Данкен проснулся посреди ночи и на какой-то миг испугался, ибо не сразу сообразил, где находится. Его окружала тьма, в которой что-то мерцало, как будто он очутился вдруг в преддверии ада. Но затем он различил вход в пещеру, через который сочился внутрь лунный свет, и разглядел лежащего у входа Крошку. Тот вытянул лапы и положил на них голову. Повернувшись, Данкен увидел, что мерцание исходит от тлеющих в очаге угольев. Рядом, в нескольких футах, раскинулся на спине

Конрад; он крепко спал. Его могучая грудь то вздымалась, то опадала в такт дыханию. Дышал он через рот, с характерным присвистом.

Отшельник куда-то подевался — должно быть, примостился в уголке на своем тюфяке. В воздухе плавал едва уловимый запах древесного дыма; напрягая зрение, Данкен рассмотрел у себя над головой пучки трав, вывешенные отшельником на просушку. Время от времени снаружи доносился приглушенный топот: очевидно, Дэниел пасся поблизости от пещеры. Данкен натянул одеяло до подбородка и закрыл глаза. Рассветет, вероятно, еще не скоро, так что вполне можно поспать.

Однако сон не шел. Как Данкен ни старался, у него не получалось освободиться от мыслей последних дней. Эти же мысли волей-неволей вынуждали задумываться над тем, сколь труден и опасен избранный путь. В пещере отшельника было тепло и уютно, а за ее пределами простиралась Пустошь, на просторах которой бесчинствовало Зло. Да что там говорить, в какой-нибудь миле отсюда лежит сожженная деревня, из всех строений которой уцелела только церковь. Вдобавок неподалеку шастает Гарольд Потрошитель со своими головорезами в поисках тех, кто его якобы обидел. Впрочем, о Потрошителе пока можно забыть: сам того не подозревая, он умчался вперед, снедаемый жаждой то ли мести, то ли наживы.

Неожиданно Данкену вспомнился разговор с отцом, состоявшийся накануне отъезда из Стэндиш-Хауса в той же самой библиотеке, в которой его милость архиепископ рассказывал об арамейском тексте.

Тогда Данкен задал отцу вопрос, который вертелся у него на языке с той поры, когда он впервые услышал о манускрипте:

— Почему мы? Почему манускрипт оказался именно у нас?

— Откуда нам знать? — отозвался отец, — История нашего рода длинна и полна неясностей. Что-то стерлось из памяти, что-то уже невозможно восстановить. Разумеется, существуют записи, но они в большинстве своем представляют собой легенды, повествования о временах столь давних, что сегодня бесполезно и пытаться отделить правду от вымысла. Нынче мы превратились в помещиков, однако в прошлом, если верить преданиям, среди Стэндишей встречались и отважные первопроходцы, и бессовестные искатели приключений. Возможно, кто-то из них, возвратись из дальних странствий, и привез в замок манускрипт как часть добычи, полученной при взятии чужеземного города; может статься, он выкрал ее из монастыря или, что менее вероятно, купил за пару медяков как заморскую диковинку. Так или иначе, на рукопись давно не обращали внимания, что ничуть не удивительно, ведь установить, насколько она важна, смогли только монахи. Я обнаружил ее в старом, наполовину сгнившем деревянном ящике, в куче других свитков, покрытых плесенью и совершенно неинтересных по содержанию.

— Однако этот манускрипт почему-то показался тебе заслуживающим того, чтобы отвезти его в монастырь.

— Ни о чем подобном я не думал, — ответил лорд Дуглас. — Он всего-навсего возбудил мое любопытство. Как ты знаешь, я читаю по-гречески и понимаю несколько других языков, пускай с пятого на десятое, но тут не смог разобрать ни одного словечка. Мне стало интересно, и я решил, что, пожалуй, стоит немного расшевелить святых отцов, пока они окончательно не заплыли жиром. В конце концов, мы должны, я считаю, время от времени напоминать им, чей хлеб они едят. Когда у них прохудится крыша, к кому они обращаются? Правильно, к нам. Когда им нужно сено, а самим собрать лень, куда они идут? Опять-таки к нам.

— Надо отдать им должное, — проговорил Данкен, — они как следует потрудились над манускриптом.

— В кои-то веки сделали хоть что-то полезное, — проворчал лорд Дуглас. — А то корпят целыми днями над всякими затейливыми завитушками, гадают, как бы выписать их еще позатейливее. Во всех скрипториумах, а уж в здешнем — в особенности, полным-полно глупцов, которые воображают себя великими художниками. Стэндиши владеют этой землей без малого тысячу лет и помогают монастырю с первого дня его существования; а монахи, видно, считают, что так и должно быть, и год от года требуют все больше. Взять хотя бы этот бочонок бренди — его светлость впрямую вроде бы не просил, однако, если судить беспристрастно, откровенно выпрашивал.

— Бренди для тебя больное место, отец, — заметил Данкен.

— На протяжении столетий наш замок славился отличным бренди, — заявил лорд Дуглас, фыркнув в усы. — Мы гордились этим, поскольку добиться качества с здешними скудными урожаями было отнюдь не просто. Мы трудились не покладая рук и в итоге получили вино, равного которому по букету не сыскать и в Галлии. Вот почему, сынок, мне жалко даже одного бочонка. Его светлости лучше поберечь бренди, ведь следующий бочонок ему достанется ох как не скоро!

На некоторое время разговор прервался. Тишину нарушало лишь потрескивание дров в очаге.

— Мы заботились и заботимся обо всем, не только о вине, — произнес наконец лорд Дуглас. — Наши коровы и быки будут потяжелее большинства британских. Мы разводим чистокровных лошадей. Такой шерсти, как наша, еще поискать. Мы выращиваем пшеницу; пускай ее мало, но это все-таки пшеница, а не овес, как у соседей. То же самое можно сказать и про людей. Из тех крестьян и сервов, что трудятся на нашей земле, многие вправе утверждать, что обосновались здесь в незапамятные времена, разумеется, не сами, но их предки. Стэндиш-Хаус — тогда он, правда, так не назывался — возник в пору междоусобиц, когда человеческая жизнь не стоила ни гроша. Поначалу он представлял собой деревянный форт на вершине холма, окруженный палисадом и крепостным рвом, то есть выглядел точь-в-точь как значительная часть нынешних поместий. Крепостной ров сохранился до сего дня, однако постепенно превратился из оборонительного сооружения в некое подобие места для отдыха. В нем цветут водяные лилии и прочие растения, откосы засажены кустарником, в воде резвится рыба, которую волен ловить любой, кому не лень забросить крючок с наживкой. Мост через ров поднимается всего лишь раз в год только для того, чтобы убедиться, что механизм в исправности. Междоусобицы со временем поутихли, и жить стало чуточку спокойнее, хотя головорезов, готовых на все ради наживы, по-прежнему хватает. Однако они избегают приближаться к нашему замку, ибо наслышаны о крепости его стен и мужестве защитников. За последние триста с лишним лет ни один бандит не отважился на попытку взять замок приступом. Единственное, на что они осмеливаются, — это на короткие набеги, когда похищают пару коров или несколько овец. Мне кажется, их отпугивает то, что наши крестьяне и сервы умеют обращаться с оружием; недаром Стэндиши отказались содержать кучу бездельников, громко именуемых дружиной. Случись беда, нам не придется даже бросать клич: наши люди сами возьмутся за оружие, потому что считают эту землю своей. Иными словами, нам удалось создать островок мира и спокойствия.

— Я люблю наш дом, — проговорил Данкен. — Мне не хочется покидать его.

— А мне не хочется отпускать тебя, сынок. Ты отправляешься навстречу неведомым опасностям… Впрочем, я не очень тревожусь. Что-то подсказывает мне, что ты справишься. И потом, с тобой будет Конрад.

— А еще Дэниел и Крошка, — прибавил Данкен.

— Его светлость вчера вечером рассуждал о том, что мы перестали развиваться, назвал наше общество застойным. Возможно, он прав, однако подобное положение имеет свои преимущества. Прогресс в одном неизбежно влечет за собой прогресс в остальном, в том числе и в вооружении, что означает непрерывную войну, ибо стоит какому-нибудь вождю или князьку приобрести новое оружие, как он тут же пожелает испытать его на соседе.

— Все наше оружие, — сказал Данкен, — можно охарактеризовать как личное. Чтобы воспользоваться им как следует, человек зачастую должен сойтись с противником в рукопашной. Разумеется, я не имею в виду копья и дротики; правда, они неудобны в обращении и применить их можно, как правило, один лишь раз. Кроме них к оружию, что поражает на расстоянии, относится праща, но с ней больше мороки, нежели проку.

— Я согласен с тобой, — произнес лорд Дуглас, — Пускай его светлость и иже с ним сокрушаются о плачевной участи человечества. Мы создали общество, которое отвечает нашим целям, и всякая попытка изменить его может нарушить равновесие и обернуться неисчислимыми бедами, да такими, каких мы, боюсь, и вообразить не в силах.

Размышления Данкена были прерваны самым неожиданным образом. Он вдруг ощутил, что на него повеяло холодом, открыл глаза и увидел над собой, если можно так выразиться, лицо Призрака: расплывчатый овал клубящейся серой дымки, обрамленный белизной капюшона. Никаких черт, только дымка; тем не менее Данкену казалось, он смотрит именно в лицо.

— Сэр Призрак, — справился он, — зачем тебе понадобилось столь бесцеремонно будить меня?

Приглядевшись, Данкен различил, что Призрак сидит рядом с ним на корточках, и мельком подивился подобной позе.

— Мне надо было кое о чем спросить вашу милость, — отозвался Призрак. — Я уже спрашивал отшельника; он рассердился на меня за то, что я задаю вопросы, на которые у него нет ответа, хотя, по-моему, святой человек должен знать все. Я спрашивал и вашего спутника, но он лишь заворчал на меня. Сдается мне, ему не понравилось, что привидение пытается вызвать его на разговор. Будь во мне малая толика плоти, он наверняка задушил бы меня своими ручищами. По счастью, это невозможно. Никто не сможет теперь ни задушить меня, ни свернуть мне шею; я избавлен от унижений такого рода.

Данкен откинул одеяло и сел.

— Судя по столь длинному вступлению, — сказал он, — твои вопросы вряд ли окажутся пустяковыми.

— Для меня они необычайно важны, — заявил Призрак.

— А если я тоже не смогу на них ответить?

— Значит, вы ничем не отличаетесь от остальных.

— Ладно, — проговорил Данкен, — давай выкладывай.

— Как по-вашему, милорд, за какие грехи я удостоился подобного облачения? Мне известно, что призракам полагается как раз такой наряд, что его носят все настоящие привидения, кроме разве что некоторых замковых духов, которые предпочитают черный цвет. Но ведь меня повесили вовсе не в этом балахоне! Я был тогда в грязных обносках и, помнится, от страха испачкал их еще сильнее.

— Я не знаю ответа, — покачал головой Данкен.

— По крайней мере, милорд, — произнес Призрак, — вы оказали мне честь тем, что не стали увиливать и браниться, как наши общие знакомые.

— Возможно, тебе следует обратиться к тому, кто изучал одежду призраков. Скорее всего, к кому-нибудь из церковников.

— Они, вероятно, не пожелают выслушать меня, так что, пожалуй, можно об этом забыть. Понимаете, мне просто интересно, почему так, а не иначе.

— Мне очень жаль, но увы, — развел руками Данкен.

— Можно второй вопрос?

— Давай, но ответа я не обещаю.

— Вопрос такой, — сказал Призрак. — Почему я? Ведь привидениями становятся не все, кто умирает, даже не все, кто кончил жизнь не по своей воле, кто погиб от руки убийцы или палача. В противном случае духи заполнили бы весь мир, наступали бы друг другу на саваны, и куда было бы деваться живым?

— Я снова не могу ответить.

— Честно говоря, — продолжал Призрак, — не такой уж я и грешник. Скорее, я вызывал при жизни презрение, а какой тут грех? Ну да, у меня были, как и у всех, маленькие грешки, но, если я правильно понимаю суть греха, они вполне простительны.

— Право, я тебе сочувствую. Помнится, при знакомстве ты жаловался на то, что тебе негде являться.

— Так и есть, — вздохнул Призрак, — Было бы где, я бы, пожалуй, стал чуточку счастливее. Впрочем, привидениям не положено быть счастливыми, поэтому лучше сказать — довольнее. Довольство нам, по-моему, не запрещается, да его и не запретишь. Будь у меня место, где являться, я бы занимался делом, а не валял дурака. Хотя, если бы потребовалось греметь цепями и стонать, я бы делал это без особой охоты. По правде сказать, я бы удовлетворился тем, что бродил бы туда— сюда и порой позволял бы людям заметить меня. Ваша милость, может, то, что у меня нет места, где являться, нет работы, — что-то вроде наказания за жизнь, которую я вел? Поверьте мне — только, прошу, никому не говорите, — если бы пожелал, я без труда заработал бы себе на хлеб честным путем, а не выпрашиванием милостыни. Хотя тяжелая работа мне противопоказана, я с детства отличался слабым здоровьем. Мои родители все удивлялись, что им удалось вырастить меня.

— Ты задаешь чересчур много философских вопросов, — заметил Данкен, — Я не в состоянии ответить на них.

— Вы направляетесь в Оксенфорд, верно? — спросил Призрак, — Чтобы увидеться с каким-то знаменитым ученым? Иначе с какой стати вам туда идти? Я слышал, там проживает множество величайших умов Церкви и они ведут между собой высокомудрые беседы.

— Когда прибудем в Оксенфорд, — откликнулся Данкен, — мы наверняка увидим кого-либо из ученых докторов.

— Может, они знают ответ на мои вопросы?

— Не уверен.

— Не будет ли с моей стороны чрезмерной смелостью просить разрешения присоединиться к вам?

— Послушай, — сказал Данкен, начиная злиться, — если тебе хочется попасть в Оксенфорд, ты вполне можешь добраться туда сам. Ты же вольный дух, тем более — без места, где надо было бы являться, притом никто не в силах причинить тебе вреда.

— В одиночку, — проговорил Призрак, вздрагивая, — я испугаюсь до смерти.

— Ты уже мертв, а дважды не умирают.

— Вы правы, — отозвался Призрак, — я совсем забыл. Но все равно, мне будет страшно и одиноко, если я отправлюсь в путь сам по себе.

— Если ты хочешь присоединиться к нам, то я не вижу, каким образом мог бы тебе помешать. Но учти: я тебя не приглашал.

— Значит, я иду с вами, — подытожил Призрак.