«Всего доброго, пастор, — сказал человек, — Всего доброго и спасибо за заботу». Испуганный, неуверенный человек приходил в поисках утешения и ушел несолоно хлебавши.

Ко мне обратились за помощью, вздохнул Никлое Найт, впервые за столько лет ко мне обратился за помощью человек, а я обманул его ожидания, ибо не было у меня надежды, которую я мог бы передать другому.

Это же так просто, понурился Найт. Так просто наделять людей уверенностью. Кому-то, но не ему. Ему и самому ее не хватает.

Сгорбившись, он сидел за столом, свет маленькой лампочки отражался в полированной столешнице. Казалось, прошло уже немало времени. Одна мысль не давала ему покоя: он обманул ожидания человека — единственного, кому потребовалось его участие. Он обманул его, потому что сам был пуст, как весь этот мир. Он проповедовал веру, которой не имел. Он лицемерил, рассуждая о бессмертии духа, а сам не мог отречься от бессмертия тела, обещанного Нетленным Центром.

Церковь — не только храм, церковь олицетворяла собой нечто большее, объединяющее всех людей. Ее отцы могли в чем-то ошибаться, но с незапамятных времен — с колдунов в джунглях, с человеческих жертвоприношений в священных рощах — церковь оставалась неподвластной человеческому разумению. Она символизировала тайну жизни, духовный экстаз и ослепительный свет разума.

Но те времена прошли, сказал себе Найт. Церковь не может быть выше своих слуг. Сегодня уже никто не посвящает себя ей полностью, нет теперь готовых на муки, сильных в вере. Осталась лишь угасающая привычка.

Когда бы человек мог молиться, думал Найт, не словами (слова — лишь ритуал), а сердцем!

Он тяжело вздохнул, нащупал в кармане сутаны четки, достал их и положил перед собой на стол. Деревянные бусины были отполированы прикосновениями многих рук, тускло блестело металлическое распятие.

Люди еще молятся с четками — он знал, — но все реже и реже. Даже единственная, сохранившая еще остатки былого влияния Римская церковь близка к полному упадку, большинство людей если и посещает богослужения, то в Новой церкви, выхолощенном подобии того, что было когда-то храмом.

Раньше была вера, вздохнул Найт. Слепая, неосознанная вера.

Четки достались ему от предков, прошли сквозь поколения, и он припомнил связанную с ними историю — какая-то его прабабка, жившая в маленькой европейской деревеньке, как-то отправилась в церковь. Внезапно хлынул ливень. Укрывшись от дождя в первом попавшемся доме, она кинула четки на двор, повелев дождю перестать. И дождь прекратился, и выглянуло солнце. До самой смерти она была убеждена, что именно четки прекратили ливень. И все остальные — после ее смерти — пересказывали эту историю, искренне веря в ее истинность.

Конечно, опять вздохнул Найт, это только красивая выдумка, но все же… Ему бы хоть часть такой веры, и он помог бы приходившему, единственному из тысяч, кому потребовалась вера.

Почему же он один ощутил необходимость в истинной вере? Какой психический механизм, какое чувство побудило его?

Он попытался вспомнить лицо этого человека: чуть расширенные от страха глаза, копна буйных волос, выступающие скулы. Лицо вроде бы знакомое, или настолько обычное, что кажется знакомым? Да нет же! Вот оно — глядит на него с первой полосы сегодняшней газеты. У человека, простонал Найт, чьи надежды он обманул, на всем свете не осталось ничего, кроме веры! Этот человек, ушедший от него без ничего, потерявший последнюю надежду — а он, несомненно, утратил ее, — был не кто иной, как Франклин Чэпмэн.