завесу молчания оказались неспособны. Мы все время пытались дозвониться до Кортни, но междугородная связь все еще не работала.

И вдруг однажды перед нашими взорами возник Кортни собственной персоной!

— Не стал вам звонить из Ланкастера, — сказал он, — поскольку быстрее оказалось схватить такси и приехать.

Он взял стакан со спиртным, предложенный ему Беном, и плюхнулся в кресло. Вид у него был усталый и опустошенный.

— День и ночь, — проговорил Кортни, — без перерыва, в течение последних трех суток… Господи, я надеюсь, что мне никогда больше не придется пройти через такое!

— Вы что же, сидели на этих переговорах? — спросил Бен.

— Вот именно. И я думаю, мы их дожали до конца. Я никогда в жизни не видел таких несговорчивых сукиных детей с обеих сторон — что от правительства, что от повстанцев! Я противостоял и тем и другим. Но шаг за шагом я все же сумел вбить им в головы, что Ассоциация Времени имеет свою солидную ставку в этой игре и что мы отстаиваем собственные интересы. И что без нас никто не сможет переместиться во времени куда бы там ни было!

Он осушил бумажный стаканчик и отставил его. Бен снова его наполнил.

— Зато теперь, — сказал Маккаллахан, — мы это получили! Документы уже подписываются. Если это состоится и никто из тех ублюдков не передумает, мы дадим им туннель в миоцен бесплатно. Я был вынужден сделать эту уступку. Власти упирали на то, что программа эмиграции будет стоить им так много, что еще и выплата нам гонорара заставит их «финансово рухнуть». Думаю, они врут, но тут уж делать нечего. Если бы я отказался, все переговоры зашли бы в тупик, что по некоторым соображениям было бы властям на руку. Мы просто отдадим им этот туннель, вот и все! Мы им скажем: «Вот он тут, берите!», а остальное — их собственная головная боль. В обмен на это госдепартамент отменил и больше не возобновит свой указ. Он обязался больше не претендовать ни на какое регулирование нашей деятельности — ни на государственное, ни на федеральное, ни на какое бы то ни было еще! И еще одно — и это «одно» чуть было не опрокинуло все переговоры! — достигнута договоренность о признании Мастодонии независимой страной!..

Я поглядел через комнату на Райлу, и она улыбнулась. Это была первая ее улыбка за прошедшие несколько дней. И я знал, о чем она сейчас подумала. О том, что теперь мы сможем снова заняться нашим будущим домом в Мастодонии!

— Я думаю, — произнес Бен, — что это оптимально. Вы хорошо поработали, Корт! У нас, наверное, было бы слишком много хлопот с тем, чтобы содрать с правительства гонорар…

Дверь отворилась, и вошел Хайрам. Мы все повернулись к нему. Он проковылял немного вперед.

— Мистер Стил, — сказал он, — Кошкин Лик хотел бы, чтобы вы к нему пришли. Он желает вас видеть. Говорит, это важно…

Я встал.

— И я с тобой, — рванулась Райла.

— Спасибо, — ответил я. — Но лучше не надо. Мне следует самому разобраться, в чем там дело. Может, и ни в чем! Это не займет слишком много времени.

Но у меня было ужасное предчувствие, что в этом вызове кроется что-то действительно важное. Никогда раньше Лик за мной не посылал!

— Вы оставайтесь здесь, — сказал я, — а я сейчас…

Я пересек задний двор, обогнул курятник и увидел Лика на одной из яблонь. Я почувствовал, что он как бы подался вперед, ко мне. И когда он это сделал, мне снова показалось, что мы одни с ним на свете, что все остальные отринуты далеко, совсем отъединены от нас!

— Я рад, что ты пришел, — сказал он, — Я хотел с тобой увидеться перед тем, как уйти. Я хотел тебе сказать…

— Уйти! — вскричал я. — Лик, ты не можешь уйти! Только не сейчас! Зачем тебе понадобилось уходить?

— Я ничего не могу с этим поделать, — сказал Лик. — Я снова перерождаюсь. Я ведь говорил тебе, что и раньше я изменялся, там, на моей собственной планете, после моего начала…

— Но что это за изменение? — спросил я. — Что оно значит? Почему ты должен переродиться?

— Потому что иначе нельзя. Это нисходит на меня. И от меня не зависит…

— Лик, а ты сам хочешь этого?

— Думаю, что хочу. Я еще не спрашивал себя. Но все же я чувствую, что становлюсь от этого счастливым. Потому что я возвращаюсь домой.

— Домой? На ту планету, где ты родился?

— Нет. На планету штаба. Теперь она и есть мой дом. Эйза, ты знаешь, что мне кажется?

Меня била дрожь. Я вдруг ослабел. Я был разбит и ограблен.

— Нет, не знаю, — машинально ответил я ему.

— Мне кажется, что я становлюсь богом. Когда вернусь туда, то буду одним из них. Думаю, они появляются именно так. Развиваются из других форм жизни. Может быть, из моей формы, а может, и из других. Точно не знаю. Но, по-видимому, скоро буду знать. Я закончил свое ученичество. И стал взрослым…

Я провалился в пустоту, в огромную бездонную пропасть, и мою душу ранило не то, что я лишаюсь временных туннелей, которые мог бы построить Лик. Нет, невыносимей была мысль о том, что я лишаюсь самого Лика, и именно она создавала вокруг меня пустоту!

— Эйза, — произнес Лик, — Я возвращаюсь домой. Я на время потерял дорогу, но теперь я ее знаю и возвращаюсь домой!

Я ничего не ответил. Я не мог ответить ничего. Я сам был затерян в пустоте и не знал дороги домой…

— Мой друг, — сказал Лик. — Пожелай мне добра. Я должен это унести с собой!

И я сказал ему эти слова, они вырвались из меня так, словно это были кусочки моей живой плоти. Я хотел ему добра и должен был это сказать, но как больно мне стало от этого!

— Лик, я желаю тебе добра! От всего сердца, Лик! Мне очень будет тебя недоставать, Лик!

Он исчез. Я не видел, как он уходил, но почувствовал, что это произошло. Это все-таки стряслось. Пронесся холодный ветер ниоткуда, и черная пустота стала сереть, потом исчезла и эта серая муть, и я увидел себя под деревьями старого сада, поблизости от клумбы в углу курятника. Себя, уставившегося на опустевшую яблоню…

На землю опустились сумерки, и с их наступлением сразу же автоматически зажглись прожектора ограды, превратив все вокруг в ярко освещенное кошмарное видение, в котором взад и вперед вышагивали охранники, одетые в униформу. Но через несколько мгновений слепящий свет сменился снова благодатными сумерками, которые мне были так нужны!

Потом фонари вновь в меня вцепились, и я повернулся к административному зданию. Я боялся, что меня будет шатать из стороны в сторону, но этого почему-то не происходило. Я шел напряженно и прямо, как заводная игрушка.

Хайрама видно не было, а Баузер, скорее всего, был занят каким-либо сурком, хотя для сурков время было уже позднее. Они после захода солнца сразу зарываются в свои норы…

Я прошагал в дверь офиса. При виде меня все прекратили разговоры и уставились на мое помертвевшее лицо.

— Ну? — спросила Райла.

— Лик ушел, — сказал я.

Бен рывком вскочил на ноги.

— Как ушел? — заорал он. — Куда ушел?

— Он ушел домой, — ответил я. — К себе домой. Он прислал за мной, чтобы попрощаться. Это было все, что он хотел. Просто попрощаться.

— И ты не смог его остановить?

— Остановить его не было никакой возможности, Бен. Он вырос, понимаешь ли… Он закончил свое ученичество…

— Одну минуточку, — вмешался Кортни, пытавшийся сохранять спокойствие, — Но он же вернется, не так ли?

— Нет, не так, — произнес я, — Он переродился. Он стал чем-то иным…

Бен стукнул кулаком по столу.

— Ну что за низкий, проклятый удар! И в какой момент он нас бросил? Скажу вам, где он нас оставил — у разбитого корыта!

— Не спешите с выводами, — возразил Кортни. — Давайте не делать поспешных заключений. И давайте не опускать рук. Ведь не все же потеряно, ведь наверняка что-то осталось? И мы можем еще кое-что предпринять…

— Что вы там такое болтаете? Вы со своим адвокатским умничаньем…

— Мы можем еще спасти то, что имеем, — невозмутимо ответил Кортни, — Контракт с «Сафари» и кругленькую сумму в миллион баксов в год…

— Но ведь миоцен… Как же быть с миоценом?

— Не с миоценом, Бен. С Мастодонией.

Но тут закричала Райла:

— Только не с Мастодонией! Я не пущу их в Мастодонию! Они вконец ее загадят! Мастодония принадлежит нам с Эйзой!

— С учетом отбытия Кошачьего Лика и отсутствия дополнительных временных туннелей, — резко и холодно заявил Кортни, — вы вынуждены будете пустить их в Мастодонию. Или вы лишитесь всего!

Он обратился ко мне:

— Так вы твердо знаете, что Кошачий Лик отбыл и больше не вернется?

— Уверен в этом.

— И новых временных туннелей не будет?

— Нет, — ответил я, — Не будет. Новых не будет.

— Вы настаиваете на этом?

— Абсолютно. Какого дьявола я бы стал вам врать? Вы что, думаете, что это шутка, розыгрыш? Говорю вам, это не шутка! Но скажу вам еще кое-что. Вы никого не пошлете в Мастодонию! Я уже вам это объяснял как-то. Во времена Мастодонии человек уже существовал. Он охотился на мастодонтов в Испании, мастерил кремневые орудия во Франции…

— Ты рехнулся, что ли? — завопил Бен. — Собираешься похерить и то малое, что мы имеем?

— Да, ей-богу, собираюсь! — крикнул я в ответ. — Я собираюсь это все похерить! Послать к черту вместе с кругленькими двумя миллионами! Послать к черту вместе с правительством и этими повстанцами!

— И вместе с нами? — спросил Кортни вежливо, даже слишком вежливо.

— Да! — ответил я. — Послать к черту вместе с вами. Пустив эти банды в Мастодонию, мы можем разрушить все, что имеем сейчас, все, что имеет сейчас человечество!..

— А вы знаете, он ведь прав, — мягко вмешалась Райла. — Он прав в исходных соображениях, а я права в последующих. Мастодония принадлежит нам, и никто больше ею владеть не сможет. И к тому же ясно одно: мы-то сами ее не загрязним! И есть еще кое-что…

Я не стал дослушивать, что там есть еще. Повернулся и пошел к двери. Пересек холл, едва понимая, куда несут меня ноги, вышел наружу и оказался у ворот.

— Пропустите меня, — сказал я охраннику, и он дал мне выйти.

Я ничего толком не соображал. Уйти куда-нибудь, вот все, чего мне хотелось.

Потому что я понял — как бы мы с Райлой ни возражали, мы все равно потерпели крах. Под давлением того, что сейчас нам грозило, нас заставят впустить эти орды в нашу Мастодонию!

И больше всего меня убивало то, что Бен и Кортни окажутся на стороне тех, кто станет на нас давить!

Я дошел до автостоянки и огляделся. Там, поодаль, окаймленная яркими пятнами света, высилась ограда. Я ее ни разу не видел снаружи, если не считать дня моего возвращения из Европы. Но тогда было так много отвлекающего вокруг — толпы народа, забитая до отказа стоянка, лотки с сосисками, продавец шаров, — что я почти и не увидел самой ограды.

Но теперь я разглядел ее во всей присущей ей гротескной потусторонности и попытался вспомнить, как же это место выглядело раньше? До того, как здесь началось все это строительство?

Стоя здесь, я остро ощутил свое одиночество и потерянность. Я был человеком, лишившимся дома. И не только той старой фермы, но и Мастодонии, которая тоже стала мне домом!

И я понимал, что потеря Мастодонии — это лишь дело времени. Она будет потеряна, а с ней и каменный дом, и множество его каминов… Дом, который задумала построить Райла и о котором мы с ней проговорили столько ночей!

Райла. Я подумал о Райле, о моем неповторимом «приблудном толкателе», который так хотел разбогатеть! Но теперь, только что, она сделала свой выбор, ничуть не колеблясь! Выбор между Мастодонией и кругленькой суммой в два миллиона баксов в год…

Ты обманщица, сказал я мысленно, ты просто вруша! И вся эта твоя «деловая хватка» — только поза.

Когда дело подошло к развязке, ты отринула позу и сделала истинный выбор!

И для меня она, Райла, все еще оставалась, несмотря ни на что, несмотря на столько прошедших лет, все той же девчонкой, которую я так любил тогда, во времена раскопок в Малой Азии…

Той девушкой, чье личико было вечно запачкано из-за того, что она постоянно потирала свой облупленный на солнце, свой упрямый вздернутый носик грязной ладошкой…

…Миоцен, подумал я. А почему же мы не получили этот миоцен? Почему я не попросил Лика соорудить дорогу в миоцен много дней назад? Ведь теперь, когда она понадобилась, все уже давно было бы готово… И если бы у нас теперь был миоцен, то даже после ухода Лика мы бы смогли спасти Мастодонию!

А Лик? Он теперь всего лишь воспоминание. Он больше не улыбнется мне из кроны дерева. Он наконец узнал, кто он есть и кем станет…

«Лик, — сказал я ему, — мой давний, мой старый друг! Я желаю тебе добра, и мне будет так не хватать тебя здесь!»

И мне внезапно почудилось, что я снова с ним! Снова становлюсь единым целым с Ликом, как бывало столько раз прежде, когда он заключал меня в собственную личность, чтобы я увидел то, что видел он, и узнал то, что знает он.

…Узнал то, что знает он…

Узнал, даже если я не смогу это понять разумом до конца.

Знать то, о чем он мне никогда прямо не говорил, осознавать даже не вполне понятные мне вещи, те, которые он мне показывал!

Такие, как, например, уравнения времени…

И вдруг, подумав об этих уравнениях, я вновь их увидел. Я увидел эти «уравнения времени» в точности такими, какими он мне их показывал. Я смотрел на них его глазами и знал, как мне надо их свести воедино, как их надо применить!..

Миоцен, подумал я, удаленный от нас на двадцать пять миллионов лет назад… И уравнения сошлись друг с другом, и я сделал еще что-то, необходимое для построения дороги времени в этот самый миоцен…

…Я вышел из оболочки Лика, и он исчез. Я больше не находился внутри него. Я не глядел больше сквозь его глаза. Но эти уравнения… уравнения… они ведь означали, что… И я понял, что уже потерял их и больше не осознаю их смысл, их взаимные сочетания, способы их приложения к силовым полям. Я это потерял, даже если только что и владел им. Я теперь снова был глупым человеческим существом-, осмелившимся возмечтать о построении дороги времени с помощью информации, которая была в меня ненадолго вложена без ясного истолкования, просто так, в виде дара от того, кто теперь в далеких звездных мирах числился богом…

Я почувствовал, что меня трясет. Пытаясь распрямить плечи, я тесно сжал ладони, чтобы хоть немного унять дрожь.

Ты, проклятый дурачок, сказал я себе, ты совсем спятил, запсиховал в самом классическом понимании слова. Ну-ка, возьми себя в руки и сообрази, что ты собой на самом деле представляешь!

И все же… и все же… и все же…

Пока я себя так изничтожал, я сделал несколько шагов вперед, пробуя, а не появился ли этот дурацкий временной туннель?

Но ты же сам видишь, сказал я себе. Нет никакого миоцена!

…Я прошел еще пару шагов и увидел, что я в миоцене…

Солнце находилось на полпути к закату, и тугой бриз с севера рябил буйно разросшиеся травы. Под холмом, в четверти мили от меня, пасся титанотерий, эта неуклюжая тварь со смешным тупым разветвленным рогом, торчащим над его носом. Он перестал жевать и уставился на меня, угрожающе заревев.

Я осторожно повернул назад, ступая по своим же следам, и вернулся на Бенов паркинг.

Не сходя с места, я наклонился, снял туфли и поставил их одну за другой, стараясь точно пометить вход в туннель.

Потом, в одних носках, я обошел стоянку и вытянул несколько стальных стержней из разгородок, разделяющих места парковки машин. По пути я подобрал еще булыжник размером с кулак и с его помощью забил стержни в землю, вдоль дороги в миоцен.

Сделав это, я сел на землю, чтобы обуться.

И вдруг ощутил страшную усталость.

Мне так хотелось найти в себе хоть какое-то чувство торжества или ликования, но ничего такого я не ощутил. Я всего лишь испытывал благодарность и начинал обретать покой.

Теперь я знал, что все будет в порядке. В полном порядке, если мне удалось все же соорудить этот туннель в миоцен. Раз я это сделал, то, значит, сумею построить и любой другой туннель… Конечно, не я сам по себе, такой, как сейчас, — Но если я снова войду внутрь Лика…

Я довольно долго провозился с надеванием туфель. Мне в них что-то ужасно мешало! Но наконец я с ними справился, встал и пошел к воротам ограды.

Мне предстояло сделать нечто очень-очень важное.

Я должен был как можно скорее сообщить Райле, что мы с ней сохранили свою Мастодонию!