Глава X
«…единственная игра в городе»
Быть мертвым оказалось приятно. Приятно и спокойно — без скуки. Но немножко одиноко. Гамильтону недоставало остальных — безмятежного Мордана, отважной Филлис, Клиффа с его застывшим лицом. И еще того забавного маленького человечка, трогательного владельца бара «Млечный путь». Как же его звали? Херби? Герберт? Что-то вроде этого… Гамильтон отчетливо представлял себе его лицо, однако имена без слов приобретали совсем иной вкус.
Почему он назвал того человека Гербертом?
Неважно. В следующий раз он не изберет своим делом математику. Математика — материя скучная и безвкусная. Теория игр… Любую игру всегда можно прервать. Какой в ней интерес, если результат заранее известен? Однажды он изобрел подобную игру, назвав ее «Тщетность» — играя как угодно, вы были изначально обречены на выигрыш. Нет, это был вовсе не он, а игрок по имени Гамильтон. Сам он не Гамильтон — по крайней мере, в этой игре.
Он генетик — вот здорово: игра в игре! Меняйте правила по ходу игры. Двигайте игроков по кругу. Обманывайте сами себя.
«Закройте глаза и не подглядывайте, а я вам что-то дам — и это будет сюрприз!»
Сюрприз — вот суть игры. Вы запираете собственную память на ключ и обещаете не подглядывать, а потом разыгрываете вами избранную часть, подчиняясь правилам, определенным для данного игрока. Временами, правда, сюрпризы могут оказаться страшненькими — очень неприятно, например, когда тебе отжигают пальцы.
Нет! Эту позицию проиграл вовсе не он. Это был автомат — некоторые роли должны быть отведены автоматам. Именно автомату он отжег пальцы, хотя в свое время это и показалось ему реальностью.
При пробуждении так бывало всегда. Всякий раз трудновато было вспомнить, какую из ролей ты играл, — забывая, что играл все. Ну что ж, это была игра — единственная игра в городе, и больше заняться было нечем. Что он мог поделать, если игра была жульничеством? Но в следующий раз он придумает другую игру. В следующий раз…
Глаза его не действовали. Они были открыты — но увидеть он ничего не мог. Чертовски странно — явно какая-то ошибка…
— Эй! Что тут происходит?
Это был его собственный голос. Он сел — и с лица упала повязка. Все вокруг было таким ярким, что стало больно глазам.
— В чем дело, Феликс?
Повернувшись на голос, Гамильтон попытался сфокусировать слезящиеся от рези глаза. В нескольких футах от него лежал Мордан. О чем это он хотел у Мордана спросить? Как-то вылетело из головы…
— Не могу сказать, чтобы я хорошо себя чувствовал, Клод. Как долго мы были мертвы?
— Вы не мертвы. Просто немного больны. Это скоро пройдет.
— Болен? Это так называется?
— Да. Однажды и я болел — лет тридцать назад. Это было очень похоже.
— А… — он все еще никак не мог вспомнить, о чем же хотел спросить Мордана. Между тем это было нечто важное — такое, чего Клод не мог не знать. Клод вообще знал все — ведь правила составлял он.
— Хотите узнать, что произошло? — поинтересовался Мордан.
Может, он и хотел.
— Они пустили газ, да? Потом я просто ничего не помню.
А между тем там было нечто, о чем обязательно надо было вспомнить.
— Газ действительно был пущен, только — блюстителями. Через систему кондиционирования воздуха. Нам повезло: никто не знал, что мы находимся внутри, в осаде, но к счастью, они не были уверены, что весь персонал успел покинуть здание, — иначе применили бы смертоносный газ.
В голове у Гамильтона мало-помалу прояснялось. Он уже вспомнил сражение во всех деталях.
— Вот, значит, как? И сколько же их осталось? Скольких мы не смогли достать?
— Точно не знаю, а выяснять, вероятно, уже поздно. Думаю, они все уже мертвы.
— Мертвы? Но почему? Не сожгли же их, пока они лежали без сознания?
— Нет… Но без немедленного введения противоядия этот газ тоже смертелен, а я опасаюсь, что врачи были слегка переутомлены. Во всяком случае, наших людей спасали первыми.
— Старый лицемер, — ухмыльнулся Гамильтон и вдруг спохватился: — Эй! А что с Филлис?
— С ней все в порядке — и с Мартой тоже. Я проверил, когда очнулся. Кстати, вы знаете, что храпите во сне?
— Правда?
— Неистово. Я слушал эту музыку больше часа. Должно быть, вы глотнули больше газа, чем я. Возможно, вы боролись…
— Может быть. Не знаю. Кстати, где мы?
Гамильтон скинул ноги с кровати и попытался встать — предприятие, оказавшееся не слишком благоразумным; он едва не упал навзничь.
— Ложитесь, — посоветовал Мордан, — вам нельзя подниматься еще несколько часов.
— Пожалуй, вы правы, — согласился Гамильтон, снова откидываясь на подушки. — Забавное ощущение: я думал, что вот-вот полечу.
— Мы рядом с больницей Карстерса, во временной пристройке, — продолжал Мордан. — Естественно, сегодня здесь тесновато.
— Все кончилось? Мы победили?
— Разумеется, победили. Я же говорил, что конечный результат не вызывал сомнений.
— Помню, но мне никогда не была понятна ваша уверенность.
Прежде чем ответить, Мордан помолчал, размышляя.
— Вероятно, проще всего было бы сказать, что у них изначально отсутствовало главное слагаемое успеха. Их лидеры в большинстве своем — генетически убогие типы, у которых самомнение намного превосходит способности. Сомневаюсь, чтобы у кого-либо из них хватило воображения представить себе всю сложность управления обществом — даже таким мертворожденным, какое они мечтали создать.
— Говорили они так, словно во всем этом разбирались.
— Без сомнения, — кивнул Мордан. — Это всеобщий недостаток, присущий расе с тех пор, как возникла социальная организация. Мелкий предприниматель считает свой крохотный бизнес делом столь же сложным и трудным, как управление всей страной. А значит, он воображает, что способен быть компетентным государственным деятелем, таким же, как глава исполнительной власти. Забираясь в дебри истории, можно без колебаний утверждать, что многие крестьяне считали королевские обязанности пустячным делом, с которым они сами справились бы ничуть не хуже, выпади им такой шанс. Корни всего этого в недостатке воображения и великом самомнении.
— Никогда бы не подумал, что им не хватает воображения.
— Между созидательным воображением и дикой, неуправляемой фантазией — огромная разница. Один — шизофреник, мегаломаньяк, неспособный отличить факта от фантазии, другой же — тупой и упрямый практик. Но как бы то ни было, факт остается фактом: среди заговорщиков не было ни одного компетентного ученого, ни единого синтетиста. Осмелюсь предсказать: разобрав их архивы, мы обнаружим, что почти никто — а может быть, и вообще никто — из мятежников никогда и ни в чем не достиг бы заметного успеха. Они могли добиться превосходства лишь над себе подобными.
Гамильтон пришел к выводу, что и сам замечал нечто похожее. Заговорщики производили впечатление людей, которым всегда что-то мешало. Среди них ему не встретилось никого, кто представлял бы собой заметную фигуру вне «Клуба выживших». Зато уж в клубе они раздувались от самомнения, планировали то, решали это, рассуждали о великих делах, которые свершат, когда «возьмут власть». Мелочь они все — вот кто.
Но, что бы ни говорил Мордан, мелочь опасная. Полудурок может сжечь вас с таким же успехом, как и любой другой.
— Еще не спите, Феликс?
— Нет.
— Помните наш разговор во время осады?
— М-м-м… да… полагаю, да.
— Вы собирались что-то еще сказать, когда дали газ.
Гамильтон медлил с ответом. Он помнил, что было у него на уме, однако облечь эти мысли в подходящие слова было трудно.
— Понимаете, Клод, мне кажется, что ученые берутся за любые проблемы, кроме по-настоящему существенных. Человек хочет знать, «зачем?», а наука объясняет ему, «что».
— «Зачем?» — не дело науки. Ученые наблюдают, описывают, анализируют и предсказывают. Их проблемы — это «что?», «как?» и «почему?». «Зачем?» — это уже вне поля их деятельности.
— Но почему бы «зачем?» не входить в сферу внимания науки? Мне не важно, как далеко отсюда до Солнца. Я хочу знать, зачем Солнце там, а я смотрю на него отсюда. Я спрашиваю, зачем существует жизнь, а они объясняют мне, как получше испечь хлеб.
— А вы попробуйте обойтись без пищи.
— Обойдетесь — когда решите эту проблему.
— Вы когда-нибудь были по-настоящему голодны?
— Однажды — когда изучал основы социоэкономики. Но это было учебным голоданием. Не думаю, чтобы мне еще когда-нибудь пришлось голодать — да и никому другому это тоже не предстоит. Это — решенная проблема, но она не помогает решить остальные. Я хочу знать: что дальше? куда? зачем?
— Я думал об этом, — медленно проговорил Мордан, — думал, пока вы спали. Философские проблемы беспредельны, а на безграничных вопросах нервным клеткам не слишком полезно задерживаться. Но прошлой ночью вы, казалось, ощущали, что ключевой проблемой является для вас старый-престарый вопрос: представляет ли человек нечто большее, чем его земное существование? Вас по-прежнему это волнует?
— Да… Пожалуй, да. Если бы после всей этой сумасшедшей круговерти, которую мы называем жизнью, существовало еще хоть что-то, я мог бы увидеть в безумии бытия некоторый смысл — даже не зная до самой смерти окончательного ответа.
— Но предположим, за пределами жизни нет ничего. Предположим, что едва тело успеет полностью разложиться, от человека не останется и следа. Я обязан сказать вам, что считаю эту гипотезу вероятной.
— Ну что ж… Радости такое знание не прибавит, но это все же лучше неведения. По крайней мере, вы можете рационально спланировать собственную жизнь. Человек может даже ощутить удовлетворение, экстраполируя какие-то улучшения в будущем, — в то время, когда его самого уже не станет. Предвкушая чью-то радость, испытывая удовлетворение оттого, что кто-то будет счастливее.
— Уверяю вас, так оно и есть, — подтвердил Мордан, прекрасно знавший это по собственному опыту. — Но, признайтесь, в обоих случаях на вопрос, поставленный вами при нашей первой беседе, вы получили удовлетворительный ответ.
— М-м-м… Да.
— Следовательно, вы дадите согласие участвовать в касающейся вас генетической программе?
— Да… Если.
— Я не жду от вас окончательного ответа сейчас и здесь, — спокойно проговорил Мордан. — Но вы согласитесь сотрудничать, если будете знать, что предпринята серьезная попытка найти ответ на ваш вопрос?
— Полегче, дружище! Не торопитесь. Так уж сразу — вы выиграли, я — проиграл. Сначала я должен получить право взглянуть на ответ. Предположим, вы поручите кому-то этим заняться, и он заявится к вам с отрицательным ответом, когда я уже выполнил свою часть сделки?
— Вы должны мне довериться. Такие исследования могут длиться годами — или вообще не завершиться на протяжении вашей жизни. Но предположим, я заявляю вам, что к исследованиям приступят — серьезно, трезво, не жалея ни сил, ни затрат, — в этом случае согласитесь ли вы сотрудничать?
Гамильтон закрыл лицо руками. Его мозг перебирал миллиард факторов — некоторые из них он не вполне понимал и ни об одном не хотел разговаривать.
— Если бы вы… если вы… я думаю, возможно…
— Ну-ка, ну-ка, — зарокотал в комнате незнакомый голос, — что здесь происходит? Возбуждение вам пока противопоказано.
— Хелло, Джозеф, — приветствовал вошедшего Мордан.
— Доброе утро, Клод. Как самочувствие — лучше?
— Несколько.
— Вы все еще нуждаетесь в сне. Попытайтесь заснуть.
— Хорошо, — Мордан откинулся на подушку и закрыл глаза.
Человек, которого арбитр назвал Джозефом, подошел к Феликсу, пощупал пульс, приподнял веко и посмотрел зрачок.
— С вами все в порядке.
— Я хочу встать.
— Еще рано. Сначала вам надо несколько часов поспать. Посмотрите на меня. Вы чувствуете себя сонным. Вы…
Гамильтон отвел взгляд в сторону и окликнул:
— Клод!
— Он спит. Вы не в состоянии его разбудить.
— Вот оно что! Послушайте, вы гипнотизер?
— Конечно.
— Существует ли способ излечить храп?
Врач усмехнулся.
— Все, что я могу вам порекомендовать, — это хорошенько выспаться. И хочу, чтобы вы немедленно занялись этим. Вас клонит в сон. Вы засыпаете… Вы спите…
Как только его выпустили из больницы, Гамильтон попытался разыскать Филлис. Занятие оказалось не из легких — более чем скромные площади больниц города были переполнены, и она лежала, как и он прежде, во временном помещении. Но и тогда, когда он наконец разыскал это помещение, его не пустили к ней, заявив, что пациентка спит. И даже не удостоили его никакой информацией о состоянии девушки, поскольку он ничем не мог удостоверить своего права на это знание, если оно относилось к священной сфере личной жизни.
Однако он проявил столько настырности и занудства, что в конце концов ему сказали, что Филлис вполне здорова, если не считать легкого недомогания, вызванного газовым отравлением. Этим ему и пришлось удовлетвориться.
Гамильтон мог бы встрять в серьезные осложнения, имей он дело с мужчиной, однако бороться ему пришлось с мрачной, несгибаемой матроной, которая была, пожалуй, вдвое жестче его самого.
У Феликса было завидное свойство — он способен был выбросить из головы ситуацию, в которой был бессилен помочь. И потому едва он вышел из больницы, Филлис напрочь исчезла из его мыслей. Машинально он направился было домой, но потом — впервые за много часов — вспомнил о Монро-Альфе.
Идиот несчастный! Что с ним могло произойти? Предпринимать какие-либо официальные шаги, чтобы это выяснить, Гамильтону не хотелось, ибо так можно было невольно выдать связь Монро-Альфы с заговорщиками. Впрочем, скорее всего, тот успел уже это сделать сам.
Ни тогда, ни в другое время Феликсу не приходило в голову «поступить достойно» и выдать Клиффорда. Мораль Гамильтона была строго прагматична, почти совпадая с общепринятой, но в то же время в ней доминировал живой и эмоциональный эгоизм.
Феликс вызвал служебный кабинет Монро-Альфы — нет, Клиффорда там не было. Вызвал квартиру. Телефон не отвечал.
Пораскинув мозгами, Гамильтон решил отправиться к другу домой, допуская при этом, что может оказаться там первым.
На звонок в дверь никто не отозвался. Феликс знал код, хотя в обычных обстоятельствах ему бы и в голову не пришло им воспользоваться. Однако сейчас обстоятельства были исключительными.
Монро-Альфу он нашел в комнате отдыха. При виде Гамильтона Клиффорд поднял глаза, но не поднялся навстречу и не проронил ни слова. Гамильтон подошел и уселся перед ним.
— Итак, вы вернулись.
— Да.
— Давно?
— Не знаю. Несколько часов.
— Так ли? Я вам звонил.
— Так это были вы?
— Конечно я. Почему вы не отвечали?
Монро-Альфа тупо и безмолвно посмотрел на Гамильтона и отвел взгляд.
— А ну-ка встряхнитесь! — рявкнул выведенный из себя Феликс. — Возвращайтесь к жизни! Путч провалился. Знаете?
— Да, — безжизненно кивнул Монро-Альфа и добавил: — Я готов.
— Готов — к чему?
— Разве вы пришли не арестовать меня?
— Я? Боже упаси! Я же не блюститель.
— Это не важно. Мне все равно.
— Послушайте, Клифф, — серьезно заговорил Гамильтон, — что с вами случилось? Вы все еще переполнены болтовней Мак-Фи? Или решили стать мучеником? Вы были дураком — но ведь нет смысла становиться полным идиотом! Я доложил, что вы были моим агентом.
Только сейчас его осенила эта идея — и позже, если понадобится, он ее осуществит.
— Вы совершенно чисты перед законом. Ну же, говорите! Ведь вы не участвовали в боях?
— Нет.
— Так я и думал — особенно после снотворного, которым я вас начинил. Еще немножко — и вы бы слушали сейчас райских птичек. Тогда в чем же дело? Неужто вы все еще остаетесь фанатичным приверженцем всей этой чепухи проклятого «Клуба выживших»?
— Нет. Это было ошибкой. Я был не в своем уме.
— Что правда, то правда. Но поймите: хоть вы и не в состоянии сейчас этого оценить, но вы легко отделались. Вам не о чем беспокоиться. Просто въезжайте в старую колею — и никто ничего не заподозрит.
— Это не поможет, Феликс. Ничто не поможет. Но все равно — спасибо, — Монро-Альфа улыбнулся кроткой, слабой улыбкой.
— Но тогда, ради всего… у меня страстное желание врезать вам прямо по физиономии, чтобы как-то расшевелить.
Монро-Альфа не отвечал. Он сидел безучастно, закрыв лицо руками. Гамильтон потряс его за плечо.
— В чем дело? Да что же, в конце концов, случилось? Что-нибудь, о чем я не знаю?
— Да, — это было сказано почти шепотом.
— Может, расскажете?
— Это неважно, — отмахнулся Монро-Альфа, однако тут же начал рассказывать — и уже не мог остановиться; размеренно, тихим голосом, не поднимая головы, он повествовал обо всем, что с ним приключилось. Казалось, он разговаривает сам с собой, что-то повторяя, чтобы заучить наизусть.
Гамильтон слушал — с ощущением неловкости, то и дело порываясь остановить друга. Никогда еще он не видел, чтобы человек так выворачивал душу. Это казалось непристойным.
Но Клиффорд все продолжал и продолжал, пока жалкая и расплывчатая картина не обрела беспощадной четкости.
— И вот я вернулся сюда, — он смолк, так и не подняв глаз.
— И это все? — спросил пораженный Гамильтон.
— Да.
— Вы уверены, что ничего не пропустили?
— Нет, конечно нет.
— Тогда что же вы здесь делаете?
— Ничего. Мне просто некуда больше идти.
— Нет, Клифф, все-таки вы доведете меня до смерти! Действуйте! Начинайте! Поднимайте свою жирную задницу — и двигайте.
— Что? Куда?
— За ней, безмозглый идиот! Идите — и найдите ее.
Монро-Альфа устало покачал головой.
— Видимо, вы не слушали. Говорю вам: я пытался ее сжечь.
Гамильтон глубоко вздохнул, задержал дыхание, выдохнул и только после этого заговорил:
— Послушайте меня. Кое-что о женщинах я знаю, хотя порой мне и кажется, будто на самом деле не понимаю в них ничего. Но вот в чем я совершенно уверен: женщина никогда не позволит такой мелочи, как попытка разок выстрелить в нее, стать между вами — если, конечно, вы вообще имели у нее хоть какой-то шанс. Она вас простит.
— Вы ведь не всерьез так считаете? — лицо Монро-Альфы все еще хранило трагическое выражение, но он уже уцепился за надежду.
— Разумеется, всерьез. Женщина простит все что угодно, — и в проблеске внезапного озарения Гамильтон добавил: — В противном случае человечество давно бы уже вымерло.
