Упала ночь, и мне уже незачем было прижиматься к берегу — я смог выйти на стремнину, где меня подхватило течение. Мне встретились два городка, оба на противоположной стороне реки: я видел огни, однако от них меня отделяли не только вода, но и широкая болотистая пойма между водой и настоящей сушей.

Меня тревожила мысль о Кэти. Не было у меня никакого права просить ее о помощи. Я поступил как порядочный мерзавец, если позволил ей взяться за поручение, способное обернуться очень скверно. Но ведь она пришла предупредить меня, она выступила со мной заодно — да и, кроме нее, обратиться было не к кому. Больше того, похоже, она была здесь единственной, кому я мог доверять. Я твердил себе, что у нее есть все шансы справиться с задачей, и мне по-прежнему казалось важным, чертовски важным, чтобы плотный конверт ни при каких обстоятельствах не попал в руки тех, кто мог бы разгласить его содержание.

Надо как можно скорее связаться с Филипом и предупредить о том, что происходит. Вместе мы, быть может, придумаем что-нибудь, отыщем приемлемый курс действий. Первым делом отплыву от Пайлот Ноба на какое-то расстояние, затем найду телефон — и чтобы это было достаточно далеко отсюда и звонок не вызвал подозрений.

А пока что я наращивал расстояние. Течение было быстрое, и я еще помогал ему, размеренно, что есть мочи работая веслом.

Гребля не мешала думать — о вчерашнем вечере и о найденном сегодня теле Джастина Болларда. И чем дольше я думал, тем явственнее приходил к убеждению, что Боллард не умирал. Не оставалось сомнений, что троица, напавшая на меня вечером, была той самой, что подпирала стенку в школе. Они похвалялись тем, что задали мне взбучку, и вскоре исчезли — но куда исчезли и как? Каков бы ни был ответ, но, когда они испарились, проще простого было подсунуть мертвое тело, чтобы поссорить меня с законом, а то и линчевать. И если Кэти не ошиблась, компания линчевателей уже собиралась и собралась бы, не вмешайся Джордж Дункан и не разгони ее. Что бы ни представляли собой исчадия, которым пока не было имени, но если им по силам смоделировать себя (или энергию, лежащую в их основе) в виде дома, поленницы, рыдвана на козлах, супружеской пары из комикса, ужина на столе и банки с отменным кукурузным виски — значит, они способны на что угодно. А уж изобразить мертвое застывшее тело для них — детская задача. И уж конечно, сообразил я, они в состоянии использовать свои таланты для того, чтобы удержать пропавшую троицу вдали от людей, пока волнение не схлынет. Вне сомнения, это безумный способ добиваться своего, но не более безумный, чем прикончить человека машиной, которая тут же растворяется в воздухе, и не более причудливый и замысловатый, чем план, к которому они прибегли, дабы заманить потенциальную жертву в змеиное логово.

Где-нибудь вскоре, по крайней мере я так надеялся, найдется прибрежный поселок с телефонной будкой, и я позвоню. Хотя, наверное, уже объявлена тревога и за прибрежными поселками установлено наблюдение, однако шериф не может быть уверенным, что я отправился вниз по реке. Не может, правда, лишь в том случае, если Кэти не арестована. Я силился выкинуть это предположение из головы, но безуспешно — оно возвращалось непрошеным. Впрочем, даже в случае, если за поселками наблюдают, я, вероятно, успею позвонить. А что потом, что делать после звонка? Пожалуй, сдаться, хотя это уж я успею решить впоследствии. До меня дошло, что я мог бы сдаться и все равно связаться с Филипом, — но тогда разговор придется вести в присутствии полицейских и, кроме того, у меня не останется выбора, что делать после звонка.

Я не был вполне удовлетворен тем, как справился с ситуацией. Меня не покидало чувство вины, но сколько я ни прокручивал события в памяти, я не находил своим решениям приемлемой альтернативы.

Ночь вступила в свои права, однако над рекой еще брезжил слабый свет. Вдалеке на берегу мычала корова, чуть слышно залаял пес. А вокруг струилась вода, напевая шепотом свою вечную песню, порой всплескивала рыба — внезапный шлепок хвостом, и маленький водоворот, и концентрические круги ряби. Мне мерещилось, что я плыву по исполинской равнине, — окаймленные деревьями темные берега и дальние холмы стали просто тенями на крайних ее пределах. Глубокий мир и покой владели этим царством воды и теней. Как ни странно, я ощущал себя на реке в безопасности. В обособленности — более точное слово. Я был центром миниатюрной вселенной, и она простиралась от меня во все стороны, и не было в ней жителей, кроме меня. Достигавшие меня звуки, мычание и лай, несли в себе такой привкус отдаленности, что не разрушали моей самодовольной обособленности, а подчеркивали ее.

И вдруг обособленности пришел конец. Прямо передо мной вода вздулась горбом, и покуда я отчаянными гребками уклонялся от препятствия, из реки поднялась черная масса — ярды и ярды черной массы, с которой потоками сбегала вода.

От черной массы отделилась полоса, отделилась, взвилась в воздух и оказалась исполинской длинной изогнутой шеей с насаженной на нее кошмарной головой. Шея описала в воздухе изящную кривую, и голова нависла прямо надо мной. Взглянув вверх, я в гипнотическом ужасе уставился в красные, почти рубиновые глазки — даже слабенького света, отраженного от поверхности реки, было довольно, чтобы заставить их пылать пламенем. В мою сторону выстрелил раздвоенный язык, а потом раскрылась пасть, и я увидел клыки.

Я схватился за весло и мощным рывком послал каноэ вперед с поворотом. Горячее дыхание зверя обожгло мне шею — голова сделала выпад, но промахнулась буквально на несколько дюймов.

Обернувшись через плечо, я увидел, что голова вновь взвивается в воздух, готовясь к новому броску, и уразумел, что игра складывается явно не в мою пользу. Я одурачил чудовище один раз, но сомнительно, чтобы тот же трюк удался мне повторно. Берег был слишком далек и недостижим. Все, что я мог, — увертываться и удирать. На мгновение мелькнула мыслишка, не бросить ли каноэ, но пловец я неважный, а чудовище, несомненно, в своей стихии и без труда выудит меня из воды.

Оно не торопилось. Ему не было нужды торопиться. Оно знало наверняка, что мне не уйти, но ему не хотелось больше промахиваться. Оно приближалось ко мне, раздвигая воду аккуратными расходящимися волнами, — длинная шея изогнута наготове, голова поднята, пасть разверста, клыки сверкают при свете звезд.

Я резко дернул каноэ вбок в надежде сбить чудовище с курса и заставить тормознуть и развернуться, прежде чем повторить нападение. И тут, при рывке, что-то стукнуло и покатилось, дребезжа, по дну каноэ. И едва уловив этот звук, я понял, что делать. Решение было безрассудным, противоречащим всякой логике, но жизнь моя висела на волоске, и времени оставалось в обрез. Я даже не рассчитывал, что мой план удастся — да какой там план, скорее инстинктивная реакция, — и уж тем более не имел представления, что будет в случае удачи. Но я не мог не попробовать. Прежде всего потому, что это было единственное действие, пришедшее мне на ум.

Я ударил веслом по воде, разворачиваясь на сто восемьдесят градусов, и оказался с чудовищем лицом к лицу. Затем я наклонился, поднял спиннинг и встал во весь рост. Вообще-то каноэ — посудина, отнюдь не предназначенная для того, чтобы стоять в ней в рост, но эта оказалась довольно устойчивой. К тому же я практиковался, как подниматься в каноэ, еще в дневные часы.

На леске у меня был крючок на окуней, и достаточно тяжелый, возможно даже слишком тяжелый для окуней, — зазубренный крючок-тройник.

Чудовище подплыло совсем близко, пасть у него была по-прежнему раззявлена. Я отвел удилище назад, мысленно прикинул, куда бы всадить крючок, и энергичным взмахом послал его в цель. Как зачарованный, следил я за металлической искоркой, сорвавшейся с удилища и чуть заметной в отсветах от реки. Когда крючок исчез в пасти, я выждал долю секунды, приподнял конец удилища еще выше и рванул его назад изо всех сил, чтобы зубья впились поглубже. Я ощутил пальцами, что это удалось, тройник зацепился плотно, — и вот вам, пожалуйста, я в утлом каноэ с чудовищем на крючке.

Я не строил никаких планов насчет того, что буду делать, если заброшу крючок. Я просто не задумывался о том, что будет дальше. Вероятно, я вообще ни на миг не верил, что действительно поймаю чудовище на спиннинг.

Теперь, когда я его поймал, я сделал единственное, что мне оставалось, — стремительно опустился и сжался в комок, отчаянно вцепившись в удилище. Голова чудовища дернулась и задралась к небу. Катушка запела, выматывая леску.

Я вновь рванул спиннинг, засаживая тройник еще глубже, а передо мной вспучилась высокая, как при приливе, волна. Огромное туловище поднялось из воды, оно поднималось и поднималось, и казалось, этому не будет конца. Голова на длиннущей шее яростно моталась туда и сюда, удилище у меня в руках ходило ходуном, но я вцепился в него мертвой хваткой, хотя сам не могу понять зачем. Одно достоверно: такое рыбацкое счастье мне было не в радость.

Каноэ прыгало на волнах, поднятых ошеломленным чудовищем, зарывалось носом и вставало на дыбы, но я скрючился на дне, слился с лодкой, прижав локти к бортам и норовя расположить центр тяжести как можно ниже, чтоб не перевернуться. И вот лодка двинулась по реке, быстрее и быстрее, на буксире за перепуганным, удирающим зверем.

А я цеплялся за спиннинг, несмотря ни на что. Я мог бы выпустить его или отбросить, но я цеплялся за него и теперь, когда лодка пришла в движение, испустил торжествующий вопль. Мерзкая тварь охотилась на меня, считала своей добычей, но я поймал ее на крючок, и вот она удирает, вне себя от боли и паники, а у меня, кажется, появилась возможность прокатиться на дармовщинку.

Чудовище мчалось вниз по реке, леска звенела от напряжения, каноэ шло так стремительно, что взлетало над водой, а я вопил, как полоумный ковбой, оседлавший непокорную лошадь. На минуту я начисто забыл обо всем, забыл, что привело к этой гонке. Осталась лишь сама ночная гонка по волшебному миру реки. Чудовище брыкалось и корчилось в упряжке, иззубренные плавники на его спине то выгибались в воздухе, то прижимались к воде, то уходили под воду в тщетной борьбе за освобождение.

И вдруг леска ослабла, а чудовище сгинуло. Я был один на реке, распростертый на дне каноэ, которое скакало вверх и вниз по вскипевшей воде. Когда волнение улеглось, я сел и принялся сматывать леску. Сматывать пришлось долго, однако в конце концов крючок брякнул о борт и вскоре замер на своем законном месте на верхушке удилища. По правде сказать, я удивился, что крючок цел, так как предполагал, что леска оборвалась, позволив чудовищу нырнуть и броситься наутек. Теперь для меня стало очевидным, что оно попросту исчезло. Тройник был засажен в глотку чудовища глубоко и прочно, и вернуться ко мне мог только в одном случае — если плоть, куда его всадили, перестала существовать.

Каноэ мягко качалось на воде, и я снова взялся за весло. Взошла луна, небо в ее лучах посветлело, и река засверкала, как дорога из жидкого серебра. Весло было у меня в руках, но я не мог решить, что делать дальше. Инстинктивно хотелось немедля опустить весло в воду и грести к берегу, покинуть реку прежде, чем еще одно чудовище вынырнет из глубин. Но по зрелом размышлении я пришел к выводу, что однотипного чудовища не предвидится, поскольку само его появление можно допустить лишь в рамках той же схемы, что и логово гремучих змей и смерть Джастина Болларда. Иной мир, описанный моим другом, выкинул очередной фокус и опять потерпел неудачу, и, по-моему, не в их привычках было повторять фокус, который не удался. И если мои рассуждения верны, то в ближайшее время река для меня — самое безопасное убежище на свете. ₁

Мои мысли прервал резкий, пронзительный писк, и я поневоле дернул головой в поисках его источника. На борту, в нескольких футах от меня, сидел, как на насесте, уродец-монстренок. Он был карикатурно человекообразен, весь покрыт густой шерстью и цеплялся за борт нижними лапами, похожими на когти совы. Голова заострялась кверху, и с заостренной макушки волосы свисали на манер соломенной шляпы, какие носят туземцы в отдельных странах Азии. По бокам головы торчали остроконечные уши, напоминающие кувшинчики, а из-под спутанных волос светились багровые глазки.

Как только я разглядел монстренка, его писк стал обретать определенный смысл.

— Трижды испытан — заговорен! — пищал он пронзительным голоском, ликуя и надсаживаясь. — Трижды испытан — заговорен! Трижды испытан — заговорен!..

К горлу поднялась тошнота, и я взмахнул веслом. Плоскость весла угодила по монстренку без промаха, сорвала его с борта и взвила высоко в воздух, словно я ударил бейсбольной битой по навесному мячу. Писк перешел в слабый всхлип, а я завороженно следил, как он взлетает над рекой, достигает вершины своей траектории и наконец идет на спуск. Но на полпути вниз монстренок вдруг улетучился, лопнул, как мыльный пузырь; только что был — и не стало.

А я сосредоточился на гребле. Мне необходимо найти поселок, и хватит себя обманывать. Чем скорее я доберусь до телефона и позвоню Филипу, тем лучше для всех.

Мой старый друг в своей рукописи, возможно, в чем-ни-будь и ошибся, но, черт меня побери, вокруг творится нечто странное, очень странное.