Из записи в журнале от 29 ноября 5036 года:

…В последние несколько столетий произошло некоторое ухудшение моего физического состояния, и теперь бывают дни (как сегодня), когда я ощущаю на плечах тяжесть прожитых лет. Я чувствую усталость, которую нельзя отнести на счет обычных дел. Я никогда чрезмерно не утомлял себя делами, а в последние годы и подавно. Походка моя стала шаркающей, а рука утратила былую твердость и выводит в журнале дрожащие каракули. Случается, я пишу не то слово, что хотел написать, — очень похожее, но не то. Бывает, я не могу сразу подыскать нужное слово и подолгу сижу, роясь в памяти, что меня не столько раздражает, сколько печалит. Порой я пишу с ошибками, чего раньше никогда не бывало. Думаю, я стал похож на старого пса, который спит на солнышке, с той существенной разницей, что старый пес ничего от себя не требует.

Элисон, моя жена, скончалась пятьсот лет назад, и хотя многое уже забылось, я помню, что смерть ее была тиха и спокойна. Полагаю, моя будет такой же. Мы умираем от старости, а не от разрушительного действия болезней, и именно в этом, по-моему, истинное счастье, которое нам даровано. Случается, я задумываюсь о том, в какой мере долгая жизнь — сказочно долгая жизнь — благо для человечества. Но подобные мысли, говорю я себе, — всего лишь мысли старого, со странностями, человека, и не стоит обращать на них внимание.

Одно я помню очень хорошо, и это меня преследует. Когда умерла Элисон, собралось много людей, издалека, со звезд. Мы отслужили по ней заупокойную, в доме и у могилы. Среди нас не было ни одного духовного лица, поэтому мой внук Джейсон читал тексты из Библии и произносил слова, которые полагалось произносить, и все было очень торжественно и достойно. Возле могилы стояли люди — огромная толпа, — а чуть поодаль роботы: отдельно от нас, по своему собственному желанию и в соответствии с древним обычаем.

Когда все закончилось, мы вернулись в дом; спустя некоторое время я прошел в библиотеку и сидел там в одиночестве. Никто меня не тревожил, понимая, что мне нужно побыть одному. Немного погодя раздался стук в дверь и вошел Езекия из монастыря. Пришел сказать, что он со своими товарищами не присутствовал на похоронах, поскольку в это самое время они в монастыре отправляли заупокойную службу. Сообщив это, он вручил мне текст службы. Текст был написан чрезвычайно разборчиво и красиво, с красочно нарисованными заглавными буквами и украшениями на полях страниц — такая же аккуратная, безупречная рукопись, как сохранившиеся средневековые манускрипты. Откровенно говоря, я не знал, что ответить. Разумеется, с его стороны это была дерзость и, с моей точки зрения, дурной тон. Однако я не сомневался, что не было никакого дурного умысла, и сами роботы видели в этом не дерзость и не нарушение приличий, но поступок, продиктованный любовью и уважением. Я поблагодарил Езекию, хотя, боюсь, в выражении благодарности был краток, что он, я уверен, отметил. В то время я не описал этот визит в журнале и никому о нем не рассказывал. Сомневаюсь, чтобы кто-нибудь знал о визите робота ко мне. Все годы я с величайшей ответственностью относился к записи всего, что происходило. Я завел журнал для того, чтобы занести на бумагу правду о том, что случилось с человечеством, и таким образом воспрепятствовать появлению мифов и легенд. Думаю, тогда у меня не было никаких иных соображений и я не собирался продолжать свои записи в дальнейшем. Но к тому времени, когда закончил, я уже настолько усвоил привычку писать, что не отказался от своего занятия и стал записывать все наши, даже самые мелкие, события и свои мысли. Почему я не отметил того, что произошло между мной и Езекией, до сих пор понять не могу. Происшедшее не было страшным нарушением этикета, его не стоило скрывать. Поначалу я об этом забыл, а если случалось вспомнить, снова забывал. Но с недавних пор я думаю об этом постоянно.

За последние несколько лет я задал себе множество вопросов, касающихся того случая, ибо теперь острота происшедшего притупилась и я могу быть объективным. Я подумывал о том, что мы могли бы попросить Езекию совершить богослужение во время похорон, чтобы он, а не Джейсон читал текст отпевания. Однако даже сейчас мысль эта вызывает у меня дрожь. И все же факт остается фактом: именно робот, а не человек поддерживает существование не только христианства, но и самой идеи религии. Я понимаю, что народ Красного Облака имеет свои верования и свое отношение к действительности, которое следует назвать религией. Но согласно моему пониманию, она не формализована, она является глубоко личной — вероятно, это проще и разумнее, чем те пустые формы, в которые превратились другие религии. Но мне кажется, нам следовало либо придерживаться нашей религии, либо отказаться от нее полностью. Мы позволили ей умереть, она нас больше не заботила, и мы устали делать вид, что верим. Это относится не только к нескольким последним тысячелетиям. Еще до Исчезновения мы позволили вере умереть; в данном случае я употребляю слово «вера» в строго ограниченном смысле, относя его к организованной религии.

В последние годы я много об этом думал, сидя во внутреннем дворике и наблюдая, как сменяются времена года. Я внимательно изучал небо и знаю все облака, плывущие по нему; я твердо запомнил различные оттенки голубого цвета: линялая, почти невидимая голубизна жаркого летнего дня; мягкий, порой зеленоватый цвет позднего весеннего вечера; более темный, почти фиолетовый цвет осени. Я стал знатоком окраски осенних листьев и знаю все голоса и настроения леса, речной долины. Я обрел общность с природой и пошел таким образом по стопам Красного Облака и его народа; хотя, я уверен, им свойственно более глубокое понимание ее и более тонкие чувства, чем мне. Но я видел смену времен года, рождение и смерть листьев, блеск звезд в бессчетные ночи, и во всем этом я ощутил цель и порядок. Мне кажется, должен существовать какой-то всеобъемлющий, вселенский план, благодаря которому электроны вращаются вокруг ядер и медленнее, более величественно вращаются галактики. Мне кажется, существует план, охватывающий всю Вселенную, но что он собой представляет и откуда появился, мой слабый разум постичь не может. Однако если и искать, к чему обратить нашу веру — и нашу надежду, — то к этому плану. Я думаю, мы мало размышляли и слишком боялись…