Книга: Чужак в стране чужой
Назад: 11
Дальше: 15

13

— А что это у тебя морда такая кислая? — поинтересовался Харшоу у Дюка, когда остальные ушли.
— Ничего не кислая, мне просто хотелось бы знать, долго ли нам придется терпеть общество этого упыря?
— Упыря? Он — упырь, а ты — чурбан неотесанный.
— Хорошо, пусть я чурбан неотесанный. Может, наш Канзас и глухая дыра, но уж людоедством-то там никто не занимается. Пока этот тип не уберется, я ем на кухне.
— Вот так вот, значит? — хищно процедил Харшоу. — Чек Энн выпишет за пять минут, еще десять минут на сборы. Этого более чем достаточно, чтобы сложить твои комиксы и запасную рубашку.
— Что? — Дюк чуть не выронил проектор. — Это же совсем не значит, что я отказываюсь от работы.
— Для тебя не значит, а для меня значит.
— Но… А кому, собственно, какое дело, что я никогда на кухне не ел?
— При совершенно иных обстоятельствах. Я не могу допустить, чтобы человек, живущей под крышей моего дома, отказывался есть за моим столом, заявляя, что ему не нравятся некоторые из моих сотрапезников. Я — представитель почти исчезнувшего племени ветхозаветных джентльменов. Иначе говоря, я могу быть абсолютным сукиным сыном, когда у моей левой ноги возникнет такое желание. Вот оно у нее и возникло, я никогда не позволю, чтобы какой-то там невежественный, полный предрассудков раздолбай говорил мне, кто достоин есть за моим столом. Я обедаю с мытарями и грешниками, и это мое личное дело. Но я никогда не преломлю хлеба с фарисеями.
— Врезать бы тебе за такое, — с ненавистью выдавил Дюк. — Ну точно врезал бы, будь ты помладше.
— А ты не стесняйся, не стесняйся. Возможно, я и не такая развалина, как тебе кажется. А если нет, тогда будет шум, и народ сбежится. Как ты думаешь, справишься ты с Майком?
— С этим? Да я его одной левой.
— Вполне возможно, если только дотянешься этой самой левой.
— Чего?
— Ты видел, как я вскидывал на него револьвер? Найди этот револьвер, а потом расскажешь мне снова, как ты будешь его одной левой. Но сперва найди револьвер.
Дюк снова занялся установкой проектора.
— Да хрень это собачья, фокусы какие-то. На пленке все будет видно.
— Дюк, — остановил его Харшоу, — кончай возиться с этой штукой. Посиди немного. Вот распрощаемся, и я займусь ей сам.
— Чего? Джубал, ты бы уж лучше не трогал проектор, он у тебя всегда ломается.
— Садись, тебе говорят. Пусть эта хреновина хоть десять раз ломается. Я не могу пользоваться услугами человека, заявившего, что он не желает у меня работать.
— Слушай, чего ты там лепишь? Я же совсем не отказывался от работы — это ты вдруг чего-то взвелся и уволил меня, не понимаю даже за что.
— Ты, Дюк, все-таки сядь, — терпеливо повторил Харшоу, — и позволь мне, пожалуйста, сделать попытку спасти твою жизнь, а если не желаешь садиться, мотай отсюда, как можно скорее. Вещи не собирай, на это просто нет времени.
— Ни хрена я что-то не понимаю.
— А тут и понимать нечего. Не будем, Дюк, спорить, ты ли уволился, я ли тебя уволил, это не имеет никакого значения.
В тот момент, когда ты объявил, что не станешь есть за моим столом, всякие деловые отношения между нами закончились. Но мне будет очень неприятно, если ты будешь убит на моей территории. Поэтому сядь, и я постараюсь что-нибудь с этим сделать.
Окончательно ошарашенный Дюк неуверенно присел.
— Ты стал братом Майка по воде?
— Чего? Еще чего. Слышал я, как про это чесали языками, по моему мнению — чушь собачья.
— Это совсем не чушь, а мнения твоего никто не спрашивал; ты недостаточно компетентен в данном вопросе, чтобы иметь какое-то там мнение. Так вот, Дюк. — Джубал слегка нахмурился. — Честно говоря, мне совсем не хочется тебя увольнять, ты хорошо справляешься с техникой, избавляешь меня от утомительной возни со всей этой механической мутотенью. Но мне просто необходимо позаботиться о твоем скорейшем и безопасном отъезде, а затем выяснить, кто еще не побратался с Майком. Буде таковые найдутся, пусть исправят упущение, либо тоже уезжают. — Джубал задумчиво пожевал нижнюю губу. — Можно, конечно, взять с Майка обещание не причинять никому вреда, без моего на то разрешения. М-м-м… да нет, слишком уж тут публика резвая и шуточки у нее дурацкие, Майк обязательно что-нибудь не так поймет. Вот, скажем, если ты — вернее Ларри, тебя-то здесь не будет, — если Ларри схватит Джилл и швырнет ее в пруд, мы и глазом не успеем моргнуть, как он окажется там же, где это мое старье тридцать восьмого калибра. А потом Майк узнает, что Джилл ничего не угрожало, и очень расстроится. Нельзя допустить, чтобы по моей безалаберности Ларри погиб во цвете лет. Конечно же, я верю, что каждый человек — хозяин собственной судьбы, но это еще не значит, что нужно давать младенцу боевую гранату.
— Куда-то тебя, начальник, не туда заносит, — покачал головой Дюк. — Майк, он же никому ничего не сделает. Ну да, от людоедских этих разговорчиков мне и вправду блевануть хочется, но я же все понимаю, что он просто дикарь, и у них там такие понятия. А так он — чистый теленок и в жизни пальцем никого не тронет.
— Ты думаешь?
— Уверен.
— Прекрасно. В твоей комнате лежат ружья. По моему мнению Смит опасен. Так что объявляем сезон охоты на марсиан открытым. Бери ружье, иди к бассейну и пристрели его. Насчет полиции и суда можешь не беспокоиться, с этой стороны ничто тебе не грозит, это уж я гарантирую. Ну давай, действуй.
— Джубал… ты же не всерьез.
— Нет. Во всяком случае, не совсем всерьез. Потому что ты не сможешь его пристрелить. При первой же попытке твое ружье окажется в компании моего револьвера, а если ты попробуешь застать Майка врасплох, то и сам туда же отправишься. Дюк, ты даже и представления не имеешь, что такое Майк, он совсем не теленок и тем более не дикарь. Сильно подозреваю, что это мы дикари. Выращивал когда-нибудь змей?
— Н-нет.
— А вот я в детстве выращивал. Как-то во Флориде я поймал коралловую сверташку. Видел их когда-нибудь?
— Я не люблю змей.
— Еще один предрассудок. По большей части змеи безвредны, полезны и их очень интересно держать дома. А коралловая сверташка — это же просто чудо, ярко-красная, с черными и желтыми полосками, очень мирная и послушная, лучшего домашнего животного даже не придумаешь. Эта красавица очень ко мне привязалась. Я уже умел обращаться со змеями, знал, что с ними можно делать, а. чего нельзя, чтобы они не боялись и не кусались. Мало приятного, если тебя укусит змея, пусть даже не ядовитая. Эта лапочка была моей гордостью, я часто брал ее с собой на прогулку и всем показывал — держал за затылок, а она обвивалась вокруг запястья.
Как-то я познакомился с серпентологом из тамошнего зоопарка, привел его к себе домой, чтобы продемонстрировать свою коллекцию, и начал, конечно же, с той самой красавицы. Он чуть в обморок не шлепнулся — это была совсем не коралловая сверташка, а молодая коралловая змея. Самая опасная из ядовитых змей Северной Америки. Ты понимаешь, о чем я сейчас говорю?
— Что держать змей в доме опасно? Так я и сам это знаю.
— Опасно! У меня были и гремучие змеи, и даже мокасины. Ядовитая змея ничем не опаснее заряженной винтовки — просто и та и другая требуют определенной осторожности. А моя змея и вправду была опасной, потому что я не знал, на что она способна. Если бы в своем невежестве я обошелся с ней как-нибудь не так, она цапнула бы меня зубами совершенно беззлобно, ну, скажем, как обиженный котенок, и отправила на тот свет. То же самое и с Майком. С виду он вполне обычный парень, довольно хилый, неуклюжий, дико невежественный, но при этом очень сообразительный, послушный и удивительно жадный до учения. Но не стоит обманываться его внешностью, как мне не стоило обманываться невинной внешностью своей любимицы. Майк гораздо опаснее коралловой змеи, особенно если ему покажется, что кто-то хочет причинить вред одному из его братьев по воде, скажем, Джилл или мне.
— Можешь поверить мне на слово, — покачал головой Харшоу, — если бы ты не сдержался и шарахнул меня и если бы в этот момент на пороге появился Майк — ты бы не просто умер, тебя бы вообще не стало, и настолько быстро, что я не успел бы ничего сделать. А потом он начал бы сокрушаться, что «попусту извел пищу» — твой, значит, вонючий труп, — не испытывая при этом ни малейшей вины за само убийство, во-первых, вынужденное, а во-вторых, не имеющее почти никакого значения — даже для тебя. Дело в том, что Майк верит в бессмертие души.
— Чего? Какого хрена, я же тоже верю, но все равно…
— Веришь, говоришь? — довольно равнодушным голосом поинтересовался Харшоу. — Вот уж никогда бы не подумал.
— А чего тут и думать! Ну, в церковь-то я хожу довольно редко, но воспитывали меня по всем правилам. У меня есть вера.
— Рад за тебя. Я-то лично никогда не понимал, как это Господь мог понадеяться, что люди сами, на основе одной только веры, выберут из множества религий единственную истинную. Довольно легкомысленный подход к управлению вселенной. Как бы там ни было, если ты веришь в бессмертие души, нам не стоит особенно волноваться, что предрассудки могут привести тебя к преждевременной кончине. С трупом-то что делать, если таковой останется, — закопать или кремировать?
— Не понимаю, Джубал, тебе что, обязательно нужно меня достать?
— Ни в коем случае. Просто я никак не могу гарантировать безопасность человека, упрямо считающего коралловую змею невинным ужом. Любая твоя ошибка может оказаться последней. Но ты не волнуйся, я не позволю Майку тебя съесть.
У Дюка отпала челюсть. Затем он ответил — очень громко, очень непристойно и не очень членораздельно.
— Ладно, — брезгливо поморщился Харшоу. — Стихни малость и разбирайся с Майком, как тебе заблагорассудится. Я хочу просмотреть эти пленки, — добавил он, наклоняясь над проектором, и буквально через секунду возмущенно заорал: — Эта подлая штука не хочет слушаться!
— А не надо его силой. Вот так… — Дюк закончил настройку, а затем вставил кассету с пленкой; вопрос о том, работает он у Джубала или нет, больше не поднимался. Проектор представлял собой небольшой настольный стереовизор с адаптером, позволявшим просматривать четырехмиллиметровую пленку. Через несколько секунд на экране начали разворачиваться события, предшествовавшие исчезновению ящика из-под бренди.
Джубал увидел, как ящик летит прямо ему в голову, а затем мгновенно исчезает.
— Слава тебе господи, Энн не придется рвать свою лицензию. Дюк, прокрути еще раз, только медленнее.
— О'кей. — Дюк перемотал пленку назад, а затем сообщил: — Замедляю в десять раз.
Замедленный звук превратился в неразборчивое глухое бурчание, и Дюк отключил его совсем. Ящик медленно выскользнул из руки Джилл, поплыл к голове Джубала и снова исчез. Но на этот раз можно было различить, что исчезает он не сразу, а постепенно, становясь предварительно все меньше и меньше.
— А можно еще медленнее?
— Одну секунду. Тут что-то не так со стереоэкраном.
— А что именно?
— Ни хрена не понимаю. На полной скорости все выглядело вполне нормально, а при замедлении получилось что-то вроде обратной перспективы. Ящик удаляется очень быстро, но при этом все время остается ближе к нам, чем стенка. Какой-то искаженный параллакс. Странно, я ведь даже не вынимал пленку из кассеты.
— Ладно, Дюк, бросай. Посмотрим пленку из другой камеры.
— М-м-м… а, понял. Это же в перпендикулярном направлении, вот мы все и увидим, даже если та пленка запорота.
Дюк сменил кассету.
— Начало я прогоню побыстрее, а в конце замедлю, хорошо?
— Давай.
Снова пошла та же самая сцена, только снятая с другой точки. В последний момент Дюк замедлил пленку, ящик, вырвавшийся из руки Джилл, медленно поплыл в воздухе и исчез.
— Вот же мать его, — пробормотал сквозь зубы Дюк. — И вторая тоже.
— А теперь-то что?
— Да здесь же снималось сбоку, так что ящик должен был пересечь кадр и выйти за край. А он будто снова удаляется. Да ты же и сам видел.
— Да, — кивнул Джубал. — Движется прямо от нас.
— Но это же невозможно, чтобы и под одним углом прямо от камеры, и под другим тоже.
— Что значит «невозможно», если это было? Очень интересно, — добавил Харшоу, — что показал бы допплер-радар, пользуйся мы им, а не стереокамерами?
— Хрен его знает, что бы он там показал, но вот эти вот камеры я разберу по винтику.
— Оставь ты их лучше в покое.
— Но…
— Твои камеры, Дюк, в полном порядке. Но ты вот скажи, что находится под прямым углом ко всему остальному?
— Я в загадках ничего не понимаю.
— А это совсем не загадка. Я мог бы отослать тебя к мистеру А. Квадрату, проживающему в Флатландии, но не стану этого делать, а отвечу сам. Что перпендикулярно всему остальному? Ответ: два трупа, один старый револьвер и один пустой ящик.
— О чем это ты? Я уже совсем ничего не понимаю.
— В жизни не говорил яснее и понятнее. У тебя ведь как получается, если камеры зафиксировали не то, чего ты ожидал, значит, они испорчены, да? А ты попробуй поверить собственным своим глазам. Ладно, посмотрим остальные пленки.
Они не добавили ничего нового. Пепельница, зависшая под потолком, оказалась за пределами кадра, но спуск ее был зафиксирован. Изображение револьвера было совсем крошечным, но и тут не оставалось сомнений, что он быстро удаляется, не двигаясь при этом с места. Джубал прекрасно помнил, что оружие не вырывалось у него из руки, а попросту исчезло, и все же убедиться, что камеры зафиксировали то же самое, было приятно. «Приятно» — не очень подходящее к случаю слово, но другого он не находил.
— Дюк, мне нужны копии всех этих пленок.
— А что, — замялся Дюк, — разве я еще здесь работаю?
— Как? Опять ты об этой своей дури! На кухне ты есть не будешь, тут и разговаривать не о чем. Дюк, послушай меня и постарайся отложить куда-нибудь все свои предрассудки.
— Слушаю я, слушаю.
— Испросив право съесть часть моего старого, жесткого и жилистого тела, Майк оказал мне величайшую известную ему честь, согласно единственно известным ему обычаям. Фигурально говоря, согласно тому, чему он обучен «с младых ногтей». А одновременно просил меня оказать ему честь. И неважно, что там думают на этот счет в Канзасе — Майк живет марсианскими понятиями.
— Я предпочитаю канзасские.
— Да и я, собственно, тоже, — признался Джубал. — Но ведь ни ты, ни я, ни тот же самый Майк не выбирали себе этих понятий, они нам навязаны. Заложенное в раннем детстве остается с тобой навсегда. Попал бы ты в младенчестве к марсианам и были бы у тебя сейчас точно такие же взгляды, как у Майка, неужели ты в этом сомневаешься?
— Нет, — упрямо покачал головой Дюк, — уж в этом-то ты меня никогда не убедишь. Что он там есть по-человечески не умел или еще что в этом роде — это все понятно, не повезло парню, не получил он культурного воспитания. Но тут же совсем другое дело, тут же врожденный инстинкт.
— Инстинкт? Чушь собачья!
— Никакая это не чушь. Вот меня, разве меня кто-то там учил «с младых ногтей» не быть людоедом? Ни хрена подобного, я всегда знал, что это грех, и из самых страшных. Да меня от одной мысли такой выворачивает. А как же иначе, ведь это один из главных инстинктов.
— Дюк, — простонал Харшоу, — ну как это вышло, что ты столько понимаешь во всяких железяках и ровно ничего не понимаешь в себе самом? Твоей матери совсем не требовалось говорить: «Сынок, никогда не ешь своих товарищей — это некрасиво, это гадко, хорошие дети никогда так не делают». Ведь ты впитывал эту заповедь изо всей нашей культуры, так же, скажем, как и я. Анекдоты про людоедов, сказки, мультики, страшные истории, все что угодно. Да какой там, к чертовой бабушке, инстинкт, если исторически каннибализм один из самых распространенных обычаев, какую бы ветвь человеческой расы мы ни взяли. Твои предки, мои предки, предки любого человека были людоедами.
— Насчет твоих не знаю.
— Господи. Слушай, Дюк, ты вроде бы говорил, что в тебе есть индейская кровь.
— Чего? Ну да, одна восьмая, а что?
— А то, что, хотя и в твоем, и в моем родословных деревьях есть каннибалы, скорее всего твои каннибалы на много поколений ближе тебе, чем…
— Да ты старая плешивая…
— А ну не булькай! Чуть не во всех культурах аборигенов Америки присутствовал ритуальный каннибализм, проверь в любой книге. Кроме того, любой из нас, североамериканцев, с вероятностью больше половины имеет примесь конголезской крови, сам о том не подозревая. Ну а тут ты уж сам понимаешь. Но будь мы с тобой даже из кристальнейше чистых североамериканской породы (мысль глупейшая, ведь дети, нагулянные на стороне, — явление во много раз более распространенное, чем думают), даже и в этом случае мы попросту точнее знали бы, какие именно каннибалы являлись нашими предками. В то или иное время каннибализм был у любой расы рода человеческого. Ну как может «противоречить инстинктам» практика, которой следовали сотни миллионов людей? Говорить так глупо и бессмысленно.
— Но… Ладно, Джубал, зря я, конечно, даже начал этот спор, ведь ты всегда все как-то перевернешь. И все равно, пусть даже мы произошли от дикарей, от людоедов — и что из этого? Теперь-то мы цивилизованные, верно? Во всяком случае, я цивилизованный.
— С тонким намеком, что я — нет, — ухмыльнулся Джубал. — Знаешь, сынок, не говоря даже о том, что все мои условные рефлексы восстают против самой идеи погрызть обжаренный окорок — ну, скажем, твой — не говоря даже об этом вбитом в нас с детства предрассудке, я считаю общепринятое у нашего племени табу на каннибализм отличной идеей. И именно потому, что никакие мы не цивилизованные.
— Че-го?
— Не будь наше табу таким сильным, что вот даже принимаешь его за инстинкт, я мог бы составить очень длинный список людей, к которым не решился бы повернуться спиной, при нынешних-то ценах на говядину. А ты?
— Да, пожалуй, — против воли ухмыльнулся Дюк. — Во всяком случае, со своей бывшей тещей я бы не стал рисковать.
— А как насчет нашего южного соседа, который с такой очаровательной небрежностью путает во время охотничьего сезона чужой скот с дичью? Думаю, при первом же удачном случае мы с тобой тоже оказались бы в его морозильнике. А вот Майку я доверяю полностью, потому что Майк — цивилизованный.
— Чего? — в который уже раз недоуменно переспросил Дюк.
— Майк в высшей степени цивилизованный человек — только по марсианским стандартам. Я говорил с ним очень много и теперь знаю: каннибализм марсиан совсем не означает, что они подстерегают друг друга за углом с дубиной, чтоб оттащить потом домой и поджарить. Они не закапывают своих умерших в землю, не сжигают их и не оставляют на съедание диким зверям — как это принято в разных культурах рода человеческого, — а съедают сами, причем обычай этот носит обрядовый, в высшей степени религиозный характер. Ни один марсианин не становится пищей против своей воли, да и вообще они просто не понимают, что такое убийство. Марсианин умирает сугубо по собственной воле, выбрав для этого наиболее подходящий момент, посоветовавшись с друзьями и получив от духов своих предков согласие принять его в свою компанию. Придя к окончательному решению, он умирает столь же просто и естественно, как мы закрываем глаза — никакого насилия, никаких болезней, даже никаких снотворных пилюль. Вот сейчас он жив, а через секунду стал духом. После чего то, что ему больше не нужно, съедают друзья, намазывая куски горчицей, они восхваляют добродетели покойного и — выражаясь словами Майка — «огрокивают» его. Свежеиспеченный дух присутствует на пиру — это нечто вроде конфирмации или бар мицвы, после которой он окончательно обретает статус «Старика» — в моем понимании это что-то вроде старейшины племени.
— Господи, — с отвращением сморщился Дюк, — какая дикость.
— Для Майка это весьма серьезный — и притом радостный — религиозный обряд.
— Джубал, — презрительно фыркнул Дюк, — неужели ты серьезно относишься ко всяким детским сказочкам про привидения? Тут самый обыкновенный каннибализм в сочетании с дичайшими суевериями.
— Я бы лично так не сказал. Мне и самому трудно поверить в этих «Стариков», но Майк говорит о них, как о чем-то самоочевидном. А что касается всего остального… вот ты, к какой церкви принадлежишь?
Услышав ответ Дюка, Джубал удовлетворенно кивнул головой.
— Так я и думал. К этой церкви принадлежит большинство населения Канзаса, а если и не к ней, то к какой-нибудь из настолько на нее похожей, что их только по названиям и различишь. Так вот, скажи мне, пожалуйста, как ты себя чувствуешь, принимая участие в символическом каннибализме, играющем ключевую роль в ритуале вашей церкви?
— Чего это ты такое плетешь? — удивленно вытаращился Дюк.
— Не понимаю, — пожал плечами в не меньшей степени удивленный Харшоу, — ты был членом прихода? Или просто посещал воскресную школу?
— Чего? Конечно же, был. И теперь остаюсь, хотя и хожу в церковь довольно редко.
— Я начинал уже думать, что тебя ни разу не допускали, но если ты был полноправным прихожанином, то можешь и сам понять, о чем это я, если дашь себе труд хоть на секунду задуматься. А разбираться в преимуществах одной формы ритуального каннибализма перед другой мне совершенно не интересно, — добавил Джубал, вставая. — Все, Дюк, у меня не так много времени, да мне попросту надоело выпутывать тебя из твоих предубеждений. Так уходишь ты или нет? Если да, надежнее и безопаснее будет проводить тебя до ворот. А может, ты все-таки хочешь остаться? Остаться и есть вместе с нами, с каннибалами.
Дюк опустил глаза.
— Да вроде как останусь.
— Лично я умываю руки. Мы просмотрели пленки, думаю у тебя хватит сообразительности понять, насколько опасен наш человек-марсианин.
— Я не такой дурак, Джубал, как ты думаешь, — кивнул Дюк. — Только я не позволю Майку выжить меня отсюда. Вот ты, — добавил он, — говоришь, что он опасен. Ну и что, я же не собираюсь с ним цапаться. Кой хрен, мне же он, в основном, даже нравится.
— М-м-м… и все равно, Дюк, ты его недооцениваешь. Послушай, если ты и вправду хорошо относишься к Майку, так предложи ему стакан воды, и дело с концом. Ты меня понимаешь? Тогда вы станете «братьями по воде».
— Э-э-э… ну, я еще подумаю.
— Только все должно быть по-настоящему, на чистом сливочном масле. Если Майк примет твое подношение, он сделает это с полной, убийственной серьезностью. Он тебе поверит, и если ты сам не готов ему поверить, если ты не готов безоговорочно поддержать его в любой ситуации, даже самой трудной ситуации, оставь лучше все как есть. Либо полное доверие — либо ничего.
— Это я понимаю. Потому я и сказал, что подумаю.
— О'кей. Только не думай слишком долго. Сильно подозреваю, что скоро здесь начнется большое веселье.

14

Если верить Лемюэлю Гулливеру, ни один уважающий себя лапутянин не говорит и не слушает без помощи «клайменоле», или, в переводе на нормальный язык, хлопальщика. Этот слуга вооружен пузырем, привязанным к палке, его обязанность — хлопать своего господина по губам либо по правому уху, когда тому следует говорить или, соответственно, слушать. Следует — по мнению слуги. Побеседовать с лапутянином, принадлежащим к правящему классу, можно только с согласия его хлопальщика.
На Марсе такая система неизвестна. Марсианские Старики нуждаются в хлопальщиках не больше, чем провербиальная рыба — в зонтике. Марсиане, все еще пребывающие в телесном состоянии, вроде бы и могли пользоваться услугами хлопальщиков, но не пользуются, таковая концепция находится в вопиющем противоречии с марсианским образом жизни.
Если марсианин желает на несколько минут — либо лет — погрузиться в размышления, он сделает это без малейших размышлений, а если друг захочет с ним пообщаться, друг подождет. Когда в твоем распоряжении вечность, отпадает всякая необходимость спешить, в марсианском языке даже нет такого слова. Скорость, ускорение, одновременность и прочие аналогичные понятия воспринимаются марсианами чисто математически, не вызывая при этом никаких эмоций.
Можно бы подумать, что неустанная, нескончаемая спешка людской жизни прямо связана с математической неумолимостью времени, но нет, основная ее причина лежит в отчаянной ярости, неизбежно проистекающей из двуполой организации рода человеческого.
На земле система хлопальщиков пробивала себе дорогу медленно и с трудом. Были времена, когда каждый из князей земных вершил принародный суд, на котором ничтожнейший из подданных мог обратиться к нему прямо, безо всяких посредников. Отголоски этой практики сохранялись очень долго, несмотря на то что монархи стали музейной редкостью. Еще в двадцатом веке любой англичанин мог публично воззвать к королевскому правосудию (никто из них этого не делал), а те из городских начальников, что поумнее, все еще держали двери нараспашку для любого нищего бродяги. Жалкие останки принципа свободного доступа граждан к правителям были мумифицированы в первой и девятой поправках к Конституции Соединенных Штатов, утративших всякую силу после издания Законов Мировой Федерации.
Ко времени описываемых здесь событий принцип свободного доступа к сюзерену благополучно скончался, как бы там ни именовалась при этом форма правления, и об относительном весе любой начальствующей персоны можно было судить по количеству хлопальщиков, отделявших его от простонародья. Хлопальщики эти именовались специальными помощниками, личными секретарями, секретарями личных секретарей, пресс-секретарями, секретарями просто и так далее и тому подобное, и чтобы пообщаться с господином, нужно было заручиться согласием всех его слуг.
Изобилие официальных хлопальщиков естественным образом привело к появлению хлопальщиков неофициальных, которые хлопали Большого Босса без позволения официальных коллег: либо во время приемов и прочих событий великосветской жизни, либо пользуясь, фигурально говоря, черным ходом, либо через личные, ни в одном справочнике не зарегистрированные телефоны высокого начальства. У неофициальных хлопальщиков также были свои названия — «партнер по гольфу», «член теневого правительства», «лоббист», «бывший государственный деятель», «пятипроцентник» и т. д. и т. п. Неофициалы обрастали паутиной собственных хлопальщиков, в результате чего добраться до них становилось почти так же трудно, как до Большого Босса; нетрудно понять, что тут же появлялись вторичные неофициальные хлопальщики, чьей задачей было обойти хлопальщиков первичных неофициальных хлопальщиков (еще не запутались?). Неофициальная паутина, опутывавшая персон Высшей Важности, бывала не менее плотной и сложной, чем официальная паутина просто Важных Персон.
Профессиональные занятия доктора Харшоу заключались в натягивании носа честнейшей публике, а хобби — в подрыве всех и всяческих основ и устоев; жизнь он вел (вполне сознательно, по личному своему свободному выбору) паразитическую, а к «спешке» относился почти по-марсиански. Прекрасно понимая, сколь коротка эта жизнь, и не обладая верой в бессмертие души ни по марсианскому, ни даже по канзасскому варианту, он решил прожить каждые из драгоценных ее мгновений так, словно мгновение это вечность: без надежды и страха, но зато со смаком. Чтобы добиться желаемого, не требовалось ничего столь экстравагантного, как дворец наслаждения Кубла-хана, но и диогеновой бочки было маловато; избранная Джубалом золотая середина представляла собой участок в несколько акров, окруженный электрифицированной изгородью, и четырнадцатикомнатный дом с шустрыми секретаршами и также с прочими удобствами. И скромный сей приют, и публику, его населявшую, нужно было как-то содержать; Харшоу избрал для этого путь, дававший максимальный доход при минимальных усилиях, — как ни говори, лучше быть здоровым и богатым, чем бедным и больным. Харшоу желал жить в ленивой роскоши, делая исключительно то, что нравится Харшоу.
Сейчас уважаемый доктор был крайне раздосадован, что обстоятельства вынуждают его к ненавистной спешке, и ни за что не признался бы даже самому себе, что втайне получает от спешки этой удовольствие.
Он хотел переговорить с самым высоким чиновником планеты и понимал, что система хлопальщиков делает такое желание практически невыполнимым. Харшоу не заводил приличествующих своему положению штата хлопальщиков; он подходил к телефону сам и с большим удовольствием: как знать, а вдруг это какой-нибудь малознакомый тип, на которого можно будет наорать, чтобы не беспокоил занятого человека, без дела — без дела, конечно же, по мнению Харшоу. Он понимал, что в Правительственном дворце все совсем не так, что мистер Генеральный секретарь так вот просто к телефону не подойдет. Но за плечами Харшоу была многолетняя практика преодоления всех и всяческих препон; он позавтракал и бодро взялся за дело.
Чтобы прорвать первые линии обороны, ему хватило собственного имени. Худо-бедно, но Харшоу все-таки дотягивал до высокого титула «ВиАйПи», а потому трубку в разговоре с ним не бросали. Переходя от одного секретаря к другому, он в конце концов завяз на весьма благовоспитанном молодом человеке, который готов был слушать что угодно и сколько угодно времени, но даже и не собирался соединять его с достопочтеннейшим мистером Дугласом.
Харшоу понимал: скажи он, где сейчас находится Человек с Марса, и все закрутится со страшной скоростью, только вот в ту ли сторону закрутится? Нужно думать, упоминание имени Смита поднимет на ноги всю «королевскую рать», а шансы на разговор с Дугласом сведутся к нулю. Такой вариант Харшоу не устраивал — на карте стояла жизнь Какстона, а потому нельзя было рисковать, что все дело сорвется из-за чрезмерного рвения исполнителей, либо из-за недостатка у них полномочий.
Разговор с вежливым секретарем давно утратил всякий смысл, но тянулся и тянулся, нудно и тоскливо.
— Молодой человек, — взревел в конце концов Харшоу, — если вы сами ничего не можете, так свяжите меня с кем-нибудь, кто может. Ну, хотя бы, с мистером Берквистом.
Лицо на экране мгновенно утратило улыбку; ну вот, милок, со злорадным удовольствием подумал Джубал, не такой уж ты и непрошибаемый. Успех нужно было развивать.
— Ну так что? Вы пошевелитесь наконец, или нет? Свяжитесь с Джилом по внутренней линии и расскажите, сколько времени вы меня тут проволынили.
— Никакого мистера Берквиста здесь нет, — бесцветным, как у автоответчика, голосом сообщил секретарь.
— А мне начхать, здесь он или нет. Найдите его. Не знаете, где искать, — спросите у своего начальника. Мистер Джилберт Берквист, специальный помощник мистера Дугласа. Раз вы работаете во дворце, то обязательно его видели: тридцать пять лет, шесть футов, сто восемьдесят фунтов, светлые волосы, слегка редеющие на макушке, все время улыбается, демонстрируя полный комплект великолепных зубов. Боитесь звонить ему сами, так попросите своего начальника. Перестаньте грызть ноготь и делайте что-нибудь.
— Подождите, пожалуйста, — сказал молодой человек. — Я сейчас выясню.
— Подожду, подожду, только вы там пошевеливайтесь. Мне нужен Джил.
На экране появился замысловатый орнамент. «Пожалуйста, подождите, ваш разговор будет продолжен, — сообщил приятный женский голос — За время ожидания плата не взимается. Пожалуйста, подождите…»
Затем пошла негромкая, убаюкивающая музыка; Джубал огляделся по сторонам. Энн сидит вне поля зрения видеофонной камеры и что-то читает. Майкл сидит с другой стороны, тоже вне поля зрения. Вперился в стереоящик; динамики выключил, засунул в уши наушники и глядит не отрываясь.
Вот же черт, подумал Джубал, сегодня же скажу Дюку, чтобы закинул эту похабную механизму в подвал, где ей самое и место. Давно было нужно.
— Ты что там, сынок, смотришь? — Он протянул руку к стереовизору и включил звук.
— Я не знаю, Джубал.
Звук подтвердил худшие из опасений: Смит созерцал фостеритское богослужение. В данный момент на экране был Пастырь, он зачитывал церковные объявления:
— Показательные выступления юниорской команды «Сила духа», так что приходите пораньше, будет на что посмотреть! Тренер команды, брат Хорнсби, просил меня напомнить ребятам, чтобы брали с собой только шлемы, рукавицы и палки — охота на грешников не предусмотрена. Но Маленькие Ангелессы также придут, с аптечками и комплектами первой помощи на случай, если кто-нибудь из парней переусердствует. — Пастырь замолк и широко улыбнулся. — А теперь, дети мои, потрясающая новость! Послание от ангела Рамзая брату Артуру Ренвику и его благоверной супруге Дороти. Ваша молитва была услышана и получила одобрение. Небеса примут вас в четверг, на выходе! Восстань, Арт! Восстань, Дотти! Поклонитесь!
Теперь в центре кадра были брат и сестра Ренвики, а вокруг них — море прихожан. Под оглушительные рукоплескания и крики «Алилуйя!» брат Ренвик поднял сжатые в боксерском приветствии руки; зардевшаяся Дороти смущенно улыбалась и прикладывала к глазам уголок носового платочка.
И снова Пастырь; он протянул вперед руку, призывая аудиторию к тишине, а затем продолжил:
— Напутственная трапеза начнется ровно в полночь, в это же время будут заперты двери храма, так что постарайтесь не опаздывать, и пусть это станет самым радостным пиршеством на памяти нашей общины, ведь каждый из нас горд за Арта и Дотти. Заупокойная служба через тридцать минут после рассвета, сразу за ней завтрак для тех, кому рано на работу.
Пастырь неожиданно помрачнел, камера сделала наезд, и его голова заполнила весь объем стереоящика.
— По окончании последней из наших напутственных трапез церковный охранник обнаружил в одной из комнат счастья пустую пинтовую бутылку из-под виски не нашего, производимого грешниками сорта. Дело прошлое, оступившийся брат покаялся и уплатил семикратную епитимию, отказавшись даже от обычной скидки, предоставляемой при расчете наличными, и я твердо уверен, что он впредь не оступится. Но вы, дети мои, остановитесь и задумайтесь — есть ли смысл ради грошовой экономии подвергать риску свое вечное блаженство? Следите, чтобы на каждой покупаемой вами бутылке был знакомый нам всем священный ярлык с улыбающимся лицом епископа Дигби. И пусть грешники сколько угодно твердят, что их напитки «ну ни чем не хуже», будьте тверды и не поддавайтесь ни на какие уговоры. Спонсоры оказывают нам неоценимую помощь, они вполне заслужили того, чтобы и вы им немного помогли. Прости меня, брат Арт, что мне пришлось поднять этот вопрос…
— Все в порядке, Пастырь, валяй!
— … в минуту такой великой радости. Но мы не имеем права забывать…
Джубал с отвращением выключил звук.
— Майк, тебе такие вещи совсем не нужны.
— Не нужны?
— Э-э-э… — Да кой хрен, должен же парень когда-то во всем этом разобраться. — Ладно, гляди дальше. Но мы с тобой еще поговорим.
— Да, Джубал.
Харшоу собирался добавить пару слов, посоветовать Майклу не понимать так уж буквально все увиденное и услышанное, но тут телефонная колыбельная стала затихать, а потом и совсем смолкла; на экране появился мужик лет сорока пяти, чистопороднейший коп.
— А вы-то кто еще такой? — нагло поинтересовался Джубал. — Мне нужен Джил Берквист.
— Чем вызван ваш интерес к Джилберту Берквисту?
— Я просто желаю с ним поговорить, — терпеливо, как слабоумному, объяснил ему Джубал. — Послушайте, милейший, вы состоите на государственной службе?
Копообразный мужик помедлил, он явно не понимал, к чему клонит его собеседник.
— Да. Но вы должны…
— Никому я и ничего не должен. Я гражданин, а значит, именно я плачу вам зарплату своими налогами. Я хочу поговорить с человеком по телефону, чего бы казалось проще, так целое утро меня пересылают от одного пустоголового осла к другому, и ведь каждый из них, заметьте, кормится из общественной кормушки.
А теперь еще и вы. Сообщите мне, пожалуйста, свою фамилию, ранг, должность и служебный номер. А потом я побеседую с мистером Берквистом.
— Вы не ответили на мой вопрос.
— Кончайте, кончайте, вы и сами знаете, что я не обязан отвечать ни на какие ваши вопросы, ведь я частное лицо. А вот вы не частное лицо, и я задал вам вопрос, на который обязан отвечать любой государственный служащий. Прецедент — О'Келли против штата Калифорния тысяча девятьсот семьдесят второй год. Я требую, чтобы вы назвали себя — фамилия, должность, номер.
— Вы — доктор Джубал Харшоу, — ровным, бесцветным голосом начал копоподобный тип. — Вы говорите из…
— Так вот почему вы столько волыните? Еще одна глупость. Мой адрес можно получить в любой библиотеке, почтовой конторе, телефонной справочной службе. Кто такой я — известно любому. Любому, кто умеет читать. Вот вы, кстати, вы умеете читать?
— Доктор Харшоу, я — сотрудник полиции, и я обращаюсь к вам с требованием о содействии. По какой причине…
— Фу, сэр, фу! Не забывайте, что вы беседуете с юристом. Обязанность оказывать полиции содействие возникает только при вполне определенных обстоятельствах. Например, во время непосредственной погони за преступником, но и в этом случае сотрудник полиции обязан удостоверить свою личность. Так что же, сэр, вы сейчас гонитесь за преступником? Может, вы вознамерились просочиться сюда по телефонным проводам? Второй случай, когда гражданин обязан — в законных и разумных пределах — оказывать содействие полиции, это расследование.
— Мы проводим расследование.
— Расследование чего? Прежде чем требовать моего содействия, вы обязаны представиться, доказать мне, что вы именно тот, за кого себя выдаете, сообщить цель проводимого расследования, а также — буде я того потребую — процитировать статью закона и доказать, что действительно возникла «разумная необходимость». Ничего из вышеперечисленного вы не сделали. Я хочу поговорить с мистером Берквистом.
На скулах полицейского играли желваки, но ответил он по-прежнему спокойно.
— Я — капитан Хайнрих из Бюро СС Федерации. Для удостоверения моей личности достаточно и того факта, что я говорю с вами из Правительственного дворца, но, если вы настаиваете… — Он вынул бумажник, открыл его и поднес к камере. Харшоу взглянул на удостоверение.
— Прекрасно, капитан, — пробурчал он. — А теперь будьте добры объяснить, почему вы не даете мне поговорить с мистером Берквистом.
— Мистера Берквиста здесь нет, и связаться с ним невозможно.
— Неужели нельзя было так сразу и сказать? Тогда свяжите меня с кем-нибудь аналогичного ранга. Мне нужен человек, вроде Джила, работающий непосредственно с Генеральным секретарем. И ради всего святого не пытайтесь подсунуть какого-нибудь старшего помощника младшего дворника, который без разрешения начальства и собственный свой нос высморкать не может. Я хотел поговорить с Джилом, нет его — подыщите другого человека с полномочиями того же уровня.
— Первоначально вы пытались связаться не с Берквистом, а с Генеральным секретарем.
— Совершенно верно.
— В таком случае вы могли бы объяснить, какое у вас к нему дело.
— А могу и не объяснять. Вы что, личный помощник мистера Дугласа? Вы посвящены во все его секреты?
— Это не относится к делу.
— Очень даже относится, и вы как сотрудник полиции сами это знаете. Свое дело я объясню только собеседнику, имеющему право доступа к совершенно секретным материалам и пользующемуся личным доверием мистера Дугласа. Да и то объясню в очень малой степени, в такой, чтобы он связал меня с Генеральным секретарем. Вы уверены, что мистер Берквист вне досягаемости?
— Абсолютно уверен.
— Тогда, как я уже десять раз говорил, дайте мне кого-либо с аналогичными полномочиями.
— Если дело такое уж секретное, вам не следовало звонить по открытой линии.
— Не надо этой бодяги! Раз уж вы, милейший капитан, выяснили, откуда я звоню, вам, безо всяких сомнений, известно, что мой телефон снабжен устройством, обеспечивающим максимальную защиту разговора, нужно только перезвонить от вас ко мне.
Это замечание сотрудник СС предпочел проигнорировать.
— Доктор, — начал он все тем же ровным голосом, — я буду говорить с вами прямо и откровенно. Либо вы объясните свое дело мне, либо никому. Если вы позвоните еще раз, вас снова свяжут со мной. Звоните хоть сто раз — хоть целый месяц — результат будет один и тот же. Вплоть до того момента, когда вы согласитесь на сотрудничество.
— А зачем еще звонить, — благодушно улыбнулся Харшоу, — когда вы по оплошности — а может, намеренно? — сболтнули единственный не достававший мне факт. Теперь мы можем и действовать, если, конечно, придется. Какое-то время — ну, скажем, до вечера — я их попридержу… но пароль уже не «Берквист».
— Какого хрена вы там мелете?
— Капитан, капитан, побойтесь Бога! Такие разговоры да по открытой линии… Вы, вероятно, знаете, во всяком случае должны были бы знать, что я — старейший философункулист действительной службы.
— Повторите, пожалуйста.
— Вы что, не проходили амфигорию? Мама родная, я, конечно, понимал, что теперь в школах ничему не учат, но чтобы до такой степени… Ладно, идите доигрывайте с сержантом партию в дурачка или во что вы там с ним играли, мне вы больше не нужны.
Джубал прервал разговор, установил автоответчик на десятиминутный «отказ», сказал «Пошли, ребята» и переместился к бассейну. Затем он велел Энн держать свидетельскую мантию под рукой, сказал Майклу, чтобы далеко не уходил, и проинструктировал Мириам, что делать с телефоном. И только тогда позволил себе расслабиться.
Харшоу не испытывал ни малейшего разочарования, он совсем не надеялся, что первая попытка связаться с Генеральным секретарем окажется удачной. Зато проведенная вылазка выявила в стене, окружавшей сию высокую персону, слабое место; можно было ожидать, что за стычкой с капитаном Хайнрихом последует ответный звонок с более высокого уровня.
А хоть бы и нет — ведь до чего приятно было сказать этому эсэсовцу пару комплиментов, прямо на душе приятно стало. Харшоу имел твердую уверенность, что некоторые ноги созданы специально для того, чтобы на них наступать — в целях улучшения рода человеческого, роста всеобщего благосостояния и уменьшения извечного чиновничьего хамства. Безо всякого сомнения, ноги Хайнриха относились именно к такой разновидности.
Тревожило другое: сколько можно еще ждать? Во-первых, заготовленная «бомба» того и гляди придет в полную негодность, во-вторых, нужно выполнять данное Джилл обещание и делать что-то насчет Какстона. А тут еще новая напасть: исчез Дюк.
Причем кто его знает, то ли погулять ушел, то ли исчез с концами. Ужинал Дюк вместе со всеми, а к завтраку не вышел — факт настолько заурядный, что никто, за исключением самого Джубала, не обратил на него внимания.
На противоположной стороне бассейна Майкл сделал очередную попытку в точности повторить прыжок Доркас. А ведь утром, признался себе Джубал, я вполне намеренно не спросил, куда подевался Дюк. Не хотелось спрашивать у волка, куда подевалась Красная шапочка. Ведь волк мог бы и ответить.
Ну что ж, со слабостями своими нужно бороться.
— Майк, пойди-ка сюда.
— Сейчас, Джубал.
Человек с Марса мгновенно вылез из бассейна и подбежал — ну прямо, что твой послушный, хорошо воспитанный щенок. Со времени своего прибытия в чемодане он прибавил добрые двадцать фунтов, и все это одни мышцы.
— Майк, ты не знаешь, где Дюк?
— Нет, Джубал.
Вот, собственно, и весь разговор, ведь этот мальчонка абсолютно не способен соврать… нет, погодите, погодите! Ведь Майкл, что твой компьютер, понимает вопросы исключительно в буквальном смысле. А если еще вспомнить, что он не знал, где находится тот чертов ящик…
— Майк, когда ты видел его в последний раз?
— Я видел Дюка, когда он шел наверх, когда мы с Джилл спускались вниз, когда было время готовить завтрак. Я тоже помогал готовить, — гордо добавил Майкл.
— И это был последний раз, когда ты видел Дюка?
— С того времени я не видел Дюка, Джубал. Я сжег тост.
— Да уж, конечно. Отличный из тебя выйдет муж, если не поостережешься.
— О, я жег его очень осторожно.
— Джубал!
— Что? Да, Энн?
— Дюк встал пораньше, наскоро позавтракал и умотал в город. Я думала, ты знаешь.
— Ну… — несколько уклонился от истины Джубал, — мне казалось, он отправится после обеда.
С его сердца словно камень свалился.
Хотя какая, казалось бы, разница, что там приключилось с этим упрямым ослом? Доктор Харшоу уже многие годы не придавал ровно никакого значения ни одному человеческому существу, во всяком случае старался не придавать. И все равно, было бы несколько неприятно.
Повернуть человека на девяносто градусов по отношению ко всему остальному миру — какой, интересно, закон при этом нарушается?
Предумышленного убийства здесь нет, если, конечно же, Майкл поступил так из соображений необходимой самообороны либо для необходимой защиты кого-либо другого, например Джилл. Тут могли бы подойти пенсильванские законы о колдовстве… да и то было бы крайне любопытно посмотреть на конкретную формулировку обвинения.
Разве что гражданский иск… Предоставить приют Человеку с Марса — возможно ли расценить такой поступок как «создание угрозы для жизни и здоровья окружающих»? Похоже, придется вводить в юриспруденцию новые принципы. Майкл успел уже расшатать все основы медицины и физики, хотя специалисты о том даже и не подозревают. К своему счастью. Ведь какой трагедией обернулось для многих ученых создание теории относительности. Неспособные понять новую физику, они нашли выход в яростном ее отрицании. Только не выход это был, а тупик, судьба несгибаемой старой гвардии была предрешена — постепенно вымирая, она уступала место молодым, более восприимчивым умам.
От своего дедушки Харшоу слышал, что еще раньше появление микробной теории создало точно такую же ситуацию в медицине. Врачи сходили в могилу, называя Пастера лжецом, идиотом, а то и похуже, и притом даже не пытались самостоятельно проверить данные, явным образом противоречившие их «здравому смыслу».
Судя по всему, Майкл наведет больше шороха, чем Пастер и Эйнштейн, вместе взятые. Да, кстати о шорохе…
— Ларри! Где там Ларри?
— Здесь, начальник, — донеслось из динамика. — В мастерской я.
— Авральный пульт у тебя?
— Само собой. Ты же сказал даже спать с ним. Что я и делаю.
— Чеши сюда на полусогнутых и отдай его мне. А ты, Энн, положи его вместе со своим балахоном.
— Сей секунд, начальник, — весело откликнулся Ларри. — А что, уже скоро?
— Ты не болтай, а беги.
Только сейчас Джубал заметил, что Смит так и стоит перед ним, неподвижный, словно статуя. Статуя? Да, что-то такое… Ну, конечно же! Микеланджеловский Давид! Полное сходство, вплоть до непропорционально крупных кистей и ступней, серьезного, но притом чувственного лица и длинных, чуть взъерошенных волос.
— У меня, Майк, собственно, все.
Майкл не уходил.
— Ты что, сынок, что-нибудь спросить хотел?
— Насчет того, что я видел в этой долбаной говорилке. Ты сказал мне: «Но мы с тобой еще поговорим».
— А, вон ты про что, — страдальчески сморщился Джубал, вспомнив фостеритскую передачу. — Хорошо, только никогда не говори «долбаная говорилка», это — стереовизор.
— Так это не долбаная говорилка? — искренне изумился Майкл. — Значит, я неправильно тебя слышал?
— Ну да, говорилка, но ты должен называть ее «стереовизор».
— Я буду называть ее «стереовизор». Но почему, Джубал? Я не вгрокиваюсь.
Харшоу обреченно вздохнул — ну вот, опять за рыбу деньги. Раз за разом в разговорах со Смитом выявляются алогичные черты человеческого поведения, все попытки объяснить их логично не приводят ни к чему, кроме пустой траты времени.
— Я и сам не вгрокиваюсь, — признался он, — только Джилл не нравится выражение «долбаная говорилка».
— Хорошо, Джубал, я буду говорить «стереовизор». Если Джилл так больше нравится.
— А теперь расскажи мне, что ты видел и слышал и что из этого ты огрокал.
Майкл пересказал все увиденное им в стереоящике и все услышанное, вплоть до рекламных вставок. Кроме того, он почти уже закончил энциклопедию, а стало быть, прочитал статьи «Религия», «Христианство», «Ислам», «Иудаизм», «Конфуцианство», «Буддизм» и уйму смежного материала. И так и не смог ничего огрокать.
Мало-помалу Джубал выяснил, что: а) Майкл не знал, что фостеритская служба — нечто религиозное; б) статьи по религии Майкл запомнил, но не понял, а потому отложил все эти сведения до лучших времен как материал для медитаций; в) смысл термина «религия» Майкл представляет себе более чем смутно, хотя и может процитировать девять словарных его определений; г) марсианский язык не содержит ни одного слова, которое Майкл мог бы соотнести хоть с каким-нибудь из этих определений; д) обычаи, которые Джубал считал марсианскими «религиозными обрядами» таковыми отнюдь не являются, с точки зрения Майкла все эти обычаи — нечто простое, естественное, самоочевидное; е) в рамках марсианского языка невозможно провести разделение между «религией», «философией» и «наукой» (в человеческом их понимании), а так как Майкл думает по-марсиански, он тоже не способен разделить эти понятия. Все подобные вопросы относились к области «поучений», даваемых Стариками. Майкл никогда не слышал о «сомнениях» и «исследованиях» (еще два понятия, не определимые по-марсиански); Старики могут ответить на любой вопрос, они всезнающи и непогрешимы, вне зависимости, касается ли вопрос завтрашней погоды или космической телеологии. Майкл видел по стереовизору прогноз погоды и счел его посланием местных «Стариков», адресованным воплощенной части рода человеческого. Аналогичным образом представлялись ему и авторы «Британики».
И последнее, с точки зрения Джубала наихудшее, обстоятельство — согласно гроканью Майкла, двое людей, о предстоящем развоплощении которых сообщили фостериты, присоединятся к рядам человеческих Стариков. Майкл был до крайности возбужден. Верно ли он грокнул? Майкл понимал несовершенство своего английского, понимал, что, будучи «всего лишь яйцом», постоянно ошибается. Но вот в этом случае — тут-то он грокнул верно? Он так мечтает встретиться с человеческими Стариками, у него накопилось столько вопросов. Может, это и есть подходящий случай? Или сперва нужно много учиться, а только потом думать о подобной встрече? А может…
И тут Джубал облегченно, словно школьник, которого спас звонок, вздохнул — Доркас принесла кофе и бутерброды. Ел он молча, что вполне устраивало Смита, как считают марсиане, во время еды нужно медитировать. А Джубал тянул это самое время, пытался размышлять и крыл себя последними словами. Ну надо же было позволить Майклу смотреть этот самый ящик! От религии, ясное дело, никуда не спрячешься, раз уж дернуло поселиться на такой психованной планетке, но только попривыкнуть бы ему сперва ко всем заморочкам человеческого поведения… да и вообще, не с фостеритов же начинать!
Убежденный агностик, Джубал Харшоу считал, что все религии — от анимизма бушменов из пустыни Калахари до наиболее интеллектуальных их разновидностей — друг друга стоят. Но к некоторым верованиям он относился еще хуже, чем к прочим, а уж Церковь Нового Откровения попросту ненавидел. Наглые претензии фостеритов на обладание высшим знанием, полученным по прямой линии с небес, их агрессивная нетерпимость, их богослужения, похожие то ли на помесь футбольного матча с предвыборным митингом, то ли на помесь дешевой распродажи с партийным съездом, — все это повергало его в глубокую тоску. Если уж человеку приспичило ходить в церковь, кой черт он не выберет себе что-нибудь такое поприличнее. Ну, скажем, католиков, или христианскую науку, или квакеров.
Даже если Бог существует (по этому вопросу Джубал придерживался нейтралитета) и желает поклонения (вариант почти невероятный, но полностью отбросить его нельзя — в свете собственного агностицизма), даже и в этом случае невозможно себе представить, чтобы всемогущий творец галактик пришел в восторг от крикливой, аляповатой чуши фостеритских богослужений.
И все же, как с грустью признавался себе Джубал, совсем не исключено, что именно фостериты обладают Истиной, всей Истиной и ничем, кроме Истины. Конечно же, Вселенная — местечко еще то, глупое до последнего предела… но все равно наименее разумное для нее объяснение это ничего не объясняющий случай, дурацкая выдумка, будто «так уж вышло», что некие абстрактные сущности оказались атомами, которые — «так уж вышло» — взаимодействуют между собой способом, выглядящим как стройная совокупность законов природы, и что «так уж вышло», что некоторые совокупности этих атомов обладают самоосознанием, и «так уж вышло», что за этим столом сидят две такие совокупности — Человек с Марса и Лысое Старье с бордюром, в котором вынужденно проживает совсем не чувствующий себя стариком Джубал.
Нет уж, он никогда не купится на эту теорийку «так уж вышло» какой бы популярностью она ни пользовалась среди так называемых ученых. Слепая случайность никак не может быть достаточным обоснованием вселенной — слепая случайность не может объяснить самое слепую случайность, никто еще не вытаскивал себя из болота за волосы, кроме, конечно же, барона Мюнхаузена.
Ну и что же тогда? «Простейшая гипотеза» не заслуживает никакого предпочтения, бритва Оккама не способна разрезать первичный вопрос о Природе Божьего Разума, или даже еще проще — существует ли Бог (и нечего тебе, старый мерзавец, кривляться, совсем не каждое слово из трех букв — непечатное, и слово это, Бог, не хуже любого другого подходит для обозначения всего, непонятного тебе в мире).
А есть ли вообще основания предпочитать одну, вроде бы удовлетворительную, гипотезу всем прочим? И это, когда ты вообще ничего не понимаешь? Нет! Джубал честно признавал, что долгие годы жизни так и не дали ему ни малейшего понимания первичных, основных проблем Вселенной.
Может фостериты и правы?
Так-то оно так, но не нужно же забывать о собственной гордости, да и о вкусе тоже. Если фостериты и вправду обладают монополией на истину и райские кущи открыты исключительно для этих клоунов, тогда он, Джубал Харшоу, джентльмен, предпочтет проклятие и вечные муки, предуготованные грешникам — грешникам, отвергшим Новое Откровение. Он не способен узреть Лик Господень, но обладает зрением достаточно острым, чтобы различать, с кем из окружающих стоит общаться, — и фостериты по этой части далеко не дотягивают.
А на что купился Майкл — это очень понятно; фостеритское «вознесение» в заранее предусмотренный момент действительно имело сходство с добровольным «развоплощением», общепринятым — в этом Джубал ничуть не сомневался — на Марсе. «Вознесение»! Скорее всего — обыкновенное убийство, хотя доказательств тому никогда не было, а последнее время и намеков как-то поубавилось. Первым отправился в рай по расписанию сам Фостер, умерший точно в предназначенный им для себя момент, с тех пор такое «вознесение» считалось у фостеритов знаком особой благодати… и многие уже годы ни один коронер не осмеливается копаться в обстоятельствах этих смертей.
И не то чтобы Джубала все это сильно волновало. Хороший фостерит — мертвый фостерит.
Только вот как это объяснить Майклу?
Сколько ни тяни — никуда не денешься, лишняя чашка кофе ничем не облегчит задачу.
— Майк, а кто создал мир?
— Извини?
— Ну вот, все вокруг. И Марс. И звезды. Вообще все. И тебя, и меня, и всех остальных. Старики — они не говорили тебе, кто все это сделал?
На лице Майка появилось удивление.
— Нет, Джубал.
— Хорошо, ну а сам-то ты никогда не задавался таким вопросом? Откуда взялось Солнце? Кто усеял небо звездами? Кто дал всему начало? Всему, всему миру, Вселенной… в результате чего мы тут с тобой сидим и разговариваем.
Джубал смолк, сам на себя удивляясь. Юридическая подготовка взяла верх над первоначальными намерениями придерживаться привычного агностического подхода; против своей воли он, как честный адвокат, пытался отстаивать религиозные верования, которых сам не имел, но которых придерживается большинство людей. Волей-неволей Джубал оказался защитником общепринятых у своего племени взглядов против… а вот против чего — этого он и сам не понимал. Против точки зрения, отличной от человеческой.
— Так как же отвечают на эти вопросы Старики?
— Джубал, я как-то не грокаю… что все это — вопросы. Извини, пожалуйста.
— Что? Это я не грокаю твоего ответа.
— Я попробую, — нерешительно начал Майкл. — Но только слова… эти слова… они не верные. Не «делать». Не «создавать». Сейчаснить. Мир был. Мир есть. Мир будет. И все — сейчас.
— Как в начале, так и ныне, и присно, и во веки веков.
— Ты грокаешь! — радостно улыбнулся Майк.
— Ничего я не грокаю, — пробурчал Джубал, — а просто цитирую сказанное… э-э… неким Стариком.
Он решил попробовать с другой стороны, Бог в своей роли Творца явно не подходил для начала разговора — Майкл не воспринимал самое идею «Творения». Джубал тоже не очень-то понимал — давным-давно он договорился сам с собой по четным дням придерживаться постулата сотворенной Вселенной, по нечетным считать ее никем-не-созданной-и-вечной, вроде как заглатывающей свой собственный хвост, — две эти парадоксальные гипотезы удачным образом избегали парадоксов друг друга. А каждый високосный год двадцать девятого февраля предаваться безудержному солипсистическому разврату. Урегулировав таким образом свои отношения с неразрешимым вопросом, он на многие десятилетия выкинул его из головы.
Оставалось, пожалуй, одно — объяснить концепцию религии в самом широком ее смысле, ну а Бога со всеми его ипостасями оставить вроде как на закуску.
Майкл согласился, что поучения бывают самыми разными, от крохотных поучений до огромных, доступных во всей их полноте только Старикам. Но попытка Джубала разграничить малые поучения и большие, придав при этом «большим поучениям» смысл «религиозных вопросов», не увенчалась успехом; некоторые из религиозных вопросов вообще не воспринимались Майклом как «вопросы» (то же самое, например, «Творение»), в то время как другие казались ему «маленькими» — ведь ответы на них очевидны для любого детеныша (например, жизнь после смерти).
Пришлось перейти прямо к множественности человеческих религий (так и не выяснив, кто же она такая — эта самая религия). Джубал рассказал Майклу, что люди имеют сотни различных способов преподавать «большие поучения», и каждый из этих способов дает свои, отличные от прочих, ответы, и каждый претендует на истинность.
— Что есть истина? — удивился Майкл.
(«Что есть Истина?» вопросил некий римский чиновник, а затем умыл руки. Джубалу очень хотелось поступить аналогичным образом).
— Ответ является истиной, если ты говоришь то, что есть. Вот, скажем, сколько у меня рук?
— Две руки. Я вижу две руки, — тут же поправил себя Майкл.
Энн подняла голову от книги.
— Шесть недель работы — и я сделаю из него Свидетеля.
— Стихни. Тут и без тебя тошно. Так вот, Майк, ты сказал то, что есть. У меня две руки. Твой ответ — истина. Ну а если бы ты сказал, что у меня семь рук?
— Я не грокаю, что я мог бы это сказать, — растерялся Майкл.
— Да, ты бы, конечно, не мог. Если бы ты так сказал, ты бы сказал то, чего нет, твой ответ не был бы истиной. И в то же время — слушай, пожалуйста, внимательно — каждая религия претендует на истинность, по мнению каждой религии именно она говорит то, что есть. Причем даваемые ими ответы столь же различны, как две руки и семь рук. Фостериты говорят одно. Буддисты говорят другое. Мусульмане говорят третье — много ответов, и все разные.
— И все говорят то, что есть? — Майкл был в крайнем замешательстве. — Я не грокаю, Джубал.
— Вот и я тоже.
Неожиданно лицо Майка просветлело.
— Я попрошу фостеритов, чтобы они спросили у ваших Стариков, и тогда мы все узнаем. Как мне это сделать, брат?
И тут почему-то оказалось, что через несколько минут Джубал — к крайнему своему отвращению — обещал Майклу организовать ему беседу с каким-нибудь из фостеритских трепачей. Все попытки поколебать убеждение излишне доверчивого марсианина, что фостериты поддерживают связь с человеческими Стариками, окончились безрезультатно. На свою беду тот совершенно не понимал, что такое ложь — словарные определения «лжи» и «ложности» были попросту занесены в его память, огрокиванию они не поддавались. «Говорить неверно» можно только по случайности — так что он принял все фостеритские разглагольствования за чистую монету.
Джубал попытался объяснить, что все религии претендуют — так или иначе — на контакт со «Стариками» и дают при этом абсолютно различные ответы.
Майк слушал, не прерывая, терпеливо и озабоченно.
— Брат мой Джубал, — начал он, когда Харшоу смолк. — Я очень стараюсь… но никак не грокаю, как это может быть правильным говорением. С моим народом Старики всегда говорят правильно. Твой народ…
— Подожди-ка, Майк.
— Извини?
— «С моим народом» — это ты имел ввиду марсиан. Но ведь ты, Майк, не марсианин, ты — человек.
— А что такое «человек»?
Джубал глухо застонал. Он не сомневался, что Майкл может процитировать несколько словарных определений «человека». И в то же самое время этот парень никогда не задает вопросов из чистого занудства, он действительно хочет получить информацию — и надеется, что Джубал ее предоставит.
— Вот я — человек, ты — человек, Ларри — человек.
— А Энн — она человек? Ведь человек — он.
— Н-ну… Энн — тоже человек, человек женского рода. Женщина.
— Вот спасибо.
— А ты заткнись.
— А младенец — человек? Я видел картинки, и по долба… по стереовизору. Младенец совсем не такой, как Энн… а Энн совсем не такая, как ты… а ты не такой, как я. Но ведь младенец — человек-детеныш?
— М-м… ну да, младенец — тоже человек.
— Джубал… я думаю, что я грокаю, что мой народ — «марсиане» — тоже человек. Не по форме. Форма — это не человек. Человек — это гроканье. Я говорю то, что есть?
Джубал дал себе страшную клятву выйти из Философского Общества и взяться за выпиливание лобзиком. Да что оно такое — это самое «гроканье»? Он пользовался этим словом целую уже неделю — но так его и не огрокал. А что такое «человек»? Двуногое без перьев? Тварь по образу и подобию Божью? Удачный продукт естественного отбора и всякой там борьбы за выживание — удачный, конечно же, по своему собственному мнению? Извечная жертва смерти и налогов? Сколько можно понять, марсиане превзошли смерть, и у них, похоже, нет денег, собственности и правительства (в человеческом смысле этого слова) — где же тут взяться налогам?
И все равно парень прав, форма человека не больше определяет его сущность, чем форма бутылки — вкус вина. Можно даже вытащить человека из этой бутылки — ну, вроде как того, чью жизнь спасли русские, — «спасли», засунув его мозг в стеклянный ящик и опутав проводами, что твой телефонный коммутатор. Да уж, как говорится, дурак ты, боцман, и шуточки у тебя дурацкие. Интересно, оценил ли их юмор этот бедолага?
Ну а чем же тогда — с точки зрения марсиан — человек отличается от прочих животных? Ну что такое наши технические достижения для них, для расы, умеющей левитировать (и одному Богу известно, что еще)? Да и что произведет на них большее впечатление — построенная людьми Асуанская плотина или построенный какими-то кишечнополостными Большой коралловый риф? Присущее человеку самосознание? Точнее уж сказать — присущее человеку хвастовство, ведь никто не доказал, что кашалоты и секвойи не имеют в своих рядах поэтов и философов, далеко превосходящих все людские таланты.
Есть, правда, одна область, в которой человека трудно превзойти, он проявляет прямо-таки безграничную изобретательность в создании все более эффективных методов убийства, порабощения, да и попросту издевательства над ближним своим — то бишь над самим собой. Человек — это самая мрачная пародия на себя самого. Глубинные основы человеческого юмора…
— Человек, — ответил Джубал, — это животное, способное смеяться.
Майкл задумался (загрокал)?
— Значит я — не человек.
— Как это?
— Я не смеюсь. Когда я услышал смеяние, я испугался. Потом я грокнул, что от него нет вреда. Я попробовал научиться… — Майкл закинул голову и хрипло заквохтал.
Джубал в ужасе заткнул уши.
— Прекрати сейчас же!
— Вот ты слышал, — печально констатировал Майкл. — Я не могу правильно делать это. Значит, я — не человек.
— Погоди секунду. Ты просто не успел еще научиться… а вот так, стараясь, и никогда не научишься. Но ты будешь смеяться, уж это я тебе обещаю. Поживи среди нас подольше и ты однажды поймешь, какие мы шуты гороховые, и засмеешься.
— Я засмеюсь?
— Непременно. И не беспокойся, все придет само собой. Знаешь, сынок, прогрокав нас, рассмеялся бы самый марсианский марсианин.
— Я буду ждать, — покорно согласился Смит.
— А пока ждешь, не сомневайся, что ты — тоже человек. Кем же ты еще можешь быть? Человек, рожденный от женщины и рожденный на страдание… и однажды ты огрокаешь это во всей полноте и расхохочешься, ибо человек — это животное, смеющееся над самим собой. Насчет марсианских твоих друзей я точно не знаю. Но грокаю, что и они, пожалуй, тоже люди.
— Да, Джубал.
Ну, пожалуй, и все, с облегчением вздохнул Харшоу. Он не испытывал такой, как сегодня, неловкости, с того самого дня, когда отец начал объяснять ему о птичках, и пчелках, и цветочках — объяснять с колоссальным опозданием.
Но Майкл совсем не считал беседу законченной.
— Брат мой Джубал, ты спрашивал меня, «кто создал мир», и у меня не было слов объяснить, почему я не грокал, что это — вправду вопрос. Я сейчас думал слова.
— Ну и?
— Ты сказал мне «Бог создал мир».
— Да нет же, нет! — запротестовал Харшоу. — Я сказал тебе, что религии говорят много самых разных вещей, но при этом большая их часть говорит «Бог создал мир». Я сказал, что не грокаю этого в полноте, но тут используется слово «Бог».
— Да, Джубал, — согласился Майк. — Главное слово здесь «Бог». — Он немного помолчал. — Ты грокаешь.
— Должен признаться, что я совсем не грокаю.
— Ты грокаешь, — уверенно повторил Смит. — Я теперь объяснен. У меня не было слова. Ты грокаешь. Энн грокает. Я грокаю. Травы под моими ногами грокают в счастливой красоте. Но я нуждался в слове. Слово это — Бог.
— Ну-ка, ну-ка, продолжай.
Майк торжествующе ткнул в Джубала пальцем:
— Ты еси Бог!
Джубал в отчаянии шлепнул себя по щеке.
— Ох ты ж, Господи ты Боже ты мой… Это что же такое я наделал. Слушай, Майк, ты успокойся. Ты меня не так понял. Ну прости меня, прости пожалуйста. Забудь все, что я тут тебе наговорил, и мы попробуем как-нибудь в другой раз. Только…
— «Ты еси это», — с убийственной серьезностью повторил Майкл. — Тот, который грокает. Энн — Бог. Я — Бог. Счастливые травы — Бог. Джилл всегда грокает в красоте. Джилл — Бог. Все делают и творят вместе… — он прохрипел что-то по-марсиански и широко улыбнулся.
— Хорошо, Майк, хорошо, но оставим пока все это. Энн, ты слушала?
— А то как же.
— Тогда напечатай. Мне нужно будет над этим поработать. Я не могу все так оставить. Я обязан… — Джубал вскинул глаза к небу, тяжело вздохнул, пробормотал «Ой, Господи», и тут же заорал: — Полундра! Все по местам! Энн! Установи на пульте «посмертное срабатывание» и жми, бога ради, кнопку, не отпуская — может, они и не к нам летят.
Он еще раз взглянул в небо, на две приближающиеся с юга машины.
— Да нет, боюсь, что к нам. Майк! Живо в бассейн! Помни, что я тебе говорил, — в самое глубокое место, ложись на дно, не шевелись и не вылезай, пока к тебе не нырнет Джилл.
— Да, Джубал.
— А тогда — давай! Шевелись!
— Да, Джубал. — Майкл пробежал несколько шагов, чисто, без брызг вошел в воду и исчез. Ноги у него были прямые, носки оттянуты, ступни сжаты.
— Джилл! — продолжал распоряжаться Харшоу. — Прыгай в бассейн, нырни и сразу же вылезай. И ты тоже, Ларри, пусть они собьются со счета. Доркас! Выбирайся оттуда и снова ныряй. Энн… да нет, у тебя же эта штука.
— Я могу прихватить свою мантию и подойти к бассейну. Начальник, эту самую «посмертную установку» — ее с запаздыванием или мгновенную?
— Н-ну, поставь тридцать секунд. Если они приземлятся, накидывай свой балахон и сразу же снова жми на кнопку. Потом жди, а когда я позову тебя — сразу отпускай. Не хочется кричать «Волки!», пока… — он сделал руку козырьком и посмотрел вверх. — Одна заходит на посадку… и как-то она сильно смахивает на арестантский фургон. Вот зараза, я-то думал, наши гости начнут с переговоров.
Первая машина на мгновение зависла, а затем села рядом с бассейном, прямо на клумбы; вторая только снизилась и начала описывать круги на высоте в несколько десятков метров. Обе они были средних — примерно на пехотное отделение — размеров и принадлежали, судя по стилизованным изображениям земного шара, не местным властям, а Федерации.
Энн отложила авральный пульт, накинула мантию, тут же торопливо схватила его и снова нажала на кнопку. Едва машина коснулась земли, как Джубал с агрессивностью пекинеса рванулся вперед.
— А ну-ка к долбаной матери с моих цветов! — заорал он высунувшемуся из дверцы человеку.
— Джубал Харшоу? — осведомился тот.
— Скажи своему раздолбаю, чтобы поднял эту таратайку и сдвинул ее назад. На траву, кой хрен он на цветы плюхнулся! Энн!
— Иду, начальник.
— Джубал Харшоу, у меня есть ордер на арест…
— А мне пофигу, хоть там у тебя ордер на короля английского — убирайтесь нахрен с моих цветов. А потом, ну как бог свят, я затаскаю вас по судам за… — только теперь Джубал заметил, с кем разговаривает (или сделал вид, что только теперь).
— Ах, это вы! — презрительно процедил он. — Интересно бы знать, Хайнрих, вы дурак или сроду так? Где вы подобрали себе такого классного пилота? Как ему права-то дали?
— Ознакомьтесь, пожалуйста, с этим ордером, — ровным терпеливым голосом произнес Хайнрих. — После этого…
— Уберите свою тачку с моей клумбы, иначе я возбуждаю дело о нарушении гражданских прав, и вам влепят такие убытки, что пенсии не хватит расплатиться.
Хайнрих заколебался.
— Сию же секунду! — заорал Харшоу. — И скажите своим олухам, чтобы смотрели под ноги. Вон тот придурок с кривыми зубами — он же вперся прямо в куст премированных роз Элизабет М. Хьюитт.
Хайнрих повернулся к своим подчиненным.
— Вы там, ребята, правда поосторожнее. Паскин, сойди с цветов. Роджерс! Поднимай машину посади ее на траву. Ну как, — взглянул он на Джубала, — это вас удовлетворит?
— Удовлетворит, когда он передвинется. Но за убытки вы все равно заплатите. Предъявите, пожалуйста, документы — и мне, и Честному Свидетелю, — а затем громко, разборчиво назовите свою фамилию, имя, место работы, должность и служебный номер.
— Вам известно, кто я такой. У меня есть ордер, дающий право…
— А у меня и безо всяких ордеров есть право приласкать вас из ружья картечью, если вы не будете вести себя в строгом соответствии с законом. Лично я не имею представления, кто вы такой. Да, вы похожи на того напыщенного идиота, с которым я говорил по телефону, но я не намерен, да и не могу удостоверить вашу личность. Это вы обязаны удостоверить свою личность, и вполне определенным способом, в соответствии с частью второй тысяча шестьсот второй статьи Всемирного кодекса — и только после этого можно будет говорить о каких-то там ордерах. То же самое относится и к этим вашим гориллам, и к питекантропу, который у вас за штурвалом.
— Все они — сотрудники полиции, находящиеся у меня в подчинении.
— А почему я должен вам верить? Вдруг они взяли свою форму напрокат, в костюмерной какого-нибудь театра, а скорее — цирка? Буква закона, сэр! Вы вломились в мою крепость. Вы говорите, что являетесь сотрудником полиции и даете понять, что имеете ордер, узаконивающий ваше вторжение. Но я не получил никаких тому доказательств, а потому на настоящий момент вы — не более чем громилы и у меня есть полное право вышвырнуть вас отсюда силой. К чему я и приступлю ровно через три секунды.
— Не советовал бы.
— Еще бы вы советовали! Если при попытке осуществить свои права я пострадаю, ваши действия из вторжения на чужую территорию превратятся в нападение, в вооруженное нападение, если эти хреновины, которыми размахивают ваши пентюхи, — действительно оружие. И гражданское, и уголовное — да я шкуру с вас сдеру и пущу на половик! А ну-ка, — Джубал размахнулся костлявым кулаком, — вон отсюда!
— Подождите, доктор. Жалко, конечно же, времени, но пусть будет по-вашему. — Полицейский побагровел, но говорил все тем же ровным, спокойным голосом.
Дальше все пошло гладко и без эксцессов. Хайнрих предъявил удостоверение Джубалу, быстро получил его обратно и предъявил снова, на этот раз — Энн. Затем он назвал свою фамилию, имя и служебный номер, а также сообщил, что является сотрудником Бюро Спешел Сервис Федерации, в чине капитана полиции. Лицо Хайнриха словно закаменело; повинуясь приказаниям своего начальника, через ту же унизительную процедуру прошли и остальные полицейские, а последним — пилот.
— А теперь, капитан, — расплылся в любезной улыбке Джубал, — чем я могу быть полезен?
— У меня есть ордер на арест Джилберта Берквиста с правом осмотра вашего участка и всех находящихся на нем строений.
— Покажите, пожалуйста, его мне, а затем — Свидетелю.
— Сейчас. У меня есть еще один ордер, аналогичный первому, на арест Джиллиан Бордман.
— Кого?
— Джиллиан Бордман. По обвинению в похищении человека.
— Господи, какой ужас!
— И еще один, на Гектора С. Джонсона… и на Валентайна Майкла Смита… и еще на вас, на Джубала Харшоу.
— На меня? Что, неужели, опять налоги?
— Нет. Соучастие в том, соучастие в сем… необходимый следствию свидетель… не будь у меня этого ордера, я арестовал бы вас и так, за создание помех действиям сотрудников правоохранительных органов.
— Да бросьте вы, капитан, какие там помехи! Я же оказываю полное вам содействие — с того момента, как вы удостоверили свою личность и начали вести себя в соответствии с законом. Я готов продолжить это сотрудничество. Что, конечно же, не значит, что я отказался от намерения возбудить иск и против вас, и против вашего непосредственного начальника, да и против правительства тоже за незаконные действия, совершенные вами в начале… и я ни в коем случае не отказываюсь от своего права опротестовать любые незаконные поступки, которые вы либо ваши подчиненные можете совершить в дальнейшем. М-м-м… большой у вас список. Теперь понятно, зачем потребовалась вторая машина. Вот только — погодите, погодите! — как-то все это странно. Эта самая, как ее, миссис Беркманн? — она обвиняется в похищении некого Смита… а вот тут другой ордер, и там он обвиняется в побеге из места заключения. Что-то я не все тут понимаю.
— Все так и есть. Он бежал — а она его похитила.
— Не слишком ли это сложно? Якобы и то и другое сразу. А почему его держали в заключении? В ордере об этом ни слова.
— Мне-то откуда знать? Он бежал, вот и все. Теперь он — беглый.
— Ну и ну! Стоит, пожалуй, вспомнить, что я — адвокат, и предложить им обоим свои услуги. Интереснейшее дело! Если тут была допущена некая ошибка — или даже ошибки, — могут выясниться самые неожиданные обстоятельства.
— Мне кажется, вы забыли, — холодно улыбнулся Хайнрих, — что тоже попадете в каталажку.
— Смею вас заверить, что совсем ненадолго. — Джубал повернулся к дому и заговорил громче: — Если, как я надеюсь, нас слышал судья Холленд, рассмотрение habeas corpus — для всех нас — произойдет очень быстро. А если где-нибудь в окрестностях есть рассыльная машина Ассошиэйтед Пресс, не придется терять времени на выяснение, куда и кому нужно вручать новости.
— Мелкий жулик — он всегда мелкий жулик, так, что ли, Харшоу?
— Клевета, мой дражайший, типичная клевета. И я это запомню.
— Запоминайте, сколько хотите. Свидетелей-то нет.
— Вы так думаете?
Назад: 11
Дальше: 15