Мемток, Главный Управляющий дворца Лорда-Протектора Полуденного Района, был озабочен и счастлив. Счастлив, потому что озабочен. Он и сам не осознавал того, что счастлив, и часто жаловался на то, как трудно исполнять ему свои обязанности, потому что, по его словам, хотя под его началом и состояло почти восемнадцать сотен слуг, среди них не было и трех, которым он мог бы доверить вылить сосуд с помоями, не наблюдая за ними.

Мемток только что имел приятную беседу с Шеф-поваром, он намекнул, что из старого и жилистого повара получилось бы гораздо лучшее жаркое, чем то, которое было послано к столу Их Милости накануне вечером. Одной из обязанностей, которую Мемток добровольно возложил на себя, было лично пробовать все, что предстояло отведать его Повелителю. При этом приходилось пренебрегать опасностью оказаться отравленным, а также тем, что гастрономические вкусы Их Милости разительно отличались от его собственных. Рискованная дегустация была одним из тех бесчисленных способов, с помощью которых Мемток входил лично во все детали; именно подобное тщание быстро возвысило его в еще сравнительно молодом возрасте до нынешнего ответственного значительного поста.

Шеф-повар недовольно проворчал что-то, и Мемток отослал его, дав понять, что поваров в наши дни найти не так уж трудно. Затем с удовольствием вернулся к прерванным делам.

Перед ним лежала груда бумаг, так как он только что закончил переезд из Дворца в Летний Дворец — тридцать восемь Избранных и всего лишь четыреста шестьдесят три слуги: летняя резиденция обслуживалась предельным минимумом персонала. Эти переезды, осуществляющиеся дважды в год, требовали массы бумаг: заказы, наряды, описи, платежные документы, грузовые накладные, перечни обязанностей, депеши — и он все больше склонялся к мысли попросить патрона найти какого-нибудь юнца посимпатичнее, вырезать ему язык и обучить обязанностям письмоводителя. Но затем Мемток отбросил это намерение: он не доверял слугам, которые умели читать, писать и производить арифметические действия, — это всегда вело к тому, что ими овладевали всякие идеи, даже если они не могли говорить.

Вообще-то Мемтоку нравилась возня с документами, и он не хотел делить ее с кем-либо. Его руки так и летали над ворохом бумаг, ставя подписи, выводя резолюции, одобряя платежи. Перо он держал странно — между двумя пальцами правой руки. Больших пальцев на руках у него не было.

Он прекрасно обходился и без них и теперь уже с большим трудом представлял себе, зачем они могли бы ему понадобиться. Он свободно держал ложку, перо и хлыст, а в большем не было необходимости.

Наконец, ему не только не мешал недостаток пальцев, но он даже гордился их отсутствием: оно доказывало, что он служил своему Повелителю в двух основных ипостасях: на конюшне, когда был помоложе, а затем — вот уже на протяжении многих лет — в качестве вышколенного слуги. Любой из слуг в возрасте старше четырнадцати лет (за небольшим исключением) нес на себе следы или одной, или другой операции; немногие могли похвастаться и тем и другим одновременно, очень немногие, какие-нибудь несколько сотен на всей Земле. Эти немногие говорили как равные только друг с другом, они были элитой.

Кто-то поскребся в дверь.

— Войдите! — крикнул он, а увидев вошедшего, прорычал: — Чего нужно?

Рык был совершенно автоматическим, но ему действительно был очень не по душе этот слуга, и по весьма серьезной причине: он не обязан был подчиняться Мемтоку, так как был представителем другой касты — касты охотников, хранителей и загонщиков — и подчинялся Мажордому-хранителю. Мажордом считал себя равным Главному Управляющему по рангу — формально так оно и было. Но у него были большие пальцы.

Летний Дворец был не по душе Мемтоку. Здесь ему приходилось иметь дело с той разновидностью слуг, которая имела непростительный недостаток — она не находилась у него в подчинении. В принципе, стоило ему только намекнуть Их Милости, и любого из этих ничтожеств ждала бы кара, но просить он не любил; с другой стороны, тронь он только кого-либо из них — и мерзавец непременно пожалуется своему начальнику. А Мемток считал, что разногласия между старшими слугами ведут к падению нравов среди подчиненных.

— Послание от Повелителя! Их Милость изволит пребывать на обратном пути во дворец. С Их Милостью четыре захваченных дикаря и эскорт. Приказано немедленно подняться на крышу для встречи Повелителя и получения распоряжений насчет пленников. Все.

— Все? Черт побери, что значит «все»? Какие еще пленники? И, во имя Дяди, когда он прибывает?

— Все! — стоял на своем посланец. — Послание передано двадцать минут назад. Я искал вас повсюду.

— Вон!

Самым важным в сообщении было то, что Их Милость возвращается домой, следовательно, не будет отсутствовать всю ночь. Распоряжения Шеф-повару, Церемониймейстеру, Музыкальному Директору, Домоправителю, Начальникам Всех Департаментов… — забот было так много, что Мемток не успевал отдавать приказания. При этом он не переставал размышлять. Четыре дикаря? Экая важность!

На крыше Мемток оказался своевременно. Он обязательно должен был находиться там, чтобы организовать встречу Лорда-Протектора.

После прибытия на место Хью так и не смог повидаться с Барбарой. Когда поле перестало действовать, перед Хью предстал совершенно лысый, приземистый белый человек со злым выражением лица, резкими движениями и хлыстом в руке. Одет он был в белый балахон, который можно было принять за ночную рубашку, если бы не красно-золотая нашивка на правом плече. Хью предположил, что это геральдический знак его повелителя. Та же эмблема, но уже из золота, инкрустированного рубинами, повторялась на медальоне, висящем на груди коротышки на массивной золотой цепочке.

Человек оглядел его с головы до ног с явным презрением, затем передал его и Дьюка с рук на руки другому белому в «ночной рубашке». Тот был без медальона, но с хлыстом, хотя и меньшим по размеру. Хью потер руку и решил, что не стоит проверять, так же эффективен этот хлыст, как тот, что был у предводителя.

Проверить довелось Дьюку. Сердитый коротышка дал какие-то указания их новому надсмотрщику и ушел. Тот отдал приказ, который Хью, оценив интонацию и жест, понял как «следуйте за мной» — и пошел.

Дьюк заупрямился. Тогда провожатый слегка коснулся хлыстом его лодыжки. Дьюк закричал. Остаток пути ему пришлось проделать хромая.

Они спустились в скоростном лифте и в конце концов попали в освещенную комнату без окон, вызывавшую ассоциацию с больницей.

На сей раз Дьюк сразу уразумел приказание раздеться, и стимуляции хлыстом не потребовалось. Выругавшись, он все же повиновался. Хью отнесся к приказу совершенно спокойно. Кажется, он уже начал понимать систему. Хлыст использовали здесь так же, как опытный всадник применяет шпоры: заставляя беспрекословно подчиняться, но не причиняя вреда.

Из первой комнаты их перегнали во вторую, поменьше, где в них со всех сторон ударили струи воды. Оператор находился на галерее наверху. Он криком привлек их внимание, а затем жестами показал, что они должны тереть свою кожу.

Пленники принялись соскребать с себя грязь. Водяные струи исчезли, их обдало жидким мылом. Они еще раз помылись, их сполоснули, после чего пришлось вымыться еще раз. Процесс сопровождался энергичными жестами оператора, недвусмысленно свидетельствовавшими о том, каким тщательным должно быть мытье. Хлынули струи очень горячей воды, сменившейся холодной. Завершилась процедура потоками холодного воздуха. Хью это сильно напомнило автоматическую посудомойку, тем не менее, помывшись, они стали намного чище, чем когда-либо за время пребывания в этом мире.

Помощник банщика налепил им на брови полоски липкого пластыря, втер в голову какую-то эмульсию, затем — ее же — в бороды, уже довольно заметные, так как в этот день они не брились, и в конце концов в лобки. Прежде чем подчиниться этим манипуляциям, Дьюк сподобился заработать еще одно угощение хлыстом. Зато когда им волей-неволей пришлось вытерпеть еще и клизмы, Дьюк, стиснув зубы, покорился беспрекословно. Ватерклозет, с которым они вынуждены были ознакомиться, присутствовал здесь в виде небольшого отверстия в полу, где крутился водоворот.

Здесь им очень коротко остригли ногти на руках и на ногах и вновь отправили мыться.

Вода смыла обработанный эмульсией волосяной покров, так что из душевой они вышли абсолютно лысыми, если не считать бровей. Банщик заставил их трижды прополоскать рты, наглядно продемонстрировав, что от них требуется, и длинно сплюнул в водоворот. Жидкость для полоскания была немного едковата, но приятна на вкус. Когда они закончили эту процедуру, Хью испытал во рту ощущение удивительной свежести.

После бани он почувствовал себя абсолютно чистым, оживленным и прямо-таки исполненным сил и бодрости. Вместе с тем от всего, чему их подвергли, у него остался неприятный осадок: над ним как будто издевались.

Их провели в следующую комнату и обследовали.

Осуществлявший осмотр человек носил длинную белую рубашку и небольшую эмблему на тонкой золотой цепочке. Не нужно было быть провидцем, чтобы догадаться о его профессии. При таком обращении с пациентами ему никогда не разбогатеть — решил Хью. В человеке было что-то от военного врача. Он вел себя не то чтобы недоброжелательно, но скорее безразлично.

Он был очень удивлен и заинтересован съемным мостом, который обнаружил во рту Хью. Сняв его и внимательно обследовав, он осмотрел участок десны, который тот занимал, затем передал мост одному из своих помощников и отдал какое-то распоряжение. Помощник ушел, и Хью подумал, что жевать ему теперь будет не так удобно, как раньше.

Врач потратил на них по часу или даже больше, пользуясь приборами, которых Хью никогда не видывал. Единственными приемами, знакомыми ему, были измерения роста, веса и давления. С ними обоими что-то делали, но ни одна из манипуляций не причиняла боли — никаких скальпелей или подкожных инъекций. Ассистент врача принес съемный мост обратно, и Хью получил разрешение вставить его на место.

Хотя обследования и процедуры были безболезненными, они порой казались унизительными. Во время одной из них, когда Хью уложили на стол, который только что освободил Дьюк, молодой человек спросил:

— Ну и как тебе все это, отец?

— Отдыхаю.

Дьюк фыркнул.

То, что оба имели шрамы после аппендицита, показалось врачу не менее интересным, чем съемный мост. Жестами он изобразил боль в животе, а затем большим пальцем указал на местоположение аппендикса. Хью с трудом удалось выразить согласие, так как утвердительное кивание головой, как ему показалось, носило здесь смысл отрицания.

Ассистент вошел снова и вручил врачу предмет, который оказался еще одним мостом. Хью было велено открыть рот, старый мост был извлечен и поставлен новый. Хью ощупал его языком. Ощущение было такое, будто в ротовой полости нет никакого инородного тела. Врач обследовал, очистил и запломбировал все их пораженные зубы совершенно безболезненно, обходясь при этом, насколько понял Хью, без всякой анестезии.

Затем Хью был внезапно «связан» (опять невидимое поле), укреплен на столе в положении на спине, а ноги его были подняты и разведены в сторону. Подкатили еще один столик, и Хью понял, что его собираются оперировать, а затем с ужасом понял и то, какого рода операция его ожидает.

— Дьюк! Дьюк! Не давай им схватить тебя! Попробуй выхватить у него хлыст!

Дьюк колебался слишком долго. В руках у врача хлыста не было — он держал его поблизости. Дьюк рванулся к хлысту, но врач оказался проворнее. Через несколько минут еще не успевший очнуться от настигшей его ошеломляющей боли Дьюк тоже лежал на столе с разведенными ногами.

Оба они продолжали протестовать, насколько это было возможно в их положении. Врач задумчиво посмотрел на них, вызвал надсмотрщика, который их привел, и отослал его куда-то. Через некоторое время появился коротышка с большим медальоном. Оценив ситуацию, он вихрем умчался.

Несчастные остались пребывать в томительном ожидании решения своей участи. Главный врач в это время занялся тем, что заставил своих ассистентов закончить приготовления к операции, и теперь ее характер уже не оставлял ни малейших сомнений. Дьюк заметил, что им лучше было бы сегодня утром оказать сопротивление и погибнуть, чем вот так позорно ожидать своей участи здесь, подобно поросятам. Да они бы и дрались, как подобает мужчинам, напомнил он отцу, если бы тот не струсил.

Хью не стал спорить. Он согласился. Он все пытался убедить себя в том, что его нерешительность была вызвана заботой о женщинах. Но это служило слабым утешением. Конечно же, последние годы он не слишком часто использовал свои… вполне может быть, что они ему никогда больше не понадобятся. Но какого хрена, он же привык к ним. А по отношению к Дьюку, такому еще молодому, это будет просто жестоко.

По прошествии довольно продолжительного времени коротышка ворвался к ним, донельзя разъяренный. Он выкрикнул какой-то приказ, и Хью и Дьюк были тут же освобождены.

На этом все и закончилось, если не считать того, что их успели полностью натереть ароматным кремом.

Пленников одели в длинные рубашки, провели по длинным пустынным коридорам, и Хью был водворен в камеру. Дверь не запирали, но открыть ее он не мог.

В одном из углов стоял поднос с едой и ложкой. Пища была превосходной, тем не менее он не смог определить, из каких продуктов приготовлены некоторые блюда. Хью ел с аппетитом, выскреб дочиста тарелки и запил все легким пивом. Затем он улегся спать на мягкой подставке на полу, отрешившись от всех забот.

Разбудили его шаги.

Он был отведен в другое помещение без окон, оказавшееся учебной комнатой. Здесь его поджидали два невысоких человека в белых одеяниях. У них было все необходимое для организации учебного процесса: разновидность классной доски (написанное можно было стирать с нее быстро и бесследно каким-то удивительным способом), терпение и хлыст, поскольку занятия проводились «под неумолчный свист ореховых розог», как выразился поэт. Ни одна ошибка не оставалась незамеченной.

Оба они умели рисовать и прекрасно жестикулировали, объясняя что-либо, когда Хью учили говорить.

Изучая язык, Хью заметил, что под воздействием боли память у него улучшается, желания повторять ошибку дважды у него не возникало. Сначала его наказывали только за то, что он забывал слова, но со временем можно было заработать удар хлыстом за ошибки в склонении, синтаксисе, идиоматике и произношении.

Такое обучение «по Павлову» продолжалось — если подсчеты были верны — семнадцать дней. Занимаясь только учебой, он за эти дни не видел ни одной живой души, кроме своих учителей. Они занимались им по очереди, Хью же отдавал занятиям по шестнадцать часов в сутки. И хотя выспаться ему не удалось ни разу, на уроках он не дремал — не осмеливался. Ежедневно его мыли и выдавали чистую рубашку, дважды в день его кормили. Пища был обильной и вкусной. Три раза в сутки его под конвоем водили в туалет. Все остальное время Хью учился говорить, каждую минуту опасаясь того, что за ничтожную ошибку его опалит жгучая боль.

Со временем он научился предотвращать наказание. Вопрос, заданный достаточно быстро, иногда изрядно выручал его. «Учитель, ничтожный слуга понимает, что есть протокольные разновидности речи для каждого статуса, от вышестоящего к нижестоящему и наоборот, но ничтожный в своем глубоком невежестве никак не может догадаться, что из себя представляет каждый статус, не осмеливаясь даже и предположить, какими путями шел Великий Дядя, создавая оные, и не осознавая даже иной раз, какой из статусов имеет честь употребить почтенный учитель, обращаясь к ничтожному слуге своему во время занятий, и который из них ему, ничтожному, следует осмелиться употребить в ответ. Более того, покорный слуга понятия малейшего не имеет о его собственном статусе в великой семье, если будет угодно милостивому наставнику».

В таких случаях хлыст откладывался в сторону и на протяжении часа ему читали лекцию. Проблемы иерархии волновали Хью гораздо больше, чем можно было заподозрить из его вопросов. Самым низким статусом был статус жеребца. Нет, был еще более низкий — дети слуг. Но поскольку от детей всегда можно ожидать ошибок, они в счет не шли. Более высокое положение занимала прислуга, затем шли оскопленные слуги — категория слуг, различия внутри которой были настолько незначительными и многочисленными, что в их среде почти всегда употреблялась речь равных, если разница в положении не была слишком уж очевидной.

Над слугами возвышалась каста Избранных, с неограниченными вариациями рангов, связанных подчас с такими ритуальными обстоятельствами, при которых женщина являлась более важной персоной, чем мужчина. Но это-то как раз затруднений не представляло: всегда можно было пользоваться речью нижестоящего. Однако…

— Если двое Избранных заговорят с тобой одновременно, которому из них ты ответишь?

— Младшему, — ответил Хью.

— Почему?

— Поскольку Избранные не ошибаются, ничтожный слуга ослышался: в действительности старший из Избранных не говорил, в противном случае младший никогда бы не осмелился прервать его.

— Правильно. А если ты оскопленный садовник и встречаешь в саду Избранного, ранг которого соответствует рангу твоего Повелителя-дядюшки, и он спрашивает у тебя: «Малыш, что это за цветок?»…

— Их Милость, несомненно, знает все сущее несравненно лучше, чем ничтожный слуга, но если глаза последнего не лгут ему, то этот цветок, должно быть, лилия.

— Неплохо. Но при ответе еще следует опустить глаза долу. Теперь о твоем статусе… — в голосе наставника звучала неподдельная боль. — У тебя вообще нет статуса.

— Прошу прощения, учитель?

— О Дядя! Как только не пытался я выяснить это! Никто ничего не мог сказать мне вразумительно. Наверное, знает только наш Лорд-Дядюшка, но Их Милость еще не произнесла своего рещения. Во всяком случае, ты не ребенок, не жеребец, не скопец, ты не принадлежишь ни к одной прослойке. Ты просто дикарь, и это ни в какие ворота не лезет.

— Но какой же стиль мне употреблять в речи?

— Всегда только нижестоящего. О, конечно, не по отношению к детям и жеребцам — они этого не заслуживают.

Хью находил, что изучаемый язык очень прост и логичен, за исключением изменений в интонации согласно статусам. В нем не было неправильных глаголов, а порядок слов в предложении был строго определенным. Возможно, такой строй речи имел искусственное происхождение. Ориентируясь по некоторым знакомым словам, таким как «симба», «бвана», «вазир», «этаж», «трек», «онкл», Хью предположил, что корневая база речи восходит к нескольким основным языкам африканского континента.

Его лингвистический интерес был сугубо абстрактный и, в сущности, уже не имеющим значения: Хью изучал «Речь», и, по словам его учителей, это был единственный язык, который употреблялся во всем мире.

Единственной сложностью в изучении языка было то, что зачастую одно и то же понятие обозначалось в нем двумя словами одновременно. Одно из слов использовалось вышестоящими в разговоре с нижестоящими; синоним же использовался нижестоящими в разговоре с вышестоящими. Нужно было знать оба слова: одно — чтобы использовать самому в разговоре, другое — чтобы распознавать его в речи вышестоящего.

Произношение сначала давалось Хью с трудом, но уже к концу первой недели он довольно сносно чмокал губами, щелкал языком, мог выдержать в середине слова необходимую паузу, определить на слух и произнести настолько малоразличимые звуки, что раньше он и не подозревал об их существовании. На шестнадцатый день он уже свободно болтал и даже начал думать на новом языке, так что хлыст обжигал его довольно редко.

На следующий день к вечеру Лорд-Протектор послал за ним.