2. ЗЕЛЕНОГЛАЗОЕ ЧУДОВИЩЕ
Следующие несколько дней я не больно-то отличался в школе. Папа меня предостерегал, чтобы я не особенно радовался: наши заявления еще не рассмотрели и не утвердили.
— Понимаешь, Билл, ведь заявлений подают в десять раз больше, чем требуется людей для колонии.
— Но большинство из них хотят лететь на Венеру или на Марс. Ганимед слишком далеко, это отпугивает слабаков.
— А я вовсе не говорю о заявлениях во все колонии. Я имею в виду заявления на Ганимед, особенно на «Мэйфлауэр», на первый рейс.
— Ну и что, напугал, думаешь? Я и сам знаю: только одного из десяти отбирают как соответствующего требованиям. Так и должно быть.
Папа согласился. Он сказал, что это первый случай в истории, когда делается попытка отобрать для колонизации лучший отряд, вместо того чтобы использовать колонии как свалку для неприспособленных людей, преступников и неудачников. Потом добавил:
— Слушай, Билл, но кто тебе сказал, что нас с тобой признают годными? Ни один из нас не супермен.
Это вернуло меня на землю. Мне не приходило в голову, что мы можем не подойти.
— Но, Джордж, не могут же нас забраковать!
— Могут.
— Как? Им ведь там нужны инженеры, а ты хороший инженер. Я — конечно, другое дело, я не гений, но в школе у меня все в порядке. Здоровье у нас обоих приличное, никакой скверной мутации у нас нет. Мы не дальтоники, не гемофилики — ничего такого.
— Никакой скверной мутации, о которой нам известно, — ответил папа. — Предков мы действительно подобрали себе довольно удачно, здесь спору нет. Но я вовсе не имею в виду что-нибудь настолько уж очевидное.
— Ну так что же тогда? К чему они тогда могут придраться?
Он повертел в руках свою трубку, так он делал всегда, если не хотел отвечать сразу.
— Билл, когда я выбираю кусок стали для работы, совсем недостаточно сказать: «Что ж, это славный блестящий кусок металла, давайте, пустим его в дело». Нет, я принимаю во внимание таблицу испытаний длиной с твою руку, которая скажет мне все об этом сплаве, все, для чего он годится и что я могу от него ожидать в условиях, при которых я намерен его использовать. А теперь скажи, если ты хочешь подобрать людей для тяжелой работы при колонизации, чего ты станешь у них искать?
— М-м-м… не знаю.
— Вот и я не знаю. Я же не социолог. Не психометрист. Но сказать, что им нужны здоровые люди с хорошим образованием, это все равно что сказать: мне для определенной работы нужна скорее сталь, чем дерево. А какой сорт стали? Или, может быть, нужна не сталь, а титановый сплав? Так что не надейся уж слишком.
— Но… но что же нам теперь делать?
— Ничего. Если нас не отберут, скажи себе, что ты кусок стали высокого качества и не твоя вина, что им нужен магний.
Очень удобно было смотреть на дело с такой точки зрения, но все же я начал беспокоиться. Но в школе я виду не показывал. Я уже всем сообщил, что мы подали на Ганимед; если ничего из этого не получится — выйдет как-то неловко. Мой лучший друг Дак Миллер очень из-за этого взбудоражился и решил отправиться тоже.
— Но как это тебе удастся? — спросил я. — Что, твои родители тоже хотят ехать?
— Я уже об этом подумал, — ответил Дак. — Все, что мне для этого нужно, это взрослый опекун. Так вот, если ты сможешь подзадорить твоего старика, чтобы он за меня поручился, дело будет в шляпе.
— Но твой-то отец что скажет?
— Ему плевать. Он всегда мне говорит, что в моем возрасте уже сам зарабатывал на хлеб. Он говорит, что мальчишка должен сам за себя отвечать. Так как насчет этого? Поговоришь ты со своим стариком — прямо сегодня вечером?
Я обещал поговорить — и так и сделал. Папа сначала ничего не сказал, потом спросил:
— Ты и в самом деле хочешь, чтобы Дак летел с тобой?
— Конечно. Он же мой лучший друг.
— А что его отец говорит?
— Так он его еще не спрашивал, — сказал я и объяснил, как на все это смотрит мистер Миллер.
— Ах так? — удивился папа. — Тогда подождем, что на это скажет мистер Миллер.
— Ну… послушай, Джордж, значит ли это, что ты подпишешь ручательство за Дака, если его отец скажет о’кей?
— Я хотел сказать то, что сказал, Билл. Давай подождем. Проблема может решиться сама собой.
Я сказал:
— A-а, так может, мистер и миссис Миллер тоже решатся, когда Дак их заведет?
Папа поднял одну бровь:
— У мистера Миллера здесь, так сказать, многочисленные деловые интересы. Я думаю, что легче приподнять за угол плотину Боулдер-Дэм, чем заставить его от них отказаться.
— Но ты же ведь собираешься бросить свое дело?
— Не дело, а профессиональную практику. Но свою специальность я вовсе не бросаю, а беру ее с собой.
На другой день я увидел Дака в школе и спросил, что сказал его отец.
— Забудь об этом, — ответил он. — Все лопнуло.
— Как так?
— Мой старик говорит, что только у полного идиота может появиться такая мысль — поехать на Ганимед. Он мне объяснил, что Земля — единственная планета в Системе, которая пригодна для жизни, и что, не будь в правительстве столько звездных мечтателей, мы бы давно перестали выкидывать деньги на ветер, пытаясь превратить нагромождение голых скал в небе в зеленые пастбища. Он говорит — все это предприятие обречено.
— Вчера ты так не считал.
— Вчера я еще не получил этой информации напрямую. Знаешь что? Мой старик собирается взять меня к себе в компаньоны. Как только я окончу колледж, он возьмет меня в управленческий штат. Раньше он мне это не говорил, потому что хотел, чтобы я научился принимать решения сам и полагался на одного себя, но теперь он решил, что пора мне об этом узнать. Как тебе такая новость?
— Ну… я считаю, это подходяще. Но с чего ты взял, что «предприятие обречено»?
— «Подходяще»?! Всего-то? А про Ганимед мой старик говорит, что абсолютно невозможно создать там колонию. Это очень опасный, обреченный плацдарм, его с большим трудом поддерживают искусственно — это его точные слова, — и в один прекрасный момент там все технические устройства взорвутся и колония будет сметена с лица планеты. Все люди погибнут — и мы не станем больше идти против природы.
Наш разговор на этом оборвался, потому что надо было идти в класс на урок. Вечером я рассказал все папе:
— Что ты об этом думаешь, Джордж?
— Что ж, в том, что он говорит, кое-что есть…
— Это как же?
— Не горячись. Если дела на Ганимеде сразу пойдут неважно и мы не сможем ничего улучшить, предполагается, что мы вернемся все к тому первоначальному состоянию, в каком застали планету. Но это не полный ответ. Люди обладают забавной привычкой считать «естественным» все, к чему они привыкли, — но ведь никакого «естественного» окружения в том смысле, который в это выражение вкладывают, не существует с тех пор, как человек спустился в деревьев. Билл, сколько людей живет в Калифорнии?
— Миллионов пятьдесят пять — шестьдесят.
— А тебе известно, что первые четыре колонии здесь умирали с голоду? Это правда! Как же так получилось, что пятьдесят с лишним миллионов живут и не голодают? Хоть нормы, конечно, и жесткие! — он сам ответил на свой вопрос: — Мы поставили четыре атомных завода на побережье, чтобы преобразовать морскую воду в питьевую. Мы используем каждую каплю реки Колорадо и каждый фут выпадающего на Сьерре снега. Используем миллионы видов других средств. Если бы со всеми этими установками стряслась беда — скажем, мощное землетрясение разрушило бы все четыре атомные станции, — страна снова бы превратилась в пустыню. Сомневаюсь, что можно эвакуировать так много людей, прежде чем большинство из них погибнут от жажды. Все же — не думаю, что мистер Миллер не спит ночами, беспокоясь об этом. Он убежден, что Южная Калифорния — прекрасная «естественная» для жизни территория. Исходи из этого, Билл. Где бы ни нашел человек массу и энергию, с которой можно работать, и имея для этого достаточно смекалки, он сможет создать любую среду, какая ему потребуется.
После этого я нечасто виделся с Даком. Примерно в это время мы получили извещения, что должны пройти испытания на годность к колонизации Ганимеда, и поэтому стали ужасно заняты. Кроме того, Дак переменился — а может быть, это переменился я. У меня на уме все время был наш отъезд, а Даку его обсуждать не хотелось. А если и говорил на эту тему, то отпускал какое-нибудь ехидное замечание, которое меня обижало.
Папа не разрешал мне бросать школу, пока было еще неясно, признают ли нас годными, но я пропускал много уроков из-за того, что проходил испытания. Они, конечно, состояли из обычных медицинских обследований с некоторыми добавлениями. Испытание на выносливость к перегрузкам, например: тест показал, что я могу выдержать восемь g, пока не потеряю сознание. И еще тесты на приспособляемость к низкому давлению и на свертываемость крови — там не нужны такие, у которых идет кровь носом, или люди с варикозными венами. И еще было много всякого другого.
Но испытания мы выдержали. Тогда пришла очередь психологических тестов, которые оказались гораздо тяжелее, потому что вы никогда не знаете, чего от вас ожидают, и половину времени даже не подозреваете, что подвергаетесь тесту. Началось все с гипноанализа, который ставит человека в невыгодное положение. Откуда вам знать, что вы там говорите, если вас усыпили? Однажды я бесконечно долго сидел и ждал, когда придет психиатр, чтобы меня осмотреть. Там сидели два каких-то клерка: когда я вошел, один из них вытащил из ящика мою медицинскую и психологическую карту и положил на стол. Другой, рыжеволосый, который не переставал глупо ухмыляться, сказал мне:
— О’кей, коротышка, сядь на эту скамейку и жди.
Прошло много времени, прежде чем рыжий взял мою карточку и начал ее читать. Вскоре он фыркнул, повернулся к другому клерку и сказал:
— Эй, Нэд, погляди-ка сюда!
Второй клерк прочел, что ему показывали, и, кажется, тоже нашел это забавным. Я видел, что они внимательно за мной наблюдают, и старался не обращать на это внимания. Второй клерк вернулся к своему столу. Вскоре рыжий подошел к нему с моей карточкой и прочел ему что-то вслух, но так тихо, что я почти ничего не смог разобрать. А то, что я разобрал, заставило меня поежиться.
Когда рыжий кончил читать, он взглянул на меня и засмеялся. Я встал и спросил:
— Что тут такого смешного?
Он ответил:
— Не твое дело, коротышка. Садись.
Я подошел к нему и потребовал:
— Дайте-ка мне посмотреть.
Второй клерк сунул карточку в ящик стола. Рыжий сказал:
— Маменькин сынок хочет на это взглянуть, Нэд. Почему ты ему не даешь?
— На самом деле вовсе он этого и не хочет, — ответил тот.
— Да, пожалуй, и правда, не хочет, — согласился рыжий. И добавил: — Подумать только — он мечтает стать взрослым отважным колонистом!
Второй клерк долго смотрел на меня, покусывая ноготь большого пальца. Потом сказал:
— А мне не кажется, что он такой уж смешной. Его могли бы взять поваром.
Это заставило рыжего расхохотаться до колик:
— Держу пари, в фартуке он будет очарователен!
Произойди такое годом раньше, я бы его ударил, хотя он превосходил меня в весе и был явно сильнее. После реплики насчет «маменькиного сынка» у меня напрочь вылетело из головы, что я хочу отправиться на Ганимед. Я жаждал лишь одного: стереть с его рожи эту дурацкую ухмылку. Но ничего такого я делать не стал. Не знаю уж почему, может быть, потому, что в свое время сумел справиться с дикой шайкой хулиганов из патруля Юкки — мистер Кинский говорил, что тот, кто не способен поддерживать порядок без помощи кулаков, не может быть патрульным под его началом. Я просто подошел к столу и попытался открыть ящик. Оказалось, что он заперт. Я посмотрел на них, они по-прежнему ухмылялись, но я оставался серьезным.
— Мне назначено на тринадцать, — напомнил я. — Раз доктора до сих пор нет, можете ему передать, что я ему позвоню. Спрошу, когда мне прийти в другой раз.
Я резко повернулся и вышел.
Дома я рассказал обо всем Джорджу. Он только и сказал, что надеется, что я себе не сильно навредил.
Никакого другого вызова я не получил. Знаете, в чем дело? Они оказались вовсе не клерками, а психометристами, а меня все время фотографировали и записывали на магнитофон. Наконец, мы с Джорджем получили извещения, что нас признали годными и отправят на «Мэйфлауэре», если мы согласны с их требованиями. В тот вечер я не заботился о том, чтобы уложиться в нормы рациона, а закатил настоящий пир.
Нам выдали брошюру с перечислением всех вышеупомянутых требований. «Уплатите все долги» — это меня не тревожило: кроме полкредита, которые я задолжал Слэтсу Кейферу, долгов у меня не было. «Внесите вступительный взнос» — об этом позаботится Джордж. «Завершите все дела с судом высшей категории» — никогда я не представал ни перед каким судом, если не считать суда чести. И еще всякие пустяки, но заботиться о них — это проблемы Джорджа. Но один пункт меня, признаться, встревожил.
— Джордж, — сказал я. — Тут сказано, что эмиграция ограничена и допускаются только семьи с детьми.
Он поднял голову:
— Ну, а мы, по-твоему, не такая семья? Если ты, конечно, не возражаешь, чтобы тебя классифицировали как ребенка.
— A-а, вообще-то да. Я подумал, это означает женатую пару с ребятишками.
— Ладно, не думай об этом.
Честно говоря, папина уверенность меня удивила. Мы были поглощены прививками и определением групп крови, так что в школу я почти не ходил. Когда меня не кололи и не брали кровь, мне было худо от всяких штук вроде тех, которые со мной проделывали в прошлый раз. В конце концов, на нас вытатуировали все медицинские показатели: идентификационный номер, резус-фактор, группу крови, время свертываемости, перенесенные болезни, естественные иммунитеты и сделанные прививки. Девушкам и женщинам эти данные наносили невидимыми чернилами, которые проявлялись только при инфракрасном освещении, или же записывали на подошвах ног.
Меня тоже спросили, не хочу ли я нанести свои данные на подошвы? Я ответил — нет, не хочу калечиться: мне еще слишком многое надо успеть. Мы пришли к компромиссу: пусть записывают мои данные на том месте, на котором я сижу, и после этого два дня ел стоя. С точки зрения сохранения тайны это место действительно подходящее. Вот только чтобы посмотреть записи, всякий раз приходилось пользоваться зеркалом.
Оставалось совсем мало времени: срок явки в Мохавский космопорт нам назначили на двадцать шестое июня, ровно через две недели. Пора было упаковывать то, что мы возьмем с собой. А разрешено было брать ровно пятьдесят семь и шесть десятых фунта на человека, причем эту цифру не объявили, пока не взвесили нас самих. В брошюре говорилось: «Завершите свои земные дела так, как если бы вы готовились к смерти». Легко сказать! Но когда вы умираете, вы не можете ничего взять с собой, а мы могли захватить пятьдесят семь с лишним фунтов веса.
Вопрос был в том — что включить в эти пятьдесят семь фунтов?
Я отдал в биологический кабинет школы своих шелковичных червей, змей тоже. Дак захотел взять мой аквариум, но я ему не дал: он дважды заводил рыбок, и оба раза они все у него передохли. Я разделил рыбок между двумя ребятами из нашего отряда, у которых были аквариумы. Птиц отдал миссис Фишбейн с нашего этажа. Кошки или собаки у меня не было: Джордж говорит, что девяностый этаж для наших «братьев меньших» — так он их называет — не место. Мои сборы были в разгаре, когда вошел Джордж.
— Ну вот, — одобрительно сказал он, — в первый раз я могу войти к тебе в комнату без противогаза.
Его слова я пропустил мимо ушей: Джордж всегда так выражается.
— Я все-таки не знаю, что с этим делать, — пожаловался я, показывая на кучу, сваленную у меня на кровати.
— А с микрофильмами у тебя как? Все отснял?
— Да, все, кроме этой фотографии.
Это был кабинетный стереоснимок Анны весом в фунт, девять унций.
— Конечно, ее надо взять. А вообще-то, Билл, путешествовать лучше всего налегке. Мы же с тобой пионеры.
— В голову не приходит, что выбросить.
Наверно, выглядел я довольно хмуро, потому что папа сказал:
— Да хватит тебе так жалеть себя. Смотри, я даже ее оставляю, — он поднял трубку. — Думаешь, мне не тяжело?
— Почему? — удивился я. — Трубка немного весит.
— Потому что на Ганимеде не выращивают табак — и не импортируют его.
— A-а… Слушай, Джордж, я бы уложился, если бы не мой аккордеон. Но у меня рука не поворачивается его оставить…
— Гм-м… А ты не подумал, чтобы внести его в особый список как предмет культурного назначения?
— Что-о?
— Прочти внимательно, что написано в инструкции. Предметы культурного назначения по весу не входят в состав личного багажа. Они рассматриваются как приносящие пользу колонии.
Мне и в голову не приходило рассматривать аккордеон с такой точки зрения.
— Они на это не купятся, Джордж!
— А ты попробуй, не бойся. Попытка не пытка.
Через два дня я стоял перед культурной и научной комиссией, пытаясь доказать, какой я для них ценный кадр. Я сыграл «Индюка в соломе», «Опус 81» Неру, вступление к «Рассвету XXII века» Моргенштейна в переложении для аккордеона. А на «бис» я исполнил «Зеленые холмы Земли». Меня спросили, люблю ли я играть для публики, и вежливо сказали, что о решении совета меня известят. Примерно через неделю я получил письмо, предписывающее сдать мой аккордеон в отдел снабжения. Победа! Я оказался «имеющим культурную ценность»!
За четыре дня до отлета Джордж пришел домой пораньше — он ликвидировал свою контору — и спросил, не могу ли я приготовить на обед что-нибудь особенное: у нас будут гости. Я сказал, что по моим подсчетам, мы можем себе кое-что позволить. Выглядел он смущенным.
— Сынок…
— Да, Джордж?
— Ты помнишь тот пункт насчет семей?
— A-а, да.
— Так вот, ты был прав. Но я кое-что от тебя утаил и теперь собираюсь признаться. Я завтра женюсь.
У меня будто язык отсох. Я вытаращил на него глаза. В ушах у меня зашумело. Даже если бы папа меня ударил, я бы не был так удивлен, как сейчас. Наконец, мне удалось раскрыть рот:
— Но Джордж, ты не можешь этого сделать!
— Почему, сынок?
— А как же Анна?
— Анна умерла.
— Но… но…
Это все, что мне удалось сказать. Я удрал в свою комнату и заперся. А после лежал на кровати и пытался думать. Через некоторое время я услышал, как папа подергал дверь. Потом он постучал и позвал:
— Билл!
Я не отвечал. Немного спустя он ушел. Я еще долго лежал. Кажется, я ревел, но причиной слез была вовсе не эта папина новость. Просто я чувствовал себя так же паршиво, как в тот день, когда умерла Анна: у меня тогда в голове не укладывалось, что я ее никогда уже не увижу. Никогда не увижу больше, как она улыбается, не услышу, как она говорит:
— Держись молодцом, Билл, не унывай!
И я старался не унывать, и она гордо трепала меня по плечу. Как же Джордж может? Привести какую-то чужую женщину в дом Анны? Я встал, посмотрел на себя в зеркало, потом настроил освежитель на игольчатый душ и твердый массаж. После этого я почувствовал себя лучше, только где-то в животе ныло. Освежитель высушил меня и припудрил, потом со вздохом отключился. Под этот вздох мне почудился голос Анны — разумеется, он отдавался только у меня в голове. Она говорила:
— Держись молодцом, не унывай, сынок!
Я снова оделся и вышел. Папа хлопотал с обедом и бестолково суетился. Он ухитрился обжечь пальцы о микроволновую печку — не спрашивайте, каким образом. Мне пришлось выбросить все, с чем он возился, все, кроме салата. Я взял еще кое-что из продуктов и начал действовать. Ни один из нас не произносил при этом ни слова. Я накрыл стол на троих, и папа наконец заговорил:
— Накрой лучше на четверых, Билл. У Молли ведь есть дочка, ты знаешь.
Я уронил вилку:
— Молли? Ты имеешь в виду миссис Кеньон?
— Как, разве я тебе не сказал? Ах да, действительно, ты же не дал мне.
Ее-то я знал. Она работала у папы чертежницей. И дочку я тоже знал — двенадцатилетнюю пигалицу. Почему-то мне стало еще хуже, когда выяснилось, что это миссис Кеньон. Как! Ведь она даже явилась на похороны Анны, и у нее хватило духу пустить слезу. Теперь я понял, почему она так дружелюбно со мной заговаривала каждый раз, когда я появлялся у папы в конторе. Она, оказывается, глаз положила на Джорджа.
Я ничего не сказал. Что тут скажешь?
Когда они пришли, я очень вежливо поздоровался, потом ушел и прикинулся, будто вожусь с обедом. Обед прошел несколько странно. Папа разговаривал с миссис Кеньон, а я только отвечал, когда ко мне обращались. Я не прислушивался к разговору. Я все еще пытался понять, как он мог это сделать. Пигалица со мной раза два заговаривала, но я быстро поставил ее на место. После обеда папа предложил: что, если нам всем четверым пойти в кино? Я пробубнил, что мне еще надо рассортировать вещи. Они ушли. Я все думал и думал о происшедшем. С какой стороны я на это событие ни смотрел, оно мне казалось скверным.
Сначала я решил, что вообще на Ганимед не поеду, раз они тоже едут. Папа потеряет мой вступительный взнос, но я буду зверски работать и выплачу его — не собирался я быть чем-нибудь им обязанным! Потом я вдруг представил себе, почему папа так поступает, и мне стало чуть легче, но не особенно. Слишком высокая цена! Папа вернулся домой поздно, один, и постучал ко мне. Дверь не была заперта, и он вошел.
— Ну, сынок? — сказал он.
— Что — ну?
— Билл, я понимаю, что это для тебя неожиданно, но ты с ними уживешься.
Я рассмеялся, хоть мне было вовсе не смешно. Уживусь! Может быть, он может забыть Анну, но я-то ее никогда не забуду.
— И я хочу, — продолжал он, — чтобы ты вел себя как следует. Полагаю, ты сознаешь, что был с ними ужасно груб, только что не плевал им в физиономию.
— Я? Груб? — возразил я. — Разве я не приготовил для них обед? Неужели я не держался вежливо?
— Ты держался вежливо, как судья, выносящий приговор. И настолько же дружелюбно. Следовало бы дать тебе доброго пинка, чтобы заставить вспомнить о хороших манерах.
Наверно, вид у меня был упрямый. Джордж продолжал:
— Ладно, все это позади, забудем. Послушай, Билл, со временем ты поймешь, что это неплохая идея. Все, о чем я тебя прошу, это вести себя по-человечески. Я вовсе не требую, чтобы ты вешался им на шею, но настаиваю, чтобы ты держался нормально, разумно, вежливо и дружелюбно. Постараешься?
— Ну, наверно. — Затем я принялся за свое: — Слушай, пап, почему ты мне заранее не сказал?
Он смутился:
— Это была ошибка. Наверно, я так поступил из-за того, что боялся, как бы ты не начал скандалить — и хотел оттянуть скандал.
— Но я бы понял, если бы ты хотя бы сказал мне… Я знаю, почему ты хочешь на ней жениться.
— Ну?
— Мне следовало намотать на ус, когда ты мне напомнил про эти правила. Тебе приходится на ней жениться, чтобы нам можно было попасть на Ганимед.
— Что-о?
— Я догадался правильно, да? Ты же сам мне это сказал. Ты сказал…
— Не говорил я ничего подобного! — папа замолчал, сделал глубокий вдох и продолжал с расстановкой: — Билл, я понимаю, что у тебя вполне могло сложиться такое впечатление, но мне вовсе не улыбается, что ты его так лелеешь. Так вот, разъясняю тебе ситуацию: мы с Молли вовсе не потому собираемся пожениться, что нам надо эмигрировать. Мы эмигрируем, потому что женимся. Ты, наверно, еще слишком юн, чтобы разобраться в этом, но я люблю Молли, и Молли любит меня. Если бы я хотел остаться здесь, осталась бы и она. Но я хочу уехать — и она тоже хочет уехать. Она достаточно умна, чтобы понять: мне необходимо переменить все мое окружение, всю обстановку. Ты меня внимательно выслушал?
Я сказал, что да.
— Тогда — спокойной ночи.
Я ответил:
— Спокойной ночи.
Он повернулся было, чтобы уйти, но я сказал:
— Джордж…
Он остановился. Я выпалил:
— Ты что, не любишь больше Анну, да?
Отец побледнел. Он опять вошел было ко мне в комнату, потом остановился на пороге.
— Билл, — произнес он медленно, — уже несколько лет я тебя и пальцем не трогал, но теперь впервые за все это время мне захотелось задать тебе хорошую порку.
Мне показалось, что сейчас-то он мне ее и задаст. Я ждал и решил, что, если он до меня дотронется, он получит такое, что станет величайшим потрясением в его жизни. Но он не подошел ко мне ближе, он просто закрыл дверь, и дверь нас разделила. Немного спустя я принял еще один душ, вовсе не обязательный, и улегся в постель. Я лежал, наверно, час или больше, раздумывая над тем, что папа хотел ударить меня, и мне так нужно было, чтобы Анна была здесь и сказала, что же мне делать. Потом я включил зеркальные шарики для танцев и глазел на них, пока они меня не доконали.
До самого конца завтрака ни один из нас не произнес ни слова, и ели мы оба не особенно много. Наконец, папа сказал:
— Билл, я хочу попросить у тебя прощения за то, что наговорил тебе вчера вечером. Ты не сказал и не сделал ничего такого, что оправдало бы мое желание поднять на тебя руку. И я не имею права думать или говорить об этом.
— Да нет, все нормально, — я подумал еще немного и добавил: — Наверно, я не должен был так говорить.
— Ты был прав, что высказался. Мне только очень грустно, Билл, что ты мог так подумать. Никогда я не переставал любить Анну и люблю ее нисколько не меньше.
— Но ведь ты сказал… — Я осекся и закончил: — Я просто ничего не понимаю.
— Наверно, невозможно ждать от тебя, чтобы ты все понял. — Джордж поднялся. — Билл, церемония в пятнадцать часов. Ты успеешь переодеться и приготовиться к этому времени? Даже хорошо бы — за час до начала?
Я помешкал, потом сказал:
— Я не смогу, Джордж. Я так сегодня занят.
На лице его не появилось никакого особенного выражения, да и голос звучал обычно, когда он сказал:
— Понятно.
И вышел из комнаты. Немного спустя за ним захлопнулась дверь квартиры. Еще чуть погодя я попытался позвонить к нему в контору, но автосекретарь затянул старую песню насчет: «Не-хотите-ли-вы записать-что-передать-ему?» Не стал я оставлять никакого поручения. Решив, что до пятнадцати Джордж еще зайдет домой сто раз, я переоделся в свой лучший костюм и даже воспользовался папиным кремом для бритья. Он все не показывался. Я еще раз попытался позвонить в контору — и снова получил: «Не-хотите-ли-вы-записать-что-передать-ему?» Тогда я свивался со справочной и узнал номер миссис Кеньон.
Его там не было. Никого там не было.
Время ползло, и я ничего уже не мог поделать. Вот уже настало пятнадцать, и я понял, что мой папа где-то там женится, а я не знал где. В пятнадцать тридцать я отправился в кино. Когда я вернулся домой, на телефоне горела красная лампочка. Я включил прослушивание записи. Это был папа: «Билл, я пробовал тебе дозвониться, но тебя не было, а ждать я не могу. Мы с Молли едем в небольшое свадебное путешествие. Если захочешь со мной связаться, позвони в компанию «Служба розыска, LTD» в Чикаго, — мы будем где-нибудь в Канаде. Вернемся в четверг вечером. До свидания». На этом запись кончалась.
В четверг вечером! А вылет — в пятницу утром!
