Книга: Чужак в стране чужой
Назад: Часть четвертая Его скандальная карьера
Дальше: Часть пятая Его счастливая участь
* * *
— А потом, Джубал, она вернулась в мантии на манер свидетельского балахона Энн, только с широкими, вроде ангельских крылышек, рукавами, с глухим высоким воротом и с фирменной эмблемой Майка — девять концентрических орбит вокруг условного солнца — на груди, прямо под сердцем. Позже я выяснил, что это ихнее ритуальное облачение, Джилл и остальные жрицы одеты точно так же, только воротнички у них открытые, а Пэтти прикрывает свою картинную галерею. Еще она надела длинные носки, а сандалии несла в руке.
Я прямо глаза вылупил, как она преобразилась, сплошное достоинство и благородство. Теперь стало заметно, что эта расписная красавица совсем не такая юная, как мне сперва показалось, хотя на полный свой возраст она все равно никак не смотрелась. У нее изумительный цвет лица, и как только можно портить такую кожу татуировками.
Я тоже оделся и прихватил из-под вешалки ботинки. Пэтти вывела меня из Гнезда в коридор с нормальным деревянным полом, там мы обулись, затем спустились на пару этажей по пандусу и вышли на галерею главного зала. Майк вещал не с обычной для проповедников кафедры, а прямо со сцены; за его спиной на черной стене сверкала огромная эмблема Всех Миров. Ассистировала ему женщина в такой же, как у Пэтти, мантии. Сперва я принял ее за Джилл, но это была другая Верховная жрица, Дон — Дон Ардент.
— Как, говоришь, ее звали?
— Дон Ардент, урожденная Хиггинс, если ты желаешь полной точности.
— Я с ней как-то встречался.
— И этот кобель еще имеет наглость говорить, что давно вышел в отставку! Я знаю, что ты встречался с Дон. Более того, она питает к тебе большую слабость.
— Нет, — покачал головой Джубал, — упомянутую мною Дон Ардент я видел буквально краем глаза, два года тому назад. Думаю, она меня даже не помнит.
— Помнит, еще как помнит. Она знает чуть не все твои псевдонимы и собрала пленки чуть не всей твоей коммерческой мутотени. Говорит, что под них очень хорошо засыпать, видишь потом изумительные сны. Да что там Дон, они все тебя знают! В этой самой гостиной имеется один-единственный декоративный элемент — цветное изображение твоей головы в натуральную величину. Трудно даже назвать эту штуку портретом, вид такой, словно ее только что срубили с плеч, а уж ухмылочка на физиономии — просто жуть. Это уж Дюк постарался, сфотографировал тебя втихую.
— Вот же сволочь!
— Его Джилл попросила.
— Сволочь в квадрате!
— А ее навел на эту мысль Майк. Мужайся, Джубал. Ты удостоен чести быть святым покровителем Церкви Всех Миров.
— Они не имеют права на такие штучки! — На лице Джубала появился неподдельный ужас.
— Еще как имеют. Майк приписывает тебе честь организации всего этого цирка. Говорит, что только благодаря твоим объяснениям он смог придумать способ ознакомить людей с марсианской теологией.
Джубал взялся за голову и глухо застонал.
— Кроме того, — продолжил Бен, — Дон считает тебя красивым. А ведь если не считать этого странного сдвига, она вполне разумная девушка… и совершенно очаровательная. Но я отклоняюсь. Майк заметил нас, крикнул: «Привет, Бен! Поговорим попозже!» — и продолжил свои песни и пляски.
Это надо послушать. Никакого миссионерского пафоса — и никаких, к слову сказать, жреческих мантий, просто элегантный, отлично сшитый белый костюм. Майк смахивал на классного торговца подержанными автомобилями. Он сыпал шутками и рассказывал притчи, больше смахивающие на анекдоты. Основной упор делался на нечто вроде пантеизма… одна из его притч была насчет червяка, который высовывает голову из земли, видит рядом другого червяка, улыбается, говорит: «Здравствуй, брат!» и слышит в ответ: «А я не брат, а я твой зад». Старая хохма, ты ее тоже, наверное, слышал.
— Слышал? Я ее сочинил!
— Вот уж не думал, что она такая старая. Майк использовал эту хохму на все сто процентов. Идея состоит в том, что, встречая любую грокающую сущность — мужчину, женщину, драную кошку, — ты попросту натыкаешься на «свой собственный зад». Мы сами создали Вселенную, а затем договорились об этом забыть.
— Солипсизм и пантеизм, — кисло поморщился Джубал. — Этим джентльменским набором можно объяснить все что угодно. Затушевать любые не устраивающие тебя обстоятельства, примирить между собой любые самые противоречивые теории, включить в сферу рассмотрения любые факты — как истинные, так и иллюзорные. Только это же вроде сахарной ваты: вкус вроде бы и есть, а питательности нуль. Это все равно что разрешить загадки сюжета концовкой: «Но тут он упал с кровати и проснулся».
— Нечего крыситься на меня, это Майковы штучки, вот с ним и разбирайся! Должен сказать, что у нашего водяного братца все это выглядело весьма убедительно. В какой-то момент он прервал свои поучения и сказал: «Только вы, наверное, устали от бесконечной болтовни…» и весь зал буквально взревел: «Нет!», я даже не подозревал, что они такие заведенные. Но Майк стал отнекиваться, что у него садится голос и вообще сейчас самое время перейти от разговоров к чудесам. Затем он продемонстрировал потрясающие трюки — ты, к слову сказать, знаешь, что наш братец выступал в бродячем цирке фокусником?
— Я знал насчет цирка, но и только, — Майк никогда не описывал мне это позорище в подробностях.
— Высочайший профессионализм. Даже я не понимал, как он все это делает. Но публике вполне хватило бы элементарных детских фокусов, Майков треп полностью ее загипнотизировал. Закончив представление, он сказал: «От Человека с Марса ожидают чудес, поэтому я и творю их при каждой нашей встрече. В том, что я — Человек с Марса, нет никакой моей заслуги, так уж просто случилось. Чудеса, подобные сегодняшним, всегда в вашем распоряжении — если вы того хотите. Но чтобы ознакомиться с чем-нибудь более серьезным, нужно вступить в Круг. С теми из вас, кто бы хотел учиться, я поговорю позднее. Пишите заявления, сейчас я пущу по рядам бланки».
— Понимаешь, милый, — шепнула мне Пэтти, — вся эта публика — обычные лохи, пришедшие сюда из любопытства или просто от скуки. Иногда для затравки среди них есть несколько братьев, принадлежащих к одному из внутренних кругов.
— Я еще не говорил тебе, Джубал, что Майкова церковь состоит из девяти кругов, на манер ступеней посвящения в масонских ложах. Только тут член, скажем, третьего круга не знает даже о существовании четвертого, пока не созреет для повышения.
— Майк заговаривает им зубы, — сказала Пэт, — а сам тем временем проводит нечто вроде приемных экзаменов — внимательно прощупывает каждого из присутствующих и решает, кто чего стоит. Вся эта чухня с бланками и заявлениями придумана для того, чтобы Майк сходил к Дюку — Дюк сидит вон там, за решеткой, — и сказал, кто из публики может нам пригодиться, где они сидят и все такое прочее. Вот видишь, Майк туда и пошел… Затем Дюк передаст посадочную схему Дон, и та возьмет окончание службы в свои руки.
— А как они отсеивают агнцев от козлищ? — поинтересовался Джубал.
— Не знаю, Джубал, при том я уже не присутствовал. Но сортировку можно провести десятком различных способов, главное — знать, кто тут кто, так что вся операция держится на Майке. Пэтти считает его ясновидящим — и я, пожалуй, не стал бы отрицать такую возможность. Ну вот, а потом был сбор пожертвований, — потом Майк сказал мне, что это, собственно, ни к чему, но иначе никто бы не поверил, что Церковь Всех Миров — действительно церковь. Ты знаешь, в каком стиле проводится оная процедура — тихая, благостная музыка, чинные служители, обносящие паству чашами для пожертвований. Здесь же просто пустили по рядам корзинки, и не порожние, а чуть не до краев наполненные деньгами. «Мы забыли вытряхнуть их после предыдущей службы, — объяснил публике Майк. — Если кто из вас сидит на мели — берите сколько надо, не стесняйтесь, ну, а если кто хочет сделать взнос на наше общее дело — кладите сколько не жалко. Хотите — берите, хотите — кладите». Похоже, он придумал способ избавляться от лишних денег.
— Не знаю, не знаю, — покачал головой Джубал. — Этот сценарий, да еще соответствующим образом разыгранный, может привести к тому, что люди будут давать больше, а возьмут немногие и совсем понемногу. Скорее всего — очень немногие.
— Дальнейшего я не видел, так что врать не буду. В тот момент, когда Майк передавал бразды правления своей очаровательной ассистентке, Пэтти утащила меня в коридор, а затем в малый зал, где как раз начиналась служба для седьмого круга — для людей, вступивших в Майкову церковь много месяцев назад и добившихся значительных успехов. Если это можно назвать успехами.
Резкость перехода совершенно меня ошеломила. Внешняя служба была некой смесью лекции с цирковым представлением, здесь же я увидел самый тебе настоящий шаманский ритуал — или нечто, крайне на него похожее. Майк переоделся в мантию и стал вроде как выше ростом, развязный трюкач преобразился во властного, аскетичного священнослужителя. В полутемный зал лилась диковатая, мурашки по коже, музыка, от которой хотелось то ли волком завыть, то ли пуститься в пляс. Мы с Пэтти присели на кушетку, широкую, что твое супружеское ложе. Служба велась по-марсиански, так что ее содержание осталось для меня полной загадкой. Майк обращался к собравшимся с длинной, напевной тирадой, те хором ему отвечали, и — все по новой. Единственное, что я мог разобрать, это часто повторявшийся распев: «Ты еси Бог! Ты еси Бог!» — после которого обязательно следовало дикое, язык сломаешь и голосовые связки порвешь, марсианское слово.
— Нечто вроде этого? — Джубал издал серию хриплых, гортанных звуков.
— Что? Да, похоже. Джубал, так ты что, тоже записался в ихнюю лавочку? Слушаешь мои рассказы и посмеиваешься?
— Нет. Этой штуке научил меня Вонючка, охарактеризовав ее как тягчайшее богохульство. С его, разумеется, точки зрения. Майк переводит это слово как «Ты еси Бог». Правда, Махмуд утверждает, что такой перевод никуда не годится, что в оригинале вроде как Вселенная объявляет себя самоосознающей… или чистосердечное признание вины при полном отсутствии раскаяния, или десятки прочих вещей. Вонючка говорит, что не может до конца понять это слово даже по-марсиански, однако знает, что оно плохое, худшее изо всех возможных. Что оно, видите ли, не от Господа, а от Дьявола. Ну ладно, так что же там все-таки происходило? Просто кучка фанатиков истерически вопила марсианскую тарабарщину?
— Ну, как бы это… Понимаешь, Джубал, эти ребята не вопили и ничуть не напоминали фанатиков. Иногда они понижали голос до еле слышного шепота, иногда пели чуть погромче. В их пении чувствовался ритм, глубинная структура, как в церковных хоралах, однако у меня не создалось впечатления, что все это заучено наизусть и многократно отрепетировано, — нет, это было так, словно все они — один человек, мурлыкающий себе под нос для собственного удовольствия. Джубал, ты же видел, как фостериты заводят себя своими песнями-плясками?
— Да уж, насмотрелся.
— Здесь все было совершенно иначе — никакого бешенства, никакой истерии. Легкая, непринужденная атмосфера, хотя в ней и чувствовалось некое непрерывно нараставшее напряжение, не знаю даже, с чем это сравнить… ну, вот, скажем, тебе случалось участвовать в спиритических сеансах?
— Случалось. За свою долгую жизнь я попробовал на вкус все, до чего дотянулись руки.
— Тогда ты знаешь, как это у них: никто не шевелится, не произносит ни слова, а напряжение растет. Вот и здесь было нечто вроде. Никакого сходства с сектантскими бдениями или даже с самой степенной церковной службой; снаружи — полная умиротворенность, а внутри все бурлит.
— Аполлонический культ, так это называется.
— Чего?
— В отличие от культов дионисических. Очень распространено ошибочное представление, что «аполлонический» — это, попросту говоря, «умеренный», «холодный», «спокойный». Однако в действительности аполлонический и дионисический — две стороны одной монеты. Монахиня, преклонившая колена на каменном полу своей кельи и застывшая как тот же камень, может переживать экстаз куда более острый, чем экстаз служительницы Пана Приапа на оргии весеннего равноденствия. Экстаз пребывает в голове, в мозгу, вне зависимости от способов его достижения. Нередко считают, что «аполлонический» — это хорошо, а «дионисический» — плохо, на том лишь основании, что чуть не все наши респектабельные секты — что бы ни означало это слово, но тут разговор особый — являются аполлоническими как по ритуалу, так и по мировоззрению. Глупый предрассудок. Продолжай.
— Ну… тамошняя обстановка не слишком походила на одинокие бдения просветленной монахини. Они пересаживались с места на место, бродили по залу, обнимались, целовались. Дальше дело не заходило — впрочем, из-за слабости освещения я не могу быть в этом полностью уверен. Одна девица подсела было к нам на кушетку, но тут же встала по знаку Пэтти и удалилась — поцеловав нас на прощание. Поцеловав, — Бен ухмыльнулся и сразу стал похож на сытого, довольного кота, — весьма квалифицированно. Все они там были в мантиях, так что я сильно выделялся, но эта девочка словно ничего не заметила.
Все происходило вроде бы спонтанно, но в то же время — стройно и координированно, как хороший балет. Майк работал без передыху — то выступал с возвышения, то бродил среди своей паствы. В какой-то момент он молча сжал мое плечо и поцеловал Пэтти — коротко, но неторопливо. За его возвышением громоздилась такая хреновина, вроде большого стереовизора, — с ее помощью он творил свои «чудеса» — впрочем, это слово ни разу не было произнесено, во всяком случае — по-английски. Все религии как одна обещают чудеса, только вот с выполнением этих обещаний обязательно получается какая-нибудь неувязочка.
— Далеко не обязательно, — покачал головой Джубал. — Многие религии исполняют свои обещания, exempli gratia — христианская наука и католики.
— Католики? Это ты что, про Лурд?
— Я имел в виду Чудо Пресуществления Святых Даров.
— М-м-м… тонкость этого чуда далеко превышает мое понимание. А что касается этих самых христианских научников — если я сломаю ногу, то пойду не к ним, а к хирургу.
— Вот и не ломай, — прорычал Джубал. — А если что — ко мне не обращайся.
— Не беспокойся, не обращусь — не верю я соученикам Уильяма Гарвея, ну вот хоть что со мной делай.
— Гарвей умел затянуть трещину.
— Он-то умел, а вот как насчет его соучеников? Не будем спорить, Джубал, пускай все, о чем ты говорил, действительно чудеса, однако Майк демонстрирует чудеса совсем иного рода — яркие, зрелищные. Он либо очень умелый фокусник, либо потрясающий гипнотизер…
— Либо и то и другое сразу.
— …либо он сумел довести стереовидение до такого совершенства, что картинка напрочь неотличима от реальности.
— А вдруг это настоящие чудеса? Ты не задумываешься над такой возможностью?
— Эта теория не в моем вкусе. Не знаю уж, какие трюки он использовал, но зрелище было сильное. Однажды свет вспыхнул в полную силу, и тут же прямо посреди зала появился лев, величественный, как эти каменные, сторожащие главный вход Библиотеки конгресса, а вокруг него копошились маленькие белые ягнята. Лев проморгался от яркого света, а затем широко зевнул. Ну да, конечно, Голливуд может снять и не такие трюки — только я же отчетливо чувствовал львиный запах. Хотя, постаравшись, можно сфальсифицировать и это.
— А что ты так зациклился на фальсификациях?
— Кой черт, я же изо всех сил стараюсь быть скептичным и бесстрастным.
— Старайся, да не перестарывайся. Вспомни, как это делает Энн.
— Я не Энн. И там, тогда, я даже не пытался быть бесстрастным, а просто смотрел и балдел. Майк продемонстрировал уйму потрясающих фокусов, и левитацию, и все что хочешь. Поближе к концу Пэтти наклонилась ко мне и шепнула: «Я тут отлучусь ненадолго, а ты посиди. Майк только что попросил тех, кто не считает себя Готовыми к переходу в восьмой круг, удалиться».
— Ну, уж мне-то тогда точно нужно уйти, — засуетился я.
— Да что ты, милый! — улыбнулась Пэтти. — Ты принадлежишь к девятому кругу, так что сиди где сидишь, а я скоро вернусь.
— С этими словами она куда-то ускользнула; я не заметил, чтобы кто-либо еще покинул зал. Прошло немного времени, середина возвышения ярко осветилась, и я увидел Джилл!
Это ничуть не походило на стереовидение. Джилл нашла меня глазами и улыбнулась. Да, да, конечно, если артист смотрит прямо в камеру, его взгляд встречается с твоим — где бы ты ни сидел. Но если Майк сумел отладить это до такого совершенства — ему нужно взять патент. Джилл была в каком-то странном экзотическом наряде. Майк забубнил что-то нараспев, частично по-английски… Что-то такое насчет Праматери Мироздания, единой во многих проявлениях, затем он начал называть ее различными именами, и с каждым новым именем Джилл оказывалась в новом наряде…

 

Заметив Джилл, Бен Какстон встрепенулся. Несмотря на расстояние, об ошибке не могло быть и речи: кого-кого, а уж ее-то он узнал бы в любой обстановке. Джилл нашла его глазами и улыбнулась. «Ну надо же, — думал Бен, вполуха слушая Майковы распевы, — а ведь я-то был полностью уверен, что эта хреновина — хитрый стереовизор». Теперь он не имел ни малейших сомнений в реальности стоящей на возвышении Джилл — хоть подойди и потрогай.
Хорошо бы, конечно, и вправду подойти и потрогать, только неловко как-то мешать Майклу. Подождем, пока Джилл освободится…
— Кибела!
Одежда Джилл мгновенно изменилась.
— Исида!
Снова изменилась.
— Фригг!.. Гея!.. Деви!.. Иштар!.. Мириам! Матерь Ева! Mater Deum Magna! Любящая и Возлюбленная, Жизнь Неугасающая…
Майкл продолжал говорить, но Какстон уже ничего не слушал, а только смотрел на Джилл, на праматерь Еву во всей ее славе. Световое пятно расширилось, захватив безошибочно угадываемый уголок Эдема, огромного змея, обвивавшегося вокруг древа.
Джилл улыбнулась, погладила змея по голове, затем повернулась к аудитории и широко распахнула объятия.
Кандидаты на вступление в восьмой круг устремились к райскому саду.
— Бен… — Бен почувствовал на своем плече руку, обернулся и увидел Пэтти. — Пошли, милый.
Какстону хотелось остаться, присоединиться к процессии, подойти к Джилл поближе, однако он встал и пошел к выходу. Оглянувшись, он заметил краем глаза, как Майкл встретил с распростертыми объятиями первую из женщин-кандидаток, но Патриция потянула его за рукав, он зашагал за ней следом и так и не увидел, как Майкл поцеловал кандидатку и как в тот же самый момент ее мантия исчезла, не увидел, как Джилл поцеловала первого из мужчин и его мантия тоже исчезла.
— Мы погуляем немного, — объяснила Пэтти, — чтобы дать им время вступить во Храм. Нет, мы можем, конечно, сунуться в толпу, нам никто ничего не скажет, только Майку потребуется потом дополнительное время, чтобы снова создать у них нужный настрой, а он и так работает на предельном напряжении.
— А куда мы идем?
— За Сосисочкой, возьмем ее и тут же вернемся в Гнездо. Если ты хочешь поучаствовать в инициациях — оставайся, но я не вижу в этом особого смысла. Ты еще не выучил марсианского, так что вряд ли что поймешь.
— Инициация инициацией, но я хотел бы увидеть Джилл.
— С этим все в порядке. Джилл просила сказать, что обязательно забежит наверх, чтобы поговорить с тобой. Сюда, Бен.
Распахнулась дверь, и Бен оказался в саду, в том самом. Библейский змий заинтересованно поднял голову. «Здравствуй, малышка, — заворковала Патриция, — ты просто молодец, мамочка очень тобой довольна!» Она смотала удавиху с дерева, аккуратно уложила ее в корзину и повернулась к Какстону: «Дюк сделал половину дела, принес Сосисочку сюда, а уж затем уж я расположила ее на дереве и попросила никуда не отлучаться — инициация в восьмой круг происходит очень, очень редко».
Четырнадцатифутовая удавиха оказалась жутко тяжелой, корзина для ее транспортировки скрывала под мягкой оплеткой крепкий стальной каркас. «Ну, все, Бен, ставь ее здесь», — сказала Патриция, когда пандус остался позади. Она сняла мантию, отдала ее Бену, а затем накинула змею себе на плечи.
— Что это ты так торопишься? — удивился Какстон.
— Это награда Сосисочке за то, что была паинькой. — В голосе Пэт звучали те же воркующие нотки, как и при разговоре с удавихой. — Сосисочка любит обнимать мамочку. Через пару минут у меня начинается урок, вот я и хочу успеть поносить ее хоть немного. Нехорошо разочаровывать змею, они же совсем как дети и не могут грокать во всей полноте.
В конце длинного, ярдов в пятьдесят, коридора Бен разулся сам, а затем разул и свою спутницу. За дверью, отделявшей коридор от собственно гнезда, Пэтти остановилась, давая Бену время раздеться. Он внутренне убеждал себя расстаться с трусами, но так и не убедил. Было совершенно очевидно, что в пределах Гнезда любая одежда столь же неуместна (возможно — столь же вызывающе груба), как кованые сапоги на паркетном полу танцевального зала, об этом свидетельствовало буквально все — и предупреждающая табличка на выходе, и полное отсутствие окон, и парниковая атмосфера, и непринужденная нагота Патриции.
Пэт сплошь покрыта татуировками, а потому не чувствует себя голой, возразил себе Бен — и тут же разминулся у входа в гостиную с мужчиной, чье тело не прикрывали ни татуировки, ни змея. «Ты еси Бог», — вежливо сказал мужчина и проследовал в направлении «малых гнезд». В гостиной на одном из широких диванов непринужденно раскинулась женщина, не прикрытая ни единым клочком материи.
Какстон слышал, что в некоторых семьях практикуется нудизм, а обитатели Гнезда тоже составляли одну большую «семью» — все они приходились друг другу водяными братьями, так что чего тут вроде бы и удивительного… Он чувствовал, что элементарная вежливость велит ему снять этот символический фиговый листок, — и одновременно представлял себе кошмарную картину, как в комнате появляются незнакомые, вполне одетые люди. Ужас, это ж от стыда сквозь землю провалишься!

 

— А вот ты, Джубал, что бы сделал на моем месте ты?
— Да никак ты надеялся шокировать меня своим рассказом? — вскинул брови Джубал. — Человеческое тело бывает приятным на вид, бывает унылым — но какое все это имеет значение? Ровно никакого. Майк завел в своем доме нудистские порядки — ну и как же должен я на это реагировать? Вопить от радости? Сотрясаться в рыданиях?
— Кой хрен, Джубал, сейчас-то тебе легко сохранять олимпийское спокойствие. Только что-то я ни разу не видел, как ты прилюдно заголяешь свою дряблую задницу.
— Не видел и не увидишь. А что касается тебя, мне напрочь не верится, что в данном случае твое поведение мотивировалось врожденной стыдливостью. Ты боялся попасть в смешное положение, то есть испытывал приступ некоего невроза, носящего длинное псевдогреческое название.
— Чушь! Я просто не мог выбрать наиболее подобающий образ действий.
— Это вы, уважаемый, городите полную чушь! Нет, Бен, ты прекрасно знал, что тебе подобает делать, но боялся — боялся, что на тебя посмотрят как на идиота… или что вид этих обнаженных красоток вызовет у тебя галантный рефлекс. Только как-то мне грокается, что у Майка были очень серьезные причины завести такие порядки — Майк ничего не делает без причины.
— Да, конечно. Джилл просветила меня на этот счет.

 

Бен все еще судорожно цеплялся за свои трусы, набираясь смелости сделать решительный рывок, когда теплые, мягкие руки обвили сзади его талию.
— Бен, милый! Какая радость!
Через мгновение он уже сам сжимал Джилл в объятиях, усеивал поцелуями ее прекрасное, запрокинутое кверху лицо — и тайно благодарил судьбу, что так и не успел раздеться до конца, удержал последнюю линию обороны. Джилл рассталась со своей недавней ролью и, соответственно, поменяла «наряд Евы» на такую же, как у всех прочих жриц, мантию; впрочем, это ничуть не мешало Бену остро ощущать теплую, податливую упругость ее тела.
— У-ф-ф, — судорожно выдохнула Джилл, прервав поцелуй. — А ведь ты, котяра помоечный, и представить себе не можешь, как я по тебе скучала. Ты еси Бог.
— Ты еси Бог, — с наигранным энтузиазмом повторил Бен. — Джилл, ты невероятно похорошела!
— Конечно, — кивнула Джилл, — у нас это в порядке вещей. Нет, Бен, как же все-таки я обрадовалась, увидев тебя на параде-алле.
— Парад-алле?
— Джилл имеет в виду, — объяснила Пэт, — заключительную часть службы, где она исполняла роль первоматери, прародительницы всего сущего. Ладно, ребята, мне пора бежать.
— Забываешь заветы, Пэтти. Никогда не спеши.
— Мне надо бежать, чтобы потом не пришлось спешить. Через несколько минут начинается урок, нехорошо, чтобы ученики ждали, а тут еще нужно уложить Сосисочку спать. Бен, ты поцелуешь меня на прощание? Ну пожалуйста.
И Бен Какстон впервые в своей жизни поцеловал женщину, обмотанную огромной змеей. Он справился с этой задачей настолько успешно, что под конец самым настоящим образом забыл о присутствии Джилл — и даже Сосисочки.
Затем Пэтти поцеловала Джилл, сказала: «Пока, ребята», улыбнулась и неторопливо ушла.
— Ну, смотри, Бен, какая она все-таки лапушка!
— Да. Хотя по первости я был несколько ошарашен.
— Грокаю. Пэтти ошеломляет буквально всех, потому что у нее никогда не бывает сомнений, в любой ситуации она автоматически делает именно то, что нужно, — точно так же как Майк. Пэт самая продвинутая изо всех нас, ей давно предлагали стать Верховной жрицей, а она отказывается принять посвящение. Говорит, что татуировки помешают ей при выполнении некоторых ритуалов, будут отвлекать внимание людей, а об их удалении она и слышать не хочет.
— Да и как можно удалить столько татуировок сразу? Скальпелем? Это ее убьет.
— Нет, милый, с этим-то как раз нет никаких проблем. Майк мог бы свести их быстро и абсолютно безболезненно, только ведь Пэт не считает себя вправе распоряжаться своими картинами, говорит, что она не хозяйка их, а хранительница. Ладно, хватит торчать в прихожей, пошли сядем. Дон сообразит нам что-нибудь на ужин — если я не поем сейчас, то останусь голодной до завтрашнего утра. Ну так скажи, какое у тебя создается впечатление? Дон говорит, что ты посетил внешнюю службу.
— Да.
— Ну и как?
— Майк, — вздохнул Какстон, — мог бы продать даже рыбе зонтик.
— Бен, я грокаю, что-то тебя беспокоит. Что?
— Ничто. А может, я сам не знаю что.
— Я спрошу тебя еще раз, через неделю-другую. Это не к спеху.
— Через неделю меня здесь не будет.
— У тебя есть в запасе готовые колонки?
— Три. Но я уеду гораздо раньше.
— А вот я думаю, ты задержишься здесь до последнего предела — и еще дольше. Надиктуешь несколько статей по телефону, скажем, про нашу Церковь. К тому времени у тебя пропадет желание куда бы то ни было уезжать.
— Сомневаюсь.
— Ждание преполняет. Ты понимаешь, что это никакая не церковь.
— Пэтти говорила нечто подобное.
— Вернее сказать, это не религия. В смысле юридическом и этическом Церковь Всех Миров является самой доподлинной церковью, однако мы не пытаемся привести людей к Богу, такая постановка задачи внутренне противоречива, на марсианском языке ее просто невозможно сформулировать. Мы не спасаем души, душу нельзя погубить. Мы не пытаемся вселить в людей веру, мы даем им не веру, а истину — учение, истинность которого они сами могут проверить. Истину, пригодную для использования прямо здесь и сейчас, истину обыденную, как гладильная доска, и полезную, как хлеб… настолько практичную, что она способна сделать войну и голод, ненависть и насилие такими же излишними, бессмысленными, как… ну, как одежда в Гнезде. Но сперва нужно освоить марсианский язык, ведь выразить эту истину по-английски, — улыбнулась Джилл, — так же невозможно, как и Пятую симфонию Бетховена. И это чуть ли не главная трудность — как найти людей, достаточно раскованных, чтобы верить своим глазам, и готовых не жалеть ни сил, ни времени на изучение трудного — очень трудного — языка. Но Майк не спешит. Он проверяет тысячи, отбирает из них немногих, затем принимает часть этих немногих в Гнездо и учит их. Когда-нибудь Майк натренирует нас до такого уровня, что мы сможем взять на себя руководство новыми гнездами, тогда процесс пойдет лавинообразно. Но спешить нельзя. Никто из нас не получил еще достаточной подготовки, ты согласна со мной, милая?
Бен поднял голову и вздрогнул, увидев прямо перед собой ту самую верховную жрицу, которая ассистировала Майклу на внешней службе. Только теперь она была одета на манер Патриции — за вычетом татуировок и змеи.
— Твой ужин, брат Бен, — улыбнулась Дон, протягивая ему тарелку. — Ты еси Бог.
— Ты еси Бог. Спасибо.
Дон поцеловала Бена в губы, сходила за едой для себя и Джилл, села на диван и весело прощебетала:
— Да, мы еще не готовы. Но ждание преполнит.
Бен не сразу сообразил, что это — несколько запоздалый ответ на вопрос Джилл. Дон сидела справа от него и, к сожалению, слишком близко, что не позволяло толком изучить ее божественное телосложение. Божественное? Эта грудь могла бы вызвать черную зависть у любой из античных богинь.
— Ну вот, Бен, например, — продолжила Джилл. — Я сделала перерыв, чтобы поесть, Майк же не ел с позавчерашнего дня — и не будет, пока не почувствует, что мы можем некоторое время обойтись без его помощи. Тогда он нажрется до отвала и снова будет готов работать как угодно долго. Кроме того, мы с Дон устаем — ты согласна, зайка?
— Конечно. Но сейчас я ни капельки не устала. Знаешь, Джилл, давай я закончу эту инициацию, а ты оставайся с Беном. Давай мне свою мантию.
— Да у тебя, зайка, совсем крыша съехала. К твоему, Бен, сведению, эта красавица не отдыхала не знаю с какого времени — почти столько же, сколько Майк. Мы умеем работать подолгу — но все-таки делаем перерывы, чтобы поесть и поспать. Никакой мантии я тебе не дам; к слову сказать, я надела последнюю, больше в Седьмом Храме не осталось. Нужно напомнить Пэтти, чтобы заказала пару гроссов.
— Уже сделано.
— Пэтти молодец, обо всем помнит. Что-то мне сегодня в этой хламиде тесно, неужели мы с тобой толстеем?
Джилл длинно, по-кошачьи потянулась. У Бена застучало в висках.
— Самую малость.
— Вот и хорошо, а то ведь не фигура была, а какой-то суповой набор, одни кости. Ты заметил, Бен, что у нас с Дон совершенно одинаковое телосложение? Рост, грудь, талия, бедра, вес, да все что угодно, — плюс цвет кожи, глаз и волос. Мы сначала были очень похожи, а затем, с Майковой помощью, сравнялись почти идеально. Даже лица — но это, скорее всего, потому, что мы с ней делаем и думаем одно и то же. Встань, милая, пусть Бен нас сравнит.
Дон опустила тарелку на пол и встала. Она очень походила на Джилл — и не столько даже внешностью, сколько чем-то другим. Позой? Ну да, конечно, ведь это — в точности поза праматери Евы из сегодняшнего циркового представления.
— Видишь, Бен? — невнятно пробубнила Джилл. — Это ж я, тик-в-тик.
— Ты что, не знаешь, что приличная девушка не должна говорить с набитым ртом? — нравоучительно вопросил Бен. — Где тебя воспитывали? На заднем дворе за мусорным бачком?
— Нет, Джиллиан, — улыбнулась Дон, — различие все-таки есть, вот такусенькое, а есть.
— И очень плохо. Жаль, что мы с тобой не на одно лицо. Наше сходство — настоящий подарок судьбы. Понимаешь, Бен, нам необходимо иметь по крайней мере двух верховных жриц, иначе за Майком не поспеешь. А еще, — добавила она, — мне теперь не надо покупать себе платья — все, что покупает Дон, годится и на меня. Я ненавижу ходить по магазинам.
— Я как-то не был уверен, что вы вообще пользуетесь одеждой — если не считать этих балахонов.
— Да ты что? — изумилась Джилл. — А в чем, по-твоему, мы ходим на танцы? Не знаю, кстати, из-за чего мы больше недосыпаем — из-за работы или из-за развлечений. Садись, милая, и доедай, Бен уже насмотрелся. Так вот, Бен, в сегодняшней группе есть парень, который сказочно танцует, а уж ночных-то клубов в этом городе что блох на бродячей собаке. Мы с Дон так уматываем беднягу, что потом, на уроках языка, он совсем как вареный, приходится поддерживать его, чтобы не заснул. Но ничего, он парень крепкий, да и вообще достигшие Восьмого Круга не нуждаются в большом количестве сна. Слушай, а с чего это ты решил, что мы совсем не одеваемся?
— Ну… — Краснея и запинаясь, Бен рассказал о своей дилемме. Джилл выпучила глаза, хихикнула — но тут же осеклась.
— Понятно, — кивнула она, выслушав Бенову исповедь до конца, — понятно. Ты знаешь, милый, почему я пришла сюда в мантии? Потому что заранее намеревалась самым вульгарным образом набить себе желудок. Прогрокай я, что это может привести тебя в недоумение, я бы заранее ее сняла. Мы так привыкли одеваться или нет в соответствии с предстоящими занятиями, что от меня полностью ускользнула некоторая двусмысленность ситуации. Одним словом, милый, снимешь ты трусы или не снимешь — дело твое и ничье больше.
— Ну, если…
— Главное — не дергайся. — Джилл улыбнулась, на ее щеках появились очаровательные ямочки. — Все это напоминает мне тот раз, когда мы впервые вывели Майка на общественный пляж. Помнишь, Дон?
— Такое не забывается!
— Ты же знаешь, Бен, что такое Майк. Мне приходилось учить его буквально всему. Он не мог постичь смысл одежды, пока не прогрокал — к величайшему своему изумлению, — что мы нуждаемся в защите от ветра и дождя, холода и палящего солнца — да, считай, от любой погоды. Марсиане не стесняются своего тела, у них и понятия такого нет, а декоративный аспект одежды Майк прогрокал только тогда, когда мы с ним начали подбирать костюмы для сценических выступлений.
Майк беспрекословно выполнял мои указания, вне зависимости — грокал он их смысл или нет, но только разве все предусмотришь? Прежде я даже не задумывалась, какое огромное количество разнообразнейших мелочей делает нас людьми. Мы тратим на освоение этих мелочей два десятка лет, а то и больше, — Майк должен был изучить их в считанные месяцы. В его образовании и до сих пор остаются зияющие пробелы, время от времени он по незнанию допускает оплошности, совершенно невозможные для нормального человека. Мы все его учим — все, кроме Пэтти, истово верящей, что любой поступок Майка — образец для подражания. Он все еще грокает одежду. По глубокому убеждению Майка, одежда — глубочайшая неправильность, она разобщает людей, мешает людям любить друг друга, взращивать близость. Совсем недавно он прогрокал, что человеку необходим некий барьер, защита от посторонних. Но очень долго Майк одевался только по моим указаниям.
И вот однажды я забыла дать ему такое указание.
Это случилось в Баха-Калифорнии, мы как раз должны были встретиться с Дон. Мы с Майком приехали очень поздно и остановились в прибрежном отеле. Ему так не терпелось увидеть океан, вгрокаться в эту невероятную массу воды, что утром он побежал на долгожданное свидание с океаном один, не дожидаясь, пока я проснусь.
Затем случилось неизбежное. На пляже Майк сразу же скинул одежду и направился к воде — прекрасный, как античный бог, и столь же независимый от глупых условностей. Последовал жуткий скандал, хорошо еще, я вовремя прибежала, а то сидеть бы нашему красавчику в каталажке.
В глазах Джилл появилось отсутствующее выражение, она смолкла, чтобы через секунду продолжить чуть другим голосом:
— Пора, я ему нужна. Поцелуй меня, Бен, а утром увидимся.
— Так ты что, на всю ночь?
— Возможно. Посвящение в Восьмой Круг — дело длинное, а тут еще и группа большая.
Джилл встала, потянула Бена за руку и упала в его объятия. Через какое-то время она чуть отстранилась и удивленно присвистнула:
— Ого! Бен, милый, да ты прошел серьезный курс обучения!
— Я? Я был верен тебе, как солдат присяге, — на свой собственный манер.
— Как и я — тебе. Не прими мои слова за упрек, просто мне кажется, что твоя манера целоваться носит явные следы обучения у Доркас, так ведь?
— Ну, в общем-то… Больно у тебя нос длинный!
— Знаешь, поцелуй меня еще раз, а ребята подождут, ничего с ними не случится. Я постараюсь быть Доркас.
— Будь лучше сама собой.
— А как я могу не быть? Я это я. Майк говорит, что Доркас целуется более подробно — лучше грокает поцелуй, чем кто-либо другой.
— Кончай трепаться.
Что Джилл и сделала. А чуть позже — горестно вздохнула:
— Вот так я и приду к посвящаемой группе — раскаленная докрасна, как кочерга. Не оставь его своими заботами, Дон.
— Ни в коем разе.
— Насчет красного каления это я не просто так говорю, можешь сама проверить. Знаешь, поцелуй его прямо сейчас.
— Что я и собираюсь сделать.
— А ты, Бен, будь паинькой и делай все, что скажет тетя Дон. Она удалилась, неспешно — но бегом.
Дон мягко прильнула к Бену и положила руки ему на плечи.

 

— И ты хочешь мне сказать, — саркастически улыбнулся Джубал, — что именно в этот момент ты позорно струсил?
— А что я мог сделать? Я — ну, как бы это сказать… смирился с неизбежным.
— Ты был окружен превосходящими силами противника, — умудренно кивнул Джубал. — В каковой ситуации остается только поднять руки вверх и попытаться выговорить мал-мала благоприятные условия капитуляции.

32

— Ты пойми меня правильно, — взмолился Какстон, озабоченно заглядывая Джубалу в глаза. — Я бы в жизни ни слова не рассказал про Дон — да и про все остальное, — если бы не потребовалось объяснить, почему я так о них беспокоюсь — обо всех, о Дюке и Майке, о Дон и Джилл, и о всех остальных жертвах Майка — ведь он их попросту околдовал. Наш старый знакомый претерпел разительные перемены, в нем прорезалась огромная психическая мощь; при всех своих манерах ярмарочного зазывалы он крайне обаятелен и обладает почти гипнотической силой убеждения. Дон тоже обаятельная — на свой, конечно, манер — и тоже умеет убеждать, так что к утру я уже ничуть не сомневался, что все происходящее вполне нормально и естественно. Не без некоторых, конечно же, странностей, но где их нет…

 

Бен Какстон проснулся, напрочь не понимая, где же это он находится. Темно. Мягко. Чья-то кровать? Да нет, не кровать.
Потоком, прорвавшим плотину, нахлынули вчерашние события. Самое последнее воспоминание: он лежит на мягком полу Внутреннего Храма и спокойно, доверительно беседует с Дон. Дон привела его в это святилище, они выкупались, разделили воду, взращивали близость…
Бен протянул руку налево, направо, затем начал отчаянно обшаривать близлежащий участок пола. Безрезультатно.
— Дон!
Темнота превратилась в полумрак.
— Здесь я, здесь.
— А я испугался, что ты ушла!
— Не хотелось тебя будить. — Дон уже успела, к крайнему разочарованию Бена, надеть жреческую мантию. — Мне нужно бежать, сейчас начнется Рассветная Внешняя Служба. Джиллиан еще не вернулась, да ты сам видел, какая там большая группа.
И сразу вспомнилась долгая ночная беседа. То, что рассказывала Дон, попросту не укладывалось в мозгу, но мало-помалу ее объяснения — и ее нежность — снимали остроту неприятия… под конец Бен перестал воспринимать нравы Майкловой церкви как нечто предосудительное, хотя и не грокал их в полноте. Ну да, Джилл — верховная жрица, сейчас она инициирует группу братьев, вступающих в Восьмой Круг. Дон хотела взять эту почетную — и приятную — обязанность на себя, но встретила отказ. Ему, Бену, надо бы жалеть, что Джилл отказалась…
Но Бен не испытывал ни малейших сожалений.
— Дон… — Он встал и обнял ее за талию. — А тебе что — обязательно нужно идти?
— Я должна присутствовать… Бен… милый. — Она прильнула к нему всем телом.
— Прямо сейчас?
— Любое дело может подождать.
Разделявшая их мантия куда-то исчезла. Куда? Он даже не задавался этим вопросом…
Бен проснулся вторично и встал; в тот же самый момент под потолком «маленького гнезда» вспыхнул свет. Он потянулся, всем телом ощущая блаженную истому, и поискал глазами многострадальные трусы. Это куда же они запропастились? Странным образом Бен не помнил, когда и как он расстался с последним элементом своего туалета. Купался он точно без трусов. Может, рядом с бассейном… Ладно, поищем, где здесь ванная.
Ванная обнаружилась в конце коридора. Бен тщательно побрился, принял душ, затем заглянул во Внутренний Храм — и снова не обнаружил своих трусов. Скорее всего, кто-нибудь подобрал этот не совсем соответствующий храмовой обстановке предмет и отнес в прихожую, на вешалку. Ну и хрен с ними, ухмыльнулся Бен, почти забывший о недавней кошмарной дилемме. В чужой монастырь со своим уставом не лезут.
Он не ощущал ни малейших следов похмелья, хотя если вспомнить, сколь вчера было выпито… Все старался не отстать от Дон, а на нее спиртное словно и совсем не действует. Да, Дон… Потрясающая девочка. А когда, в самый критический момент, он назвал ее «Джилл», другая бы на стенку полезла, а Дон вроде даже была довольна.
В гостиной не было никого, и Бен задался вопросом, это сколько же сейчас времени? Время-то, хрен с ним, а вот есть хочется. Он прошел на кухню с твердым намерением перехватить хоть что-нибудь, не дожидаясь хозяев.
Голый мужчина, стоявший около стола, оглянулся.
— Бен!
— Привет, Дюк! Это сколько же я тебя не видел!
— А чего ты так долго не появлялся? — Дюк стиснул Бена в медвежьих объятьях. — Ты еси Бог. Яичницу будешь?
— Ты еси Бог. А ты что, здесь и за повара?
— Только при крайней необходимости. По большей части этим занимается Тони, а мы, остальные, иногда его замещаем. Все, даже Майк — если Тони не успеет прогнать его с кухни. Наш марсианский братец — худший повар из мне известных.
Сковородка уже прогрелась; Дюк разбил полдюжины яиц и начал взбивать их вилкой.
— А как там насчет кофе и тостов? — поинтересовался Бен, оттирая Дюка от плиты. — И еще — нет ли у вас вустерширского соуса?
— У Пэт есть все. — Дюк протянул Бену банку и добавил: — Я заглядывал к тебе с полчаса назад, но ты еще сопел в две дырки. Давно хотелось с тобой потрепаться, с самого момента, как ты осчастливил нас своим обществом, но все как-то не получалось — то ты занят, то я.
— А чем ты здесь занимаешься?
— Много чем. Во-первых, я дьякон, когда-нибудь дорасту и до жреца. Я же медленный, тугодум — к счастью, это не имеет большого значения. Марсианский учу, да мы все его учим. Ну, и лудить-паять, как у Джубала.
— Да на такое здание нужна целая бригада ремонтников!
— Как раз наоборот, здесь и делать-то почти нечего. Сантехник здесь фактически не нужен. Ты посмотрел бы только, как расправляется Майк с засоренным унитазом! Ну, а если не считать свет, водопровод и канализацию, девяносто процентов здешней техники сосредоточено в этой самой кухне — у Джубала, к слову сказать, кухонное оборудование гораздо сложнее.
— А храмы, разве там нет всяких хитрых устройств?
— Управление светом и ничего кроме. А моя самая важная работа вообще не требует никаких усилий, — ухмыльнулся Дюк. — Я — пожарный инспектор.
— Чего?
— Точнее говоря, младший пожарный инспектор, не веришь — могу показать свидетельство о сдаче экзаменов и лицензию. А заодно — инспектор по технике безопасности и санитарный. Это — чтобы не пускать в нашу малину посторонних, на внешнюю службу это ради Бога, но дальше — только по личному дозволению Майка.
Они сели за стол.
— Ты здесь остаешься? — поинтересовался Дюк.
— Нет, Дюк. Не могу.
— Да? Я ведь тоже заглянул сюда на пару дней, затем вернулся к Джубалу, подумал-подумал и через месяц сказал ему, что увольняюсь. Ты тоже сюда вернешься, это и к бабке не ходить. Да и вообще сейчас рано о чем-то говорить, вот будет сегодня твое Сопричастие Воды — потом и примешь решение.
— Сопричастие воды?
— А тебе что, ничего Дон не говорила?
— Да вроде нет.
— Жаль, что я сболтнул, нужно было, чтобы Майк сам тебе объяснил… хотя какая разница, не я, так кто-нибудь другой, люди ж об этом знают и будут говорить. К тому же ты — Первозванный, а значит, грокаешь Причастие Воды.
— Первозванный? А это как? Дон тоже употребляла это слово, я не понял, но спрашивать не стал.
— Первозванные — это те, кто стали водяными братьями Майка, не выучив марсианский, все остальные, как правило, не причащаются воды и не взращивают близость, пока не перейдут в Восьмой Круг, — а к тому времени они начинают думать по-марсиански.
Начинают? Некоторые из них владеют марсианским гораздо лучше меня. Никто никому не запрещает — у нас нет никаких запретов, — так вот, никто не запрещает разделять воду с человеком, не готовым к вступлению в Восьмой Круг. Да я вот хоть сейчас могу пойти в бар, закадрить телку, разделить с ней воду, затащить ее в постель — а затем привести в Храм. Могу — но не буду, в том-то вся и штука. Мне такое и в голову не придет. Знаешь, Бен, я могу совершенно точно предсказать твое будущее. Тебе же, наверное, доводилось спать с потрясными телками.
— Ну… бывало.
— Я и сам знаю, что «бывало». Так вот, после сегодняшнего все они вроде как перестанут существовать, останутся только те, которые тебе водяные братья.
— Сомнительно что-то.
— Вернемся к этому через год. А насчет Восьмого Круга, так тут бывают исключения, при случае Майк может разделить воду даже с кем-нибудь, не достигшим и Седьмого Круга. Есть тут одна пара, Майк предложил им воду, как только они вступили в Третий Круг, — а теперь он уже жрец, а она — жрица, Сэм и Рут — таких звать.
— Меня с ними не знакомили.
— Еще познакомят. Но рассмотреть человека так рано может один Майк. Ну, Дон и Пэтти, они иногда тоже, но уж во всяком случае не в Третьем Круге, — и они обязательно советуются с Майком. Не то чтобы должны советоваться, но советуются. А вообще говоря, Причащение Воды и взращивание близости начинается с Восьмого Круга. Затем следует Девятый Круг и само Гнездо, и когда мы говорим «Причащение Воды», то имеем в виду именно инициацию в Гнездо, а так-то тут все разделяют воду каждый день с утра до вечера. В этом Причащении участвует все Гнездо, и новый брат навсегда становится его частью. Твой случай особый, ты и так принадлежишь к Гнезду, но ритуал для тебя не отправлялся, и сегодня мы пустили все остальные дела побоку, чтобы приветствовать долгожданного брата. То же самое было сделано когда-то для меня, и знаешь, Бен, это самое чудесное переживание во всей моей жизни.
— Но я все еще не понимаю, что это такое.
— Ну… самые разные вещи. Ты участвовал когда-нибудь в настоящей лесопилке — такой, что если накроют — всем срока и штрафы и непременно пара разводов?
— Д-да.
— Так вот, братец ты мой, это — невинные детские забавы, на манер загородного пикника воскресной школы. И еще. Состоял ты когда-нибудь в браке?
— Нет.
— А на самом деле ты состоишь в браке. После сегодняшнего у тебя не останется в том никаких сомнений. Знаешь, Бен… — на лице Дюка появилась блаженная задумчивость, — ведь вот я, у меня была когда-то жена. Начиналось все очень мило, но затем превратилось в самый взаправдашний ад. А теперь мне это нравится, и сначала нравилось, и теперь. Да какое там нравится — я в диком, поросячьем восторге. И не потому только, что я могу сколько угодно пилиться с целой кучей умопомрачительных девочек, — нет, я же искренне люблю их всех, всех моих братьев, вне зависимости от пола. Вот, скажем, Пэтти — Пэтти трясется над нами, как добрая мамочка, а ведь материнская опека нужна не только сопливым ребятишкам, но и любому взрослому. Она напоминает мне Джубала — к слову сказать, мы ждем не дождемся, когда же этот старый ублюдок удостоит нас своего посещения. Джубал — мужик, Пэтти — баба, пол не имеет тут никакого значения. Нет, я не хочу сказать, что плевать хотел на лоханку, просто…
— Это кто там плюет на лоханку? — прервал его глубокий, сочный голос.
— Уж всяко не я, — ухмыльнулся Дюк. — А ты, ушлая левантийская проститутка, чем подслушивать, подойди лучше сюда и поцелуй братишку Бена.
— В жизни не брала за это денег, — возмутилась незнакомая женщина. — А все потому, что никто мне вовремя не посоветовал, вот и давала, как дура, за так. — Она одарила Бена долгим, подробным поцелуем. — Ты еси Бог. Испей сполна.
— Да не жаждешь ты никогда. Не обращай внимания на Дюка — судя по поведению, его слишком рано отняли от груди.
Женщина поцеловала Дюка с еще большим, чем Бена, тщанием, он же тем временем оглаживал ее обширные полушария. Невысокая, пухленькая, с длинной, почти до талии, гривой тяжелых иссиня-черных волос, она имела огромные, чуть навыкате, карие глаза и поразительно смуглую, цвета слабо прожаренных кофейных зерен, кожу.
— Дюк, а ты видел последний номер «Дома и семьи»? Сегодня должен был прийти. — Она отобрала у покорного Дюка вилку и взялась за его яичницу. — М-м-м… вкусно. Это не ты жарил, только не ври.
— Ну да, не я. Бен. Не видел и видеть не хочу. А на фига тебе этот «Дом и семья»?
— Бен, взбей еще пару дюжин, а я их поджарю. На двух сковородах, в пару приемов. Я хочу показать Пэтти одну статью.
— Щас, — кивнул Бен.
— Ты только не выступай со всякими там идейками ремонта и смены «декора», — не на шутку встревожился Дюк. — И оставь мне хоть что-нибудь, не могу же я святым духом питаться!
— Тихо, милый, тихо. Вода разделенная есть вода приумноженная. Для твоего, Бен, сведения, стоны и вопли Дюка не значат ровно ничего: пока этот тип имеет женщин в количестве, достаточном для двоих мужчин, и пищу на троих, он кроток как агнец. — Женщина подцепила на вилку кусок яичницы и засунула его в широко распахнутый рот Дюка. — И не строй рожи, мы с Беном приготовим тебе второй завтрак — или это будет третий?
— Пока что я и первого не ел, ведь ты умяла его почти подчистую. Минуту назад я рассказывал Бену, как вы с Сэмом перескочили в Девятый. Он как-то в сомнении насчет сегодняшнего Причастия Воды.
— Дюк, — сказала Рут, подчищая с Дюковой тарелки последние крошки, — забирай свой кофе и мотай отседова, я пришлю тебе что-нибудь попитательнее духа святого. А ты, Бен, не беспокойся. — Она встала и направилась к плите. — Майк никогда не ошибается, по своему опыту знаю. Ты наш, иначе тебя бы здесь просто не было. И ты как, остаешься в Гнезде?
— Э-э… Пока не могу. Первая порция готова.
— Выливай на сковородку. Ничего, скоро вернешься, а там, глядишь, и совсем останешься. Дюк верно сказал, мы с Сэмом не перешли в Девятый Круг, а перескочили. Все это было слишком быстро для пожилой, чопорной и благопристойной домашней хозяйки.
— Пожилой?
— А это, Бен, одно из преимуществ дисциплины — очищая душу, она заодно очищает и тело. В этом отношении Христианская наука совершенно права. Ты видел в наших ванных хоть одно лекарство?
— Да вроде нет.
— И не увидишь. По своему положению жрицы я регулярно целуюсь с десятками братьев и ни разу ничем не заразилась — в Гнезде нет даже тривиального насморка. Прежде я непрерывно ныла и скулила, страдала от целого букета «женских недомоганий», была сущим наказанием для окружающих — ну и где это все? Теперь я чувствую себя настоящей женщиной.
Я сбросила двадцать фунтов, помолодела на много лет, не имею ни малейших оснований жаловаться на здоровье — и мне нравится быть женщиной. Та унылая особа превратилась в «левантийскую шлюху» — спасибо Дюку за комплимент — и стала гораздо «пронырливее». Прежде я и согнуться-то толком не могла, а теперь провожу уроки, сидя в позе лотоса.
— Все это произошло как-то неожиданно, — задумчиво продолжила Рут. — Сэм востоковед, его привел сюда чисто профессиональный интерес к марсианскому языку. Я абсолютно не интересовалась ни какими-то там языками, ни Майковой церковью, но зато была болезненно ревнива и потащилась следом, чтобы присматривать за его поведением.
Мало-помалу мы достигли Третьего Круга. Сэм схватывал язык очень быстро, я же буквально грызла его зубами — со все той же целью не терять мужа из виду. А потом случилось чудо. Мы оба начали думать по-марсиански, совсем немножко, но начали… Майк это почувствовал и как-то раз задержал нас вечером, после службы… Майк и Джиллиан разделили с нами воду… А затем я увидела в себе самой все то, за что презирала других женщин, и я презирала мужа за то, что он позволяет мне быть такой, ненавидела его за все, что он со мной сделал. Я перемежала английские ругательства с еврейскими и стонала, вконец извела Сэма упреками и жалобами — и не могла дождаться, когда же Майк снова предложит нам разделить воду и взрастить близость.
Дальше все было попроще, хотя и нелегко, ведь Майк гнал нас из Круга в Круг с головокружительной скоростью; зная, что мы нуждаемся в помощи, он хотел поскорее довести нас до спасительного Гнезда. К тому времени, когда было назначено Причастие Воды, я все еще не научилась сама, без чьей-либо помощи, управлять собой. Я хотела войти в Гнездо, но не была уверена, что смогу слиться воедино с семью другими людьми. По пути сюда я тряслась от страха и почти уговорила Сэма вернуться домой.
Она стояла у плиты спокойная и умиротворенная, пухленький ангелочек с большой ложкой в руке.
— Мы вошли во Внутренний Храм и сразу попали в круг ослепительного света, наши мантии исчезли… а все они, в купели, по-марсиански призывали нас прийти и разделить воду жизни, и я подошла к воде, нырнула — и не вынырнула по сию пору.
У меня и желания такого не появляется, никогда. Не бойся, Бен, все будет хорошо; окруженный любовью и заботой, ты и язык быстро освоишь, и собой управлять научишься. Сегодня ты прыгнешь не просто в купель, а в мои объятия, в нежные, любящие объятия всех твоих братьев, ликующих, что ты вернулся домой. Отнеси Дюку и скажи, что он свинья — хотя и очаровательная. А это тебе… ничего это не много, все ты съешь как миленький! Теперь поцелуй меня и беги, у Рут еще много дел.
Бен поцеловал Рут, передал по назначению тарелку и послание и обнаружил на одном из диванов спящую Джилл. Он сел напротив, поставил тарелку на колени и с неожиданным для себя самого аппетитом взялся за еду, параллельно рассматривая Джилл — и сравнивая ее по памяти с Дон. Загар Джилл был чуть потемнее и не носил ни малейших следов купальника, в остальном же и фигуры, и даже лица двух девушек почти не отличались.
Содержимое тарелки убывало, но медленно. Бен вздохнул, поднял голову — и встретился взглядом с Джилл.
— Ты еси Бог, милый, — улыбнулась она. — До чего же соблазнительный запах!
— Вот, сижу и любуюсь. Не хотелось тебя будить. — Он пересел к Джилл и скормил ей кусок яичницы. — Это я сам приготовил, ну разве что с малой помощью Рут.
— Очень удачная стряпня. И ты не плачься, что разбудил меня, я же просто так, прилегла на минутку после бессонной ночи.
— Так ты что, всю ночь не спала?
— Ни хоть вот столько. И чувствую себя великолепно, только есть зверски хочется. Это такой тонкий намек.
Бен понял намек и кусок за куском скормил Джилл всю оставшуюся яичницу.
— А сам-то ты успел поспать? — поинтересовалась она, когда тарелка опустела.
— Ну, сколько-то успел.
— А сколько спала Дон? Хоть два-то часа ей досталось?
— Да, и даже больше.
— Тогда она в полном порядке. Для нас два часа — все равно что восемь прежде. Я знала, какая чудесная ночь вам предстоит, но немного опасалась, что Дон не успеет отдохнуть.
— Да, — честно согласился Бен, — ночь была сказочная. Хотя, правду сказать, твоя инициатива несколько меня удивила.
— Ты хочешь сказать — шокировала. Дело в том, Бен, что я знаю тебя как облупленного. Я ведь хотела сама провести эту ночь с тобой — очень хотела, но из тебя прямо буграми выпирала ревность. Надеюсь, теперь она прошла — да ведь, милый?
— Пожалуй, да.
— Ты еси Бог. У меня тоже была восхитительная ночь — ничем не омраченная, я же знала, что ты в хороших руках. В самых лучших руках — лучших, чем мои.
— Нет, Джилл, как ты можешь такое…
— Вот как? Похоже, не все эти шишки рассосались, придется ими заняться. Заняться, — голос Джилл звучал почти серьезно, — не откладывая в долгий ящик, ведь мне никак не хочется, чтобы твое Причастие Воды было чем-то омрачено.
— Э-э… — начал Бен и смолк, не зная, что сказать.
— Ждание преполняет.
Джилл села, потрепала его по щеке и протянула руку к дальнему концу дивана; пачка сигарет словно сама прыгнула ей в ладонь.
— Это что же, — прищурился Бен, хватаясь за возможность сменить тему разговора, — ты тоже научилась этим фокусам?
— Так, по мелочам, — улыбнулась Джилл. — «Я всего лишь яйцо», — говоря словами моего учителя.
— А как ты это сделала?
— Позвала ее — по-марсиански. Сперва ты грокаешь предмет, затем грокаешь, что он должен… Майк! — она помахала рукой. — Иди сюда!
— Сейчас, сейчас, — Человек с Марса был в таком же ослепительно белом тропическом костюме, что и вчера утром; он подошел к Бену, рывком поставил его на ноги и широко улыбнулся. — Дай-ка я рассмотрю тебя получше! Вот уж радость так радость.
— Я тоже по тебе соскучился. И мне у вас здесь нравится.
— А что это ты придумал насчет трех дней? Три дня, чушь какая-то.
— Не забывай, что у меня есть некоторые обязанности.
— Ладно, поговорим об этом позже. По твоей милости в нашем курятнике полный переполох. Девочки прямо визжат от радости, ни о чем, кроме предстоящей церемонии, и думать не могут. Стоит, пожалуй, закрыть лавочку на переучет — все равно от них никакого толку.
— Пэтти уже отменила дневную службу, — вмешалась Джилл, — а Дон, Рут и Сэм взяли все дела на себя. Короче, сегодня ты свободен.
— Отлично! — Майкл сел, усадил Бена, обнял его левой рукой, а правой положил голову Джилл себе на колени.
— Бен, — шутовски вздохнул он, — никогда не берись читать проповеди. С утра до вечера я ношусь высунув язык, с одной службы на другую, — чтобы объяснить людям, что они никогда, ни при каких обстоятельствах не должны спешить. Я обязан тебе, Джубалу и Джилл больше, чем кому бы то ни было на этой планете, — и вот только сейчас нашел наконец время сказать тебе здрасьте.
Ну как ты там? С виду так вроде в полной форме. Дон говорит, что ты действительно в полной форме.
Бена бросило в краску.
— Ну… в общем-то да.
— Это очень кстати — не забывай, что сегодня хищники выходят на тропу. Ну да ничего, я буду грокать близость и поддержу тебя в трудный момент. В конце ты будешь даже бодрее, чем вначале, — верно, Маленький Брат?
— Да, — кивнула Джилл. — Понимаешь, Бен, Майк передаст тебе свою силу — я имею в виду не моральную поддержку, а самую настоящую физическую силу. Я тоже могу так, только чуть-чуть, а Майк — по-настоящему.
— Не прибедняйся, Джилл, никакое не «чуть-чуть», все у тебя прекрасно получается. — Майк повернулся к Бену. — Маленький Брат — наш оплот и твердыня, неиссякаемый источник силы. Прошлая ночь была тому примером.
Он погладил Джилл по спине и запел:
Кто с Джилл сравнится красотой?
Кто любит столь же страстно?
На свете нет другой такой
И пылкой, и прекрасной.

— Но Дон внизу, собеседует с теми, кто ей сегодня приглянулся. Она занята, а ты — нет, это огромная разница — верно, Бен?
— Наверное…
Бен не знал, куда девать глаза, ему хотелось, чтобы эти двое либо перестали тискаться, либо предоставили ему какой-нибудь предлог встать и уйти.
Но не тут-то было: Майкл все так же обнимал его правой рукой за талию и все так же оглаживал левой рукой Джилл… и той это явно нравилось.
— Бен, — голос Майкла звучал совершенно серьезно, — такие ночи, как прошлая, — когда помогаешь группе перейти в Восьмой Круг — страшно меня заводят. Если ты не против, я изложу тебе вкратце одно из поучений для Шестого Круга. У нас, у людей, есть нечто такое, о чем мой прежний народ не может и мечтать. Огромная ценность… и мне, знающему, что такое жить без этого, особенно ясно, какая это огромная ценность. Я говорю о великом счастье быть мужчинами и женщинами. Мужчиной и Женщиной создал Он их, и это величайшее из сокровищ, созданных Нами-Иже-Суть-Бог. Верно, Джилл?
— Ослепительно верно, Майк, — и Бен тоже знает, что это Истина. Милый, сочини еще одну песню, для Дон.
— О'кей…
В глазах красотки Дон Бен грокал страсти тень,
Которая так много обещает.
Дон покупает платья каждый день,
Зато под платье ничего не надевает.

— Ну как?
Джилл звонко расхохоталась.
— А ты ей-то дал послушать?
— Да, и она отблагодарила меня непристойным звуком, а заодно передала Бену пламенный поцелуй. Слушай, там есть кто-нибудь на кухне? Я вдруг вспомнил, что не ел уже минимум пару дней. Или лет.
— Там вроде была Рут, — сказал Бен; он попытался встать, но Майкл тут же усадил его на место.
— Эй, Дюк! — крикнул Майкл. — Ты там присмотри, пусть кто-нибудь напечет мне блинов, стопку этак с тебя высотой, а к ним галлон кленового сиропа.
— Спроста, — откликнулся Дюк. — Я сам этим и займусь.
— Э, э! — запротестовал Майкл. — Я голодный, но уж не настолько! Найди Тони. Или Рут. А ты, — обратился он к Бену, — меня немного тревожишь. Я грокаю, что ты не вполне счастлив.
— Я? Да нет, со мной все в порядке.
Майкл посмотрел ему в глаза:
— Жаль, что ты не знаешь языка. Я не могу увидеть твои мысли, а только ощущаю в тебе какое-то беспокойство.
— Майк, — сказала Джилл.
Майкл взглянул на нее, затем снова повернулся к Бену и заговорил, медленно и серьезно:
— Джилл объяснила мне, в чем тут дело, — и это одна из вещей, которые мне так и не удалось огрокать во всей полноте. — Он запинался, мучительно подыскивая слова. — Но я грокаю, что нам лучше отложить твое Сопричастие Воды. Ждание. — Майк снова помедлил и покачал головой. — Прости, пожалуйста. Но ждание преполняет.
Джилл резко села.
— Нет, Майк! Мы не можем отпустить Бена просто так! Только не Бена!
— Я не грокаю этого, Маленький Брат. — Комната наполнилась долгим, напряженным молчанием. В конце концов Майкл с сомнением пробурчал:
— Ты говоришь правильно?
— Сейчас ты сам увидишь! — Джилл вскочила на ноги, затем села по другую сторону Бена и обвила его руками. — Бен, поцелуй меня и выкинь из головы все свои опасения.
Не дожидаясь его реакции, она взяла инициативу на себя. Бен опрокинулся в головокружительный мир, где не было места никаким тревогам и заботам. Затем Майкл обнял его чуть крепче и негромко сказал:
— Мы сгрокиваемся ближе. Пора, Джилл?
— Пора! Прямо здесь и сейчас — разделите Воду, мои родные! Бен повернул голову — и не поверил своим глазам. Вся, до последнего лоскутка, одежда Майкла куда-то исчезла.

33

— Ну так что, — спросил Джубал, — ты принял их приглашение?
— Еще чего! Да меня пробкой оттуда вынесло! Даже одеваться не стал, похватал свои манатки — и в трубу.
— Даже так? Знаешь, я бы на месте Джилл сильно обиделся.
Какстон покраснел как рак.
— Ну как ты не понимаешь? Я должен был уйти.
— Хм-м. Ну и что потом?
— А что потом? Оделся, обнаружил, что забыл свою сумку, и не стал за ней возвращаться. Слава еще Богу, что не расшибся насмерть. Ты же знаешь, как это делается в обычной трубе…
— Не имею ни малейшего…
— Да? Так вот, там если не нажать «подъем», то опускаешься медленно и плавно, как гроб любимой тети — в могилу. Здесь же я не опускался, я упал с высоты шестого этажа. И вот, когда я уже приготовился размазаться ровным слоем по бетону, что-то меня подхватило. Не предохранительная сетка, а то ли поле какое, то ли еще что. Ты будешь смеяться, но в этот момент я не обрадовался, а еще больше испугался.
— Никогда не доверяй всяким этим хреновинам. Лично я предпочитаю лестницу, в крайнем случае — лифт.
— Ну, эту хреновину точно не довели еще до ума. Ведь кто там инспектор по безопасности? Дюк. А разве станет Дюк спорить с Майком? Он ему просто в рот смотрит. Да что там Дюк, Майк их всех буквально загипнотизировал. Если эта лавочка обрушится, шороху будет, куда там какой-то неисправной трубе. Так что же нам делать, Джубал? Боюсь я за них, места себе не нахожу.
Джубал задумчиво пожевал губами,
— А что тебя, собственно, беспокоит?
— Что?! Да все.
— Даже так? А мне-то казалось, что ты там совсем неплохо развлекался — пока не повел себя как испуганный кролик.
— Да? — На лице Бена появилось искреннее удивление. — А ведь, пожалуй… сперва все было вроде как ничего… Значит, Майк и меня загипнотизировал. Я бы, может, и не вырвался из-под гипноза, если бы не эта непонятная история. Понимаешь, Джубал, Майк сидел бок о бок со мной, даже обнимал меня за плечи, — в таком положении он никак не мог раздеться.
— Тоже мне фокус, — пожал плечами Джубал. — За таким занятием ты мог прозевать все что угодно, даже землетрясение.
— Не мели ерунду! Я, слава Богу, вышел из школьного возраста и не закрываю глаза, когда целуюсь. Так как же он все-таки это сделал?
— А какая, собственно, разница? Или я должен понимать, что Майкова нагота тебя шокировала?
— Да, я был шокирован.
— А собственная голая жопа тебя не шокировала? Что-то у вас, уважаемый сэр, концы с концами не сходятся.
— Да не в этом же дело! Слушай, Джубал, неужели я должен вдаваться в подробности? Ну не нравятся мне групповые оргии, не нравятся, вот хоть ты плачь. Ужас, меня там чуть не вырвало. — Бен зябко поежился. — А вот интересно, что бы ты сказал, если бы какие-нибудь люди начали вести себя в твоей гостиной, как макаки в обезьяннике?
Джубал задумчиво сложил кончики пальцев.
— В том-то, Бен, и дело, что ты находился не в своей и даже не в моей гостиной. В чужой монастырь со своим уставом не лезут — это одна из основ цивилизованного поведения.
— Цивилизованное? Мне их поведение показалось возмутительным.
— Тут мы подходим ко второму вопросу. Принародное проявление похоти. Лично мне такие штуки не нравятся, так уж я с детства воспитан. Значительная часть человечества придерживается совершенно иных взглядов, оргии имеют очень обширную историю. Но что же тут «возмутительного»? Меня, уважаемый сэр, возмущают действия, не соответствующие моим этическим нормам, — и только они.
— Так ты считаешь, что все это — дело вкуса?
— И никак не более. И мой вкус ничуть не более священен, чем вкус Нерона, при всем их разительном отличии. Даже менее священен, Нерон был богом, а я — увы.
— Ну, чтоб я сдох!
— Все со временем, милый, все со временем. А главное, Бен, тут же не было ничего «принародного».
— Чего?
— Судя по твоим описаниям, эти люди состоят в коллективном браке — групповая теогамия, так это называется. А потому, что бы там ни произошло — или должно было произойти, из твоих обиняков ничего не поймешь, — мы должны расценивать эти действия как сугубо приватные. Ну как можно говорить об оскорблении чьих-то тонких чувств, если «здесь же нет никого, кроме нас, богов»?
— Но я был оскорблен!
— Твоя божественность оказалась неполной. Ты ввел их в заблуждение. Ты сам на это напросился.
— Я?! Джубал, я не делал ничего подобного!
— Да не строй ты из себя дурака! Если ты такой уж чувствительный, уходить нужно было сразу, ведь ты сразу увидел, что их обычаи идут вразрез с твоими. Но ты остался — и с восторгом воспользовался благосклонностью одной из богинь — и вел себя с ней, как бог. Ты знал обстановку, и они знали, что ты знаешь, они ошиблись лишь в одном — приняли твое лицемерие за чистую монету. Нет, Бен, Майк и Джилл вели себя вполне корректно, возмутительным было твое поведение.
— Кой черт, Джубал, ты всегда все вывернешь шиворот-навыворот. Ну да, верно, я там слишком уж по-ихнему стал себя вести, влился в компанию, но ведь когда я уходил, я не мог иначе! Меня же точно чуть не вытошнило!
— На рефлексы ссылаешься? Любой человек, чей эмоциональный возраст превышает двенадцать лет, сжал бы зубы, сходил в уборную, а затем, малость очухавшись, вернулся бы назад и соврал бы что-нибудь для приличия. Тут не в рефлексах дело. Рефлекс может вывернуть желудок, но он не может указать ногам, куда им идти, не может собрать манатки, вытолкнуть тебя в дверь и заставить прыгнуть в трубу. Ты, Бен, ударился в панику. Вот только почему?
Какстон молчал, долго и уныло. Затем он вздохнул и сказал:
— Вообще-то, если так разобраться, наверное, я — ханжа.
— Нет, — покачал головой Джубал. — Ханжа возводит свои правила приличия в статус законов природы. За тобой такого не замечалось — ни прежде, ни в данном случае. Ты легко приспособился ко многим обстоятельствам, не соответствовавшим твоему коду благопристойности, настоящий же ханжа должен был хлопнуть дверью сразу, при первом же взгляде на эту восхитительную татуированную леди. Копай глубже.
— Я знаю только то, что вся эта история меня крайне расстроила.
— Понимаю, Бен, понимаю и очень тебе сочувствую. Но давай рассмотрим гипотетическую ситуацию. Ты там говорил о леди по имени Рут. Предположим, Джиллиан там не было, предположим, что с тобой были бы тот же Майк и Рут, и они точно так же предложили бы тебе поучаствовать в совместной интимности. Был бы ты шокирован?
— Что? Ну да, конечно. Это же действительно шокирующая ситуация. Я в этом уверен, что бы ты там ни говорил о вкусах.
— Да, но насколько шокирующая? До тошноты? До панического бегства?
Какстон смущенно отвел глаза.
— Зараза ты, Джубал. Ну, хорошо. Пожалуй, я нашел бы какой-нибудь предлог, чтобы выйти на кухню, или еще куда… ну а потом бы втихую смылся.
— Прекрасно, Бен. Вот ты и объяснил все свои заморочки.
— Я?
— Ты подумай, что изменилось.
Какстон окончательно сник.
— Ну да, — сказал он после долгого молчания, — да. Все дело в том, что я люблю Джилл, если бы не она, ничего бы этого не случилось.
— Тепло, Бен, тепло. Но еще не горячо.
— Как это?
— Чувство, заставившее тебя бежать, называется совсем иначе. Ты можешь сказать, что такое «любовь»?
— Что? Слушай, да брось ты эти свои штучки. Этим вопросом занимались все, от Шекспира до Фрейда, и никто еще не дал мал-мала вразумительного ответа. Я только знаю, что она причиняет страдание.
— Не знаю уж, как там Шекспиры, — ядовито заметил Джубал, — но я могу дать тебе совершенно точное определение. Любовью называется такое состояние, когда счастье другой личности становится для тебя важнее твоего собственного.
— Ну, с этим я, пожалуй, и соглашусь, — кивнул Бен. — Именно такие чувства и вызывает у меня Джилл.
— Прекрасно. Значит, ты утверждаешь, что так хотел сделать Джилл счастливой, что чуть не заблевал всю комнату и был вынужден спасаться паническим бегством?
— Слушай, подожди секунду! Я же совсем не говорил…
— А может, это было некое другое чувство?
— Я же просто говорю… — Бен осекся, помолчал с минуту и продолжил совсем уже иным голосом: — Ну да, я ревновал. Но честно, Джубал, в тот момент я мог поклясться, что ничего подобного нет и в помине. Я проиграл и давно уже с этим смирился — кой черт, я же и Майка не стал любить ни на вот столько меньше. Ревность бессмысленна, она никуда не ведет.
— Не ведет туда, куда тебе хочется, это уж точно. Ревность — это болезненное состояние, а любовь — здоровое. Незрелый разум зачастую их путает, либо считает, что чем больше любовь, тем больше и ревность, когда в действительности они почти несовместимы, одна почти не оставляет места для другой. Действуя на пару, они производят невообразимую сумятицу, что, по всей видимости, с тобой и случилось. Когда твоя ревность подняла голову, ты не смог взглянуть ей в глаза и позорно бежал.
— Джубал, ты все-таки учти обстоятельства! Этот гарем коллективного пользования ошарашил бы кого угодно. И пойми меня правильно, я любил бы Джилл, даже будь она двухдолларовой шлюхой. Каковой она не является. Со своей точки зрения Джилл абсолютно моральна.
— Я знаю, — кивнул Джубал. — Джилл обладает такой непрошибаемой невинностью, что попросту не может быть аморальной. Боюсь, — он слегка помрачнел, — что мы с тобой, Бен, не смогли бы жить в соответствии с идеальной моралью этих людей — нам недостает их ангелической невинности.
— Так ты считаешь все эти штуки моральными? — поразился Бен. — Я же имел в виду, что Джилл не знает, что делает нечто дурное, — Майк ей совсем голову заморочил, — и Майк тоже этого не знает, он же с Марса, ему в детстве ничего такого не объясняли.
— Да, — подтвердил Джубал, — именно так я и считаю. По моим представлениям, все, что делают эти люди — все эти люди, а не только старые наши знакомые, — совершенно морально. Я еще не вдавался в подробности, но… да, абсолютно все. Вакханалии, бесстыдный обмен партнерами, коммунальная жизнь, анархические порядки, да все что угодно.
— Джубал, ты меня просто поражаешь. Если ты и вправду так думаешь, почему бы тебе не влиться в эту ихнюю коммуну? Они встретят тебя с распростертыми объятьями. Они устроят в твою честь праздник — Дон только и мечтает, что целовать твои ноги и верно тебе служить, я ничуть не преувеличиваю.
— Нет, — вздохнул Джубал. — Вот если бы пятьдесят лет назад… Но теперь? Теперь, брат мой Бен, такая невинность мне недоступна. Слишком уж долго жил я в браке с некоей своей разновидностью безнадежности и зла, чтобы омыться живой водой и тут же обрести утраченную невинность. Да и был ли я когда-нибудь невинным?
— Майк считает, что ты и сейчас преполнен «невинности» — только он не пользуется этим словом. Это мне сказала Дон.
— Тем более, мне не хотелось бы его разочаровывать. Майк видит свое собственное отражение — я по профессии зеркало.
— Струсил, струсил.
— Абсолютно верно, уважаемый сэр! Но меня беспокоит не их мораль, а опасности, угрожающие им извне.
— Да какие там опасности? В этом смысле у них все тихо.
— Ты так думаешь? Покрась обезьяну в розовый цвет и запусти ее в клетку к коричневым, они разорвут ее в клочья. Эти невинненькие буквально напрашиваются на мученическую смерть.
— Джубал, ты впадаешь в мелодраму.
— А если и так, уважаемый сэр, разве это снижает серьезность сказанного мною? Во времена оных святых сжигали на кострах, ты и это назовешь мелодрамой?
— Да чего ты сразу, у меня и в мыслях не было тебя злить. Я просто хотел сказать, что такие опасности им просто не грозят, — в конце концов, это же не средние века.
— Правда, что ли? — Джубал изобразил комическое недоумение. — А я как-то и не заметил больших изменений. Ты знаешь, Бен, схема, подобная Майковой, предлагалась этому пакостному миру многажды — и каждый раз бывала им раздавлена. Онайдская община очень смахивала на это ихнее Гнездо, и она просуществовала некоторое время, но это же в глухой местности, никаких тебе любопытных соседей. Или возьми ранних христиан — анархия, коммунизм, групповой брак, да даже поцелуй братства — Майк многое у них позаимствовал. Хм-м… если он подцепил этот поцелуй именно у них, я бы ожидал, что мужчины целуются и с мужчинами.
— Я не хотел тебе говорить, — смутился Бен. — Но только в этом нет ничего голубого.
— У ранних христиан тоже не было. Ты что, считаешь меня полным идиотом?
— Без комментариев.
— Благодарю вас. Я бы никому не посоветовал лезть с братскими поцелуями к священнику какой-нибудь теперешней бульварной церкви — примитивное христианство давно и успешно забыто. Раз за разом повторяется одна и та же печальная история: прожекты идеального братства, где все общее — и все всех любят, прекрасные надежды и высокие идеалы — затем преследование и крах. — Джубал горько вздохнул. — Раньше я боялся за Майка, теперь меня тревожит вся их компания.
— А как, по-твоему, я себя чувствую? Джубал, я никак не могу принять твои благостные теории. То, что они делают, — этого нельзя делать.
— Это что, тот самый эпизодик застрял у тебя в горле?
— Ну-у… и не только.
— Но по большей части. Знаешь, Бен, этика секса — проблема очень заковыристая. Каждый из нас вынужден вслепую, на ощупь искать мал-мала приемлемое ее решение — либо жить по нелепым, неработоспособным, пагубным нормам так называемой «морали». Почти все мы знаем, что этот кодекс плох, почти каждый из нас его нарушает. Но мы платим ему отступного — чувством вины и лицемерной болтовней. Так ли, сяк ли, но эта безнравственная «мораль» катается на нас, дохлая и зловонная, «альбатросом на шее». Вот так и ты, Бен. Ты считаешь себя свободной личностью и напропалую нарушаешь нормы морали. Но, столкнувшись с новой для себя проблемой сексуальной этики, ты сверяешь ее со все тем же иудео-христианским кодексом — и твой желудок рефлекторно сжимается, из чего ты делаешь вывод, что ты прав, а они не правы. Фи. «Божий суд» и тот был бы надежнее. Твой желудок не отражает ничего, кроме предрассудков, вбитых в твою голову еще до того, как в ней появилась хоть капля разума.
— А как насчет твоего желудка?
— Он тоже не отличается особым умом — но я не позволяю ему командовать моей головой. Майк пытается сконструировать идеальную этику, его смелость меня восхищает. Он понимает, что для начала нужно выкинуть на помойку общепринятые нормы сексуального поведения, — и тем восхищает меня вдвойне. Философы — большая их часть — не решаются на такое; они принимают как данность все основы существующих норм — моногамия, устройство семьи, воздержание, телесные табу, общепринятые ограничения на половой акт и так далее, и так далее — и занимаются всякой дребеденью, вплоть до дискуссий: голая женская грудь — это прилично или неприлично?
Но по большей части они придумывают, как бы это так половчее заставить нас соблюдать эти нормы, не обращая внимания на бесчисленные доказательства того, что чуть ли не все трагедии, какие они видят вокруг, связаны скорее с самим кодексом морали, чем с его нарушениями.
А потом появляется Человек с Марса, смотрит на этот священнейший, руками не трогать, кодекс свежими глазами и препровождает его в мусорное ведро. А то, что он придумал взамен, явным образом нарушает законы практически любой страны и приведет в дикое бешенство благонамеренных обывателей, принадлежащих к любому из главных вероисповеданий — вкупе с большинством агностиков и атеистов. И при всем при том этот несчастный мальчик…
— Проснись, Джубал, он не мальчик, а мужчина.
— Мужчина? Этот несчастный эрзац-марсианин говорит, что секс — это путь к счастью. Секс должен быть путем к счастью. Мы же используем секс, чтобы причинять друг другу боль, превращаем его в орудие пытки. Секс никогда не должен быть мучительным, он должен доставлять счастье — или по крайней мере удовольствие.
В заповедях сказано: «Не желай жены ближнего твоего». Результат? Через силу соблюдаемое целомудрие, прелюбодейство, ревность, побои, а иногда и убийства, разрушенные семьи и изуродованные дети — и жалкое, только бы никто не заметил, заигрывание, унизительное и для мужчины, и для женщины. Ну и соблюдается эта заповедь, хоть когда-нибудь? Если человек поклянется на Библии, что он ни разу не желал жены ближнего своего потому, что это запрещено заповедью, я сделаю вывод, что он либо сам себя дурачит, либо обладает патологически низкой сексуальностью. Любой мужчина, способный зачать ребенка, желал многих и многих женщин, пусть он даже никогда не давал этим желаниям волю.
А потом появляется Человек с Марса и говорит: «Нет никакой нужды желать мою жену — люби ее! Ее любовь не знает пределов, нам нечего терять — кроме страха и вины, ревности и ненависти, обретем же мы все». Предложение совершенно невероятное. Подобная наивность была свойственна разве что эскимосам, так они ведь тоже жили в полной изоляции — Люди с Марса, да и только. Но это когда-то, а теперь, после знакомства с нашей «нравственностью», у них все как у людей — и целомудрие, и разврат. Ну и скажи, Бен, много ли они выиграли?
— Я не хотел бы быть эскимосом.
— И я бы не хотел. Запах тухлой рыбы выводит меня из себя.
— А меня тревожат мыло и вода. Наверное, я неженка.
— И я тоже неженка. В доме, где я родился, было не больше санитарных удобств, чем в иглу; этот, теперешний дом нравится мне гораздо больше. Но несмотря ни на что, все исследователи называли эскимосов самым счастливым из народов Земли. Эти люди никогда не мучались ревностью, у них слова-то такого не было. Они берут друг у друга жен, из соображений удобства или так, для развлечения, — и доставляют им массу удовольствия. Ну и где же тогда норма, а где ненормальность? Взгляни на этот тусклый, мрачный мир и скажи мне: кто счастливее — последователи Майка или прочие, обычные люди?
— Я там мало с кем говорил, но в общем-то… Да, они счастливы. Такие счастливые, что прямо дуреют от счастья. Что-то здесь явно не так.
— А может, это в тебе что-то не так?
— С чего это?
— Жаль, что ты такой зашоренный. Даже трех дней того, что тебе предложили, хватило бы с лихвой, чтобы вспоминать до самой смерти. А ты, юный кретин, пошел на поводу у своей ревности! Будь мне столько лет, сколько тебе, я бы с радостью подался в эскимосы — Господи, да мне так за тебя обидно, что хоть плачь. Но ничего, буду утешаться уверенностью, что скоро ты локти кусать станешь. Возраст не приносит нам мудрости, зато он дает перспективу… и самое, Бен, печальное — это видеть далеко позади искушения, перед которыми ты устоял. У меня есть такие сожаления, но по сравнению с тем, что предстоит тебе, все это семечки.
— Слушай, не трави душу.
— Господи, мужик ты — или мышь? Да я же пытаюсь тебя расшевелить! Скулишь тут, как дряхлая развалина, вместо того чтобы пулей мчаться в это ихнее Гнездо. Кой черт, да будь мне на двадцать лет меньше, я бы и сам записался в Майкову церковь.
— Кончай трепаться. И к слову — что ты думаешь об этой самой церкви?
— Ты говорил, что это что-то вроде школы.
— И да, и нет. Это вроде как Истина с большой буквы, полученная Майком от Стариков.
— Старики, говоришь? Не знаю, как ты, а я думаю, все это чушь.
— Майк в них верит.
— Знаешь, Бен, один мой прежний знакомый истово верил, что ему удается беседовать с духом Александра Гамильтона. Однако… Да кой черт, почему именно я должен быть адвокатом дьявола?
— А сейчас ты чего дергаешься?
— Бен, я всегда считал, что самый отвратительный грешник — это лицемер, с жаром рассуждающий о религии. Майк не лицемер, он искренне проповедует свою, как он ее видит, истину. Что же касается этих «Стариков», я не знаю, что они не существуют, мне просто трудно в них поверить. А эти его штучки насчет Ты-Еси-Бог правдоподобны ничуть не менее — и не более — любого другого кредо. В Судный День, если его в конце концов организуют, может выясниться, что всю дорогу главным начальником был Мамбо Джамбо, конголезский бог.
— Господи, да уймись ты, Джубал.
— Все эти имена чушь. Человек органически не способен представить себе свою смерть, иначе говоря — убежден в собственном бессмертии; как следствие, он раз за разом изобретает все новые и новые религии. Эта убежденность никак не может считаться доказательством бессмертия, однако она порождает крайне серьезные вопросы. Что такое жизнь, что такое эго, как эго связано с телом, почему каждое эго кажется центром мироздания, смысл и цель жизни, смысл и цель мироздания — все это вопросы первостепенной важности, они, Бен, никогда не станут тривиальными. Наука их не разрешила, каждая религия отвечает на них по-своему — и кто я такой, чтобы глумиться над этими ответами, даже если они кажутся мне крайне неубедительными? А вдруг старик Мамбо Джамбо действительно меня сожрет? То, что у него нет роскошных соборов, отнюдь не дает мне права считать его жуликом и самозванцем. Точно так же я не вправе считать самозванцем повернутого на Боге парня, который организовал и возглавил некий сексуальный культ, может быть, он-то и есть Мессия. Что касается религии, я уверен только в одном: самосознание — это нечто иное, чем веселая пляска аминокислот!
— Джубал, ну почему ты не стал проповедником? По всем статьям подходишь.
— Мог, но, по счастью, пронесло. Если Майк действительно способен хоть немного улучшить порядки на этой загаженной планете, его половая жизнь не нуждается ни в каких оправданиях. Люди гениальные относятся к гласу народа с вполне оправданным презрением и ни в грош не ставят сексуальные обычаи своего племени, заменяя их другими, собственного изобретения. Майк несомненный гений. Поэтому он распоряжается своим органом по собственному усмотрению, без всякой оглядки на условности.
Но с теологической точки зрения его взгляды традиционны, как Санта-Клаус. Майк проповедует, что все живые существа суть ипостаси Бога, — что делает его и его учеников единственными на этой планете богами, осознающими свою божественность, — что дает ему полное право получить членский билет божественного профсоюза и жить по профсоюзному уставу. А этот устав предоставляет всем богам полную, ничем, кроме их собственной воли, не ограниченную сексуальную свободу.
Тебе нужны доказательства? А Леда и лебедь? А Европа и бык, Осирис, Изида и Гор? А невероятнейшие инцесты нордических богов? Я уж не говорю о богах восточных, они вытворяли такое, чего ни один кроликовод не потерпел бы в своем вольере. Но ты присмотрись повнимательнее к Триединому Богу самой респектабельной западной религии. Эта религия считает себя монотеистической, и чтобы объяснить в ее рамках взаимоотношения частей единого бога, приходится сделать допущение, что боги размножаются совершенно иначе, чем смертные. Как правило, люди об этом не задумываются, они засовывают скользкую проблему подальше и вешают табличку: «Святое. Руками не трогать».
Все боги обладают исключительными правами — так почему же не Майк? Единый бог раскалывается на две, как минимум, части, а потом плодится и размножается — так поступает не только Иегова, а каждый из них. Боги, изначально множественные, будут плодиться как кролики — и с таким же небрежением людскими приличиями. Эти оргии — прямое и неизбежное следствие того, что Майк занялся божественным бизнесом, и судить их следует не по нравственным понятиям Поданка, а по олимпийской морали. А чтобы все это осознать, ты, Бен, должен сперва отбросить все сомнения в их искренности.
— Да разве я сомневаюсь? Дело только в том…
— Не сомневаешься? Для начала ты заключаешь, что они не правы, — исходя из нравственных норм, которые сам же и отвергаешь. Попробуй лучше рассуждать логично. В этом «взращивании близости» посредством сексуального единения, в этом единстве множественного нет и не может быть места для единобрачия. Если для их религиозного кредо существенно важно совместное сношение — твой рассказ не позволяет в этом сомневаться — с чего бы они держали его в тайне? Прячут то, чего стыдятся, — но они-то не стыдятся своих забав, они ими гордятся. Закрытые двери и уклончивые разговоры были бы возвращением к тому, что они отвергают, уступкой «благопристойности» — или ясным, кричащим свидетельством, что ты здесь посторонний, и вообще зачем тебя сюда пустили.
— А может, и не надо было.
— Не «может», а конечно. У Майка явно были сомнения, но Джиллиан настояла на своем, так ведь?
— Это еще хуже.
— Почему? Она хотела, чтобы ты стал одним из них «во всей полноте», как выражается Майк. Она любит тебя — без всякой ревности. Ты же ее ревнуешь — и якобы любишь, хотя по твоему поведению такого не скажешь.
— Кой черт, я же действительно ее люблю.
— Да? Тогда ты просто не понял, какой олимпийской чести тебя удостоили.
— Да, пожалуй, — хмуро согласился Бен.
— Я хочу предложить тебе способ пойти на попятный. Ты там не понимал, как это Майк избавился от одежды. Хочешь, скажу?
— Как?
— Чудо.
— Ради Бога!
— Может, и ради Бога. Спорю на тысячу, что это было чудо. Пойди и спроси у Майка. Пусть он тебе продемонстрирует. А потом пришли мне деньги.
— Слушай, Джубал, мне неловко брать у тебя деньги.
— А ты и не возьмешь. Так что, спорим?
— Джубал, съезди к ним сам и проверь. Я не могу туда вернуться.
— Они примут тебя с распростертыми объятьями и ни разу не спросят, почему ты ушел. Еще одна тысяча, что это предсказание сбудется. Бен, ты пробыл там менее суток и смылся. Провел ли ты тщательное расследование всех обстоятельств, на манер тех, которые ты проводишь перед тем, как обнародовать какие-нибудь скандальные факты из общественной жизни?
— Но…
— Да или нет?
— Нет, но…
— Бога ради, Бен! Ты клянешься в своей любви к Джилл — и относишься к ней хуже, чем к какому-нибудь жуликоватому политикану. Хоть бы один процент усилий, какие приложила она, чтобы вытащить тебя из неприятностей. Где был бы ты сейчас, если бы она действовала так же вяло? Думаю — в аду, на самой большой сковородке. Тебе, видите ли, не нравится свободное любодейство расположенных друг к другу людей, а знаешь ли ты, что тревожит меня?
— Что?
— Христа распяли за несанкционированные местными властями проповеди. Подумай лучше об этом.
Бен посидел, пожевал костяшку большого пальца и встал:
— Ну, я пошел.
— После обеда.
— Сейчас.
Сутки спустя Джубал получил телеграфный перевод на две тысячи долларов. Еще через неделю он послал Бену на адрес редакции факс: «Какого хрена ты там делаешь?»
Через пару дней пришел ответ: «Зубрю марсианский — аквабратски твой — Бен».
Назад: Часть четвертая Его скандальная карьера
Дальше: Часть пятая Его счастливая участь