ОНИ © В. Гольдич, И. Оганесова, перевод

Дальше: И ПОСТРОИЛ ОН СЕБЕ СКРЮЧЕННЫЙ ДОМИШКО © Д. Горфинкель, перевод

* * *

Лицо Синтии побледнело и устрашающе походило на мертвое, но все равно оставалось прекрасным. Такая хрупкая… и она так в него верила… а теперь он не может ничем ей помочь. Если бы он ее послушал, если бы только он ее послушал, ничего этого не произошло бы. Она боялась, но делала все, о чем он ее просил.

Даже Сыны Птицы не смогли ее испугать.

Господи, да что же я такое говорю? Возьми себя в руки, Эд, — этого не было, все это — часть твоего страшного сна. И все равно, случись что-либо подобное, именно так она и вела бы себя — держалась бы сама и поддерживала бы его игру при любом, даже самом худшем раскладе.

Мысль, что даже во сне он абсолютно уверен в Синтии, уверен в ее отваге и преданности, принесла Рэндаллу некое печальное удовлетворение. Твердость, характер — редкие даже у мужчин. Вот хотя бы вспомнить, как она вышибла бутылку с кислотой из рук этой сумасшедшей старухи, которую он повинтил по делу Мидвелла. Если бы не ее быстрота и решительность, носить бы тебе, Эд, сейчас черные очки, и водила бы тебя по улицам здоровая такая, симпатичная псина.

Слегка отодвинув одеяло, Рэндалл посмотрел на руку Синтии — вот тогда она и получила этот шрам. Ни одна капля кислоты не попала на Рэндалла, но кое-что попало на нее, и остались следы, навсегда остались, но ее это, похоже, не беспокоило.

Синтия! Син, милая ты моя!

Однако в конце концов наступил момент, когда даже он не мог больше оставаться в одном положении. Болезненно морщась — застуженные вчера ночью, а теперь к тому же занемевшие мышцы ног жутко болели, — Рэндалл кое-как встал и, вздохнув, начал борьбу с трудностями повседневной жизни. Мысль о еде вызывала отвращение, но никуда не денешься — надо питаться, чтобы сохранить силы для ожидания и наблюдения, которые могут продлиться неизвестно сколько времени.

При обыске, произведенном на кухонных полках и в холодильнике, обнаружилась кое-какая пища — всякая мелочь для завтрака, несколько банок консервов, какая-то крупа, пучок вялого салата. Кулинарные вопросы никогда не волновали Рэндалла, консервированный суп, — решил он, — еда не хуже любой другой. Открыв банку шотландской бараньей похлебки, он вывалил ее содержимое в кастрюлю, добавил немного воды и зажег газ. Дав месиву побулькать пару минут, Рэндалл снял его с огня и съел стоя и прямо из кастрюли. Ничего, вполне прилично, правда, малость смахивает на вареные опилки.

Затем Рэндалл вернулся в спальню, сел и возобновил свое ненадолго прерванное бдение. Однако вскоре выяснилось, что лучше было бы ему не заниматься рассуждениями, а послушаться голоса организма, — спешно выскочив в ванную, он вытошнил все содержимое своего желудка. Вымыв лицо и почистив зубы, Рэндалл снова уселся на свой стул уже в довольно приличном состоянии — разве что бледный и обессиленный.

На улице стемнело, и это дало ему небольшое занятие — он встал, зажег стоящую на туалетном столике лампу, прикрыл ее, чтобы не светила в глаза Синтии, и снова сел. Состояние Синтии не изменилось.

И тут зазвонил телефон.

Резкость реакции Рэндалла, его удивление превосходили все разумные пределы. Он так долго просидел здесь, с тоской и страхом глядя на неподвижное лицо Синтии, что совсем забыл про всех остальных людей, живущих где-то там во внешнем мире. Немного собравшись, он поднял трубку.

— Алло? Да, это Рэндалл.

— Мистер Рэндалл, все это время я много думал и пришел к выводу, что должен извиниться перед вами — и дать некоторые объяснения.

— Что вы мне должны? Кто это говорит?

— Это я, Джонатан Хог, мистер Рэндалл. Когда вы…

— Хог! Вы сказали Хог?

— Да, мистер Рэндалл. Я хочу извиниться перед вами за беспардонность своего поведения вчера утром и буквально умоляю вас простить меня. Хотелось бы надеяться, что миссис Рэндалл не была оскорблена моим…

К этому времени Рэндалл достаточно оправился от начального своего удивления, чтобы выразить все, что думал. И выразил свои мысли он сочно, с использованием лексики и риторических фигур, освоенных за долгие годы близкого общения с теми личностями, с которыми чаще всего приходится общаться частному сыщику. По окончании своего монолога он услышал в телефонной трубке судорожный вздох, за которым последовала мертвая тишина.

Однако полного удовлетворения Рэндалл не чувствовал. Ему хотелось, чтобы Хог заговорил, чтобы можно было прервать его и с новыми силами продолжить свою тираду.

— Хог, вы еще у телефона?

— Э-э, да.

— А еще я хочу добавить следующее. Возможно, вам кажется милой такой шуткой подстеречь женщину в коридоре и перепугать ее до полусмерти. Мне это шуткой не кажется. Но я не собираюсь сдавать вас в полицию, не дождетесь вы такого счастья. Просто как только миссис Рэндалл выздоровеет, я отыщу вас, где бы вы ни были, и тогда — тогда помоги вам Бог, Хог. Вам очень потребуется такая помощь.

Рэндалл был уже уверен, что его собеседник повесил трубку — так долго продолжалось молчание на этот раз. Однако, как оказалось, Хог просто собирался с мыслями.

— Мистер Рэндалл, это просто ужасно…

— Да уж конечно!

— Насколько я понимаю, вы говорите, что я намеренно подстерег миссис Рэндалл и напугал ее.

— Вы сами знаете, что вы сделали.

— Но ведь я не знаю, правда, не знаю.

Тут Хог замолчал, а потом продолжил дрожащим, неуверенным голосом:

— Вот именно этого я и боялся, мистер Рэндалл, боялся узнать, что во время провалов в памяти делаю нечто очень плохое. Но причинить страдание миссис Рэндалл… и после всего ее доброго ко мне отношения. Это просто ужасно.

— Вы еще мне говорите!

Хог глубоко вздохнул, как безмерно уставший человек.

— Мистер Рэндалл?

Рэндалл молчал.

— Мистер Рэндалл, мне нет никакого смысла обольщать себя иллюзиями; выход тут только один. Вы должны сдать меня в полицию.

— А?

— Собственно, я понял это еще во время последнего нашего с вами разговора. Я думал об этом весь вчерашний день, но никак не мог набраться смелости. Мне хотелось надеяться, что я покончил с моей… моей другой личностью, но сегодня это произошло снова. Весь сегодняшний день для меня белое пятно, я пришел в себя только недавно, по возвращении домой. Стало окончательно ясно — с этим необходимо что-то делать, поэтому я решил позвонить вам и попросить о возобновлении расследования. Но мне и в голову не приходило, что я мог сделать что-нибудь плохое миссис Рзндалл.

Ужас и потрясение, которыми был полон голос Хога, звучали очень убедительно.

— А когда… когда это случилось, мистер Рэндалл?

Рэндалл оказался в крайней растерянности. Он разрывался между желанием пролезть каким-то образом по телефонному кабелю, чтобы свернуть шею человеку, из-за которого Синтия оказалась в таком состоянии, и необходимостью оставаться дома, чтобы заботиться о Синтии. А тут еще этот Хог говорит совсем не так, как надо, не как злодей. Беседуя с Хогом, слыша его робкие ответы, его встревоженный голос, Рэндалл с большим трудом сохранял в уме образ некоего жуткого чудовища, вроде Джека Потрошителя, хотя и знал, что подобные типы совсем не редко обладают скромными манерами. Поэтому на этот раз ответ Рэндалла был сухим, чисто фактографическим.

— Девять тридцать утра или около того.

— А где я был сегодня в девять тридцать утра?

— Не сегодня, вы (несколько не пригодных к воспроизведению на бумаге выражений), а вчера.

— Вчера утром? Но это невозможно. Вчера утром я был дома, неужели вы не помните?

— Конечно, помню, а потом я видел, как вы уходили из дома. Возможно, это вам неизвестно.

Тут логика Рэндалла немного хромала — прочие события памятного вчерашнего утра убедили его, что Хог знал об установленной за ним слежке — но сейчас было не до логики.

— Но вы никак не могли меня видеть. Как раз вчерашнее утро — единственное, если не считать моих обычных сред, про которое я знаю точно, где находился и что делал. Я был дома, в своей квартире, и только около часа дня пошел в клуб.

— Да что вы мне…

— Подождите, пожалуйста, секунду, мистер Рэндалл! Все это повергает меня в такую же растерянность и непонимание, как и вас, но вы просто должны меня выслушать. Вы поломали мой распорядок дня — помните? Моя вторая личность так и не вступила в свои права. После вашего ухода я сохранил свою… свою настоящую личность. Именно поэтому я и начал надеяться, что наконец освободился.

— Хрена вы освободились. С чего это вы взяли?

— Я понимаю, что моим собственным показаниям невелика цена, — робко сказал Хог, — но ведь я был не один. Почти сразу после вашего ухода пришла уборщица, и она пробыла у меня все утро.

— Вот только почему я не видел, как она входит в лифт?

— Она обслуживает все этажи — объяснил Хог. — Это жена дворника, миссис Дженкинс. Может быть, вы хотели бы с ней побеседовать? Я, пожалуй, сумею отыскать ее и привести к телефону.

— Но…

Теперь Рэндалл находился уже в полной растерянности, к тому же он начал понимать невыгодность своего положения. Нужно было не вступать в разговоры с Хогом, а приберечь этого проходимца на потом, до того момента, когда появится возможность до него добраться. Ну до чего же скользкий и хитрый тип, правду говорил Потбери. Алиби у него, понимаешь.

Кроме того, отлучившись так надолго из спальни, Рэндалл начинал чувствовать себя все более нервно и беспокойно.

Разговор продолжался уже не меньше десяти минут, а из угла кухни, где стоял телефон, заглянуть в спальню было невозможно.

— Не хочу я с ней говорить, — грубо ответил он. — У вас что ни слово, то ложь.

Бросив трубку на рычаг, Рэндалл бегом вернулся в спальню.

Синтия лежала так же, как и прежде, можно было подумать, что она просто уснула. И какая красивая, просто сердце щемит. На этот раз привычный глаз Рэндалла легко уловил ее дыхание — неглубокое, но регулярное, а самодельный стетоскоп одарил его такими прекрасными сейчас звуками сердцебиения.

Потом Рэндалл сел рядом с кроватью и начал смотреть на Синтию, всем своим существом впитывая теплое, горькое вино печали. Он не хотел забывать о своей боли, лелеял ее, на собственном опыте познавая, как это познали бесчисленные его предшественники, что самая глубокая, разрывающая сердце тревога о любимой предпочтительнее любого утешения.

Однако через какое-то время его вывела из ступора простая мысль: вот так, упиваясь собственной болью, он вряд ли приносит большую пользу Синтии. Необходимо иметь в доме хоть какую-нибудь пищу, стоило бы также научиться есть эту пищу, и есть таким образом, чтобы она не вылетела через минуту назад. Завтра, сказал он себе, сяду на телефон и посмотрю, как можно удержать фирму на плаву до того времени, когда удастся вернуться к делам. Все неотложные дела можно передать в агентство «Ночная Стража» — ребята достаточно надежные и не раз сами пользовались его услугами. Но это подождет до завтра.

Ну а сейчас… Рэндалл позвонил в ближайшую деликатесную лавку, сделал довольно-таки беспорядочный заказ и дал владельцу лавки полномочия по собственному усмотрению добавить еще все что угодно, лишь бы достаточно съедобное и питательное. В завершение он попросил подыскать какого-нибудь охотника заработать доллар доставкой всего этого хозяйства.

Покончив таким образом с продовольственной проблемой, Рэндалл удалился в ванную и тщательно побрился, хорошо понимая глубокую взаимосвязь между аккуратностью внешнего вида и высоким моральным духом. Дверь ванной он не закрывал, чтобы все время одним глазом присматривать за кроватью. Затем он взял половую тряпку и стер пятно под батареей. Окровавленная пижамная куртка отправилась в корзину для грязного белья.

Свершив все эти подвиги, Рэндалл сел и начал ждать заказанные в лавке продукты. Мысли о Хоге не оставляли его. С Хогом, мудро решил он, ясно одно — что с ним ничего не ясно. Уже с самого начала его история была чистый абзац — это же надо, заявиться вот так и предложить капусту, чтобы за тобой пустили хвост. Ну а дальше — тут вообще крыша поехать может. Хоть этот, долби его, тринадцатый этаж. Ведь он собственными глазами видел тринадцатый этаж и как Хог работает там, засунув лупу в глаз.

А быть этого не могло, никак.

Ну и что же получается в итоге? Гипноз? Однако Рэндалл не был полным лопухом, он знал, что гипноз существует, но при этом далеко не так всесилен, как считают читатели газетных сказочек. На шумной улице в мгновение ока загипнотизировать человека так, чтобы тот во все поверил и мог во всех подробностях вспомнить события, которых не было, — расскажите своей бабушке. Если такое осуществимо — тогда и весь мир может оказаться сплошным очковтирательством.

А может, так оно и есть?

Возможно, весь мир на том только и держится, что ты сохраняешь его в центре своего внимания, веришь в него. А стоит только позволить себе замечать несоответствия — начинаешь сомневаться в нем, и мир расползается, как гнилая тряпка. Может, все это случилось с Синтией именно потому, что сам он усомнился в ее реальности? А стоит только закрыть глаза, поверить, что она жива и здорова, и сразу же…

Рэндалл сделал такую попытку. Отключившись от остального мира, он представил себе Синтию — Синтию живую и здоровую, этот изгиб ее губ, когда она смеется, Синтию утреннюю, едва проснувшуюся и прекрасную, Синтию в отлично сидящем костюме и задорной маленькой шляпке, готовую идти за ним куда угодно, Синтию…

Рэндалл открыл глаза и посмотрел на кровать. Синтия лежала, все такая же неподвижная и бледная как смерть. Позволив себе немного пореветь, он высморкался и пошел к раковине, чтобы ополоснуть лицо холодной водой.

VIII

Когда загудел домофон, Рэндалл не стал поднимать трубку, а сразу нажал кнопку замка — не хотелось говорить вообще ни с кем, а тем более — с разносчиком, которого нанял Джо.

Через пару минут раздался осторожный стук в дверь.

— Заноси, — сказал Рэндалл, открывая дверь, и замер как вкопанный.

На пороге стоял Хог.

Первые мгновения оба они молчали — Рэндалл был слишком потрясен, чтобы говорить, а Хог явно чувствовал себя неуверенно и ждал, чтобы разговор начал хозяин дома.

— Я должен был прийти, мистер Рэндалл, — робко произнес он. — Можно… можно я войду?

Рэндалл глядел на него, не находя слов от возмущения. Ну и наглец же — это только представить себе такое бесстыдство!

— Я пришел сюда, желая доказать вам, — все так же смущенно продолжал Хог, — что никак не мог сознательно сделать что-либо плохое миссис Рэндалл. А если я все же поступил так, сам того не зная, то хочу сделать все возможное для возмещения ущерба.

— Поздно догадались.

— Но, мистер Рэндалл, почему вы считаете, что именно я сделал что-то вашей жене? Я не понимаю, что такое могло случиться — во всяком случае, вчера утром.

Смолкнув, он в отчаянии посмотрел в закаменевшее лицо Рэндалла.

— Ведь вы же не застрелите собаку, не разобравшись сперва в ее вине?

Рэндалл решительно не знал, что делать. Вот послушаешь этого Хога, и начинает казаться, что говоришь с человеком вполне порядочным.

— Заходите, — резко произнес он, широко распахнув дверь.

— Спасибо, мистер Рэндалл.

Не успел Хог войти, как на пороге появился еще один человек, никому не известный и увешанный свертками.

— Ваша фамилия Рэндалл?

— Да, — чистосердечно признался Рэндалл, выискивая в кармане мелочь. — А как вы вошли?

— Вместе с ним, — ответил рассыльный, указывая на Хога, — но сперва я перепутал этаж. А пиво холодное, шеф, — добавил он заискивающе. — Только из холодильника.

— Благодарю.

Добавив к полтиннику еще четвертак, Рэндалл закрыл дверь, подобрал с пола сверток и пошел на кухню. Стоит, решил он, сразу и выпить пива — вряд ли когда-нибудь оно казалось более соблазнительным. Свалив на кухне свертки, Рэндалл нашел в ящике стола открывалку, взял одну из банок и готов был уже открыть ее, но тут краем глаза уловил какое-то движение — это Хог беспокойно переступил с ноги на ногу. Только сейчас Рэндалл вспомнил, что так и не предложил ему сесть.

— Садитесь.

— Спасибо, — поклонился Хог.

Рэндалл вернулся к пиву, однако чувствовал себя крайне неловко — черт бы побрал эти хорошие манеры. Невозможно ведь налить пиво одному себе, не предложив гостю, хоть сто раз незваному.

«А черт с ним, — подумал он после секундной нерешительности, — Ни мне, ни Синтии не повредит, если этот тип выпьет банку пива».

— Вы пьете пиво?

— Да, благодарю вас.

Вообще-то Хог крайне редко употреблял пиво, сберегая свое нёбо для тонкостей аромата хороших вин, однако в этот момент он скорее всего согласился бы на любую бормотуху, даже на воду из лужи, предложи Рэндалл таковой напиток.

Рэндалл принес стаканы, поставил их, а потом сходил ^в спальню, открыв при этом ее дверь едва-едва, лишь бы протиснуться. Синтия, как он и ожидал, была все в том же состоянии. Рэндалл чуть-чуть повернул ее, считая про себя, что даже человеку, находящемуся без сознания, утомительно лежать долго в одном и том же положении, а затем расправил покрывало. Глядя на жену, он думал о Хоге и предостережениях Потбери. Неужели Хог действительно настолько опасен, как считает врач? Не может ли случиться, что он, Рэндалл, прямо сейчас играет ему на руку?

Нет, сейчас Хог не может причинить никакого вреда. Когда самое худшее уже позади, любое изменение может быть только к лучшему. Не страшно, если оба они умрут — или даже если умрет одна Синтия, ведь он последует за ней. Так Рэндалл решил сегодня еще с утра — и шли бы подальше те, которые назовут подобный поступок трусостью.

Нет, если во всем виноват Хог — теперь он безоружен. Рэндалл вернулся в гостиную.

Пиво Хога стояло нетронутым.

— Да вы пейте, — предложил Рэндалл, садясь за стол и беря свой стакан.

Хог последовал его примеру; у него хватило здравого смысла не провозглашать никакого тоста и даже не обозначивать тоста подниманием стакана.

— Не понимаю я вас, Хог, — с усталым любопытством оглядел своего гостя Рэндалл.

— Я сам не понимаю себя, мистер Рэндалл.

— Зачем вы пришли сюда?

— Узнать про миссис Рэндалл, — беспомощно развел руками Хог. — Узнать, что именно я ей сделал. Попробовать хоть как-то возместить ущерб.

— Так вы признаете, что сделали это?

— Нет, мистер Рэндалл. Нет. Не понимаю, как мог я сделать с миссис Рэндалл что бы то ни было вчера утром.

— Не забывайте, что я видел вас.

— Но… Что я сделал?

— Вы подстерегли миссис Рэндалл в коридоре Мидуэй-Контон-Билдинг и пытались ее задушить.

— Боже милосердный! Но… вы видели, как я это сделал?

— Нет, не совсем. Я был…

Рэндалл замолк. Интересно это будет звучать, если он расскажет Хогу, как не смог увидать его в одной части здания потому, что в это же самое время наблюдал за ним в другой части того же здания.

— Продолжайте, пожалуйста, мистер Рэндалл.

Рэндалл нервно вскочил на ноги.

— Все эти разговоры бесполезны, — резко сказал он. — Я не знаю, что вы сделали. Я не знаю, сделали ли вы вообще что-нибудь. Но вот одно я знаю прекрасно. Начиная с самого первого дня, как вы вошли в эту дверь, с моей женой и со мной происходят странные вещи — страшные вещи, — а теперь она лежит здесь, словно мертвая. Она…

Не в силах говорить дальше, Рэндалл закрыл лицо руками. Он почувствовал осторожное прикосновение к своему плечу.

— Мистер Рэндалл… пожалуйста, мистер Рэндалл. Я очень сожалею и хотел бы вам помочь.

— Не знаю, как может помочь мне кто бы то ни было — разве что вы знаете какой-нибудь способ разбудить мою жену. Вы знаете такой способ?

— Боюсь, что не знаю, — медленно покачал головой Хог. — Но скажите мне, что с ней такое? Ведь я еще не знаю.

— Рассказывать тут особенно и нечего. Сегодня утром она не проснулась. Очень похоже, что она так никогда и не проснется.

— А вы уверены, что она не… не умерла?

— Нет, она не умерла.

— У вас, конечно же, был уже врач. Что он сказал?

— Он сказал, чтобы я не трогал ее и все время за ней наблюдал.

— Да, но какой он поставил диагноз?

— Он назвал это Lethargica gravis.

— Lethargica gravis? Он именно так сказал?

— Да, а что?

— Неужели он не пытался установить диагноз?

— Но это и был его диагноз…

Хог оставался в недоумении.

— Но ведь это же не диагноз, мистер Рэндалл. Это — просто напыщенный способ сказать «очень глубокий сон». Эти слова совершенно ничего не значат. Это все равно что сказать человеку с кожным заболеванием, что у него дерматит, или человеку с неполадками в желудке — что он болен гастритом. Какие он делал анализы?

— Э-э… Не знаю. Я…

— Он вводил зонд в желудок?

— Нет.

— Рентген?

— Нет, да и как он мог в квартире.

— Вы хотите сказать мне, мистер Рэндалл, что врач просто зашел к вам, посмотрел на нее и ушел, не делая с ней ничего, не проводя никаких анализов, не созывая консилиума? Это ваш семейный врач?

— Нет, — уныло признался Рэндалл. — Вообще-то я не очень понимаю во врачах. Мы с Синтией никогда к ним не ходили. Но вы сами должны знать, хороший он или нет, — ведь это был Потбери.

— Потбери? Вы имеете в виду доктора Потбери, того самого, к которому я обращался? Как это случилось, что вы выбрали именно его?

— Ну, мы же не знаем никаких врачей — а к нему мы ходили, когда проверяли ваш рассказ. А что вы имеете против Потбери?

— Да в общем-то ничего. Просто он был груб со мной — либо мне так показалось.

— Ладно, а тогда что он имеет против вас?

— Не понимаю, как Потбери может иметь что-нибудь против меня, — удивился Хог. — Я и видел-то ею всего однажды. Разве что из-за этого анализа, хотя чего бы, собственно?

Он недоуменно пожал плечами.

— Вы говорите про эту самую грязь из-под ваших ногтей? Я считал ваш рассказ чистой выдумкой.

— Нет.

— Как бы там ни было, это не может быть единственной причиной. Он такого про вас наговорил…

— А что он про меня говорил?

— Он сказал…

Рэндалл осекся, сообразив, что Потбери не говорил против Хога ничего конкретного, все его зловещие намеки состояли как раз в том, чего он не хотел говорить.

— Тут дело не в том, что он говорил, а скорее в том, как он к вам относится. Он вас ненавидит, а заодно и боится.

— Меня боится?

Хог слабо улыбнулся, словно стараясь показать, что понял и разделяет шутку Рэндалла.

— Этого он не говорил, но все и так ясно, как божий день.

— Вот этого я совсем не понимаю, — покачал головой Хог. — Мне как-то привычнее самому бояться людей, чем чтобы они меня боялись. Подождите — а вам он не сказал результатов того анализа?

— Нет. Знаете, а я вот сейчас вспомнил самую странную вещь из связанных с вами, Хог.

Рэндалл секунду помолчал, думая об этой невероятной истории с тринадцатым этажом.

— Вы случайно не гипнотизер?

— Боже, помилуй, конечно, нет. А почему вы так спросили?

Рассказ Рэндалла о первой попытке установить за ним

наблюдение Хог выслушал молча, с напряженным и недоумевающим лицом.

— Вот так оно, значит, и получается, — подытожил Рэндалл. — Тринадцатого этажа не существует, «Детериджа и компании» не существует, ничего не существует. А я помню все с абсолютной ясностью.

— Это все?

— А что, мало? Вообще-то я могу добавить еще одну вещь. Значения она никакого не имеет, но показывает, как все это на меня подействовало.

— И что это за вещь?

— Подождите минутку,

Рэндалл встал и снова направился в спальню; на этот раз он не так уж и старался открыть дверь, чтоб в нее едва можно было протиснуться, — хотя все-таки прикрыл ее за собой. С одной стороны, он несколько нервничал, что не сидит все время рядом с Синтией, но, с другой стороны, будь Рэндалл способен честно разобраться в своих чувствах, пришлось бы признать, что присутствие даже такого маложелательного гостя, как Хог, несколько облегчает его бремя. Сам он считал свое поведение попыткой выяснить причины постигших их с Синтией бед.

Он снова послушал, как бьется ее сердце. Убедившись, что жена не покинула еще сию юдоль скорби, он чуть-чуть взбил подушку и откинул с лица Синтии какой-то случайный волос. Затем, наклонившись и клюнув ее губами в лоб, Рэндалл вернулся в гостиную.

Хог ждал.

— Как там? — спросил он.

Тяжело опустившись на стул, Рэндалл подпер голову руками.

— Все так же.

Хог разумно воздержался от пустых соболезнований; после нескольких секунд молчания Рэндалл начал устало рассказывать о кошмарах, преследовавших его две ночи подряд.

— Поймите, я совсем не хочу сказать, что это имеет какое-то значение, — добавил он в конце. — Я не суеверен.

— А вот я и не знаю, — задумчиво сказал Хог.

— Что вы имеете в виду?

— Я не имею в виду ничего такого сверхъестественного, но разве можно исключить возможность, что это не какие-то там случайные сны, вызванные вашими дневными переживаниями? Я хочу сказать — если есть кто-то, способный средь бела дня вызвать у вас такие сны наяву, которые снились вам в «Акме», почему он не может управлять заодно и вашими ночными снами?

— Как это?

— Вас кто-нибудь ненавидит, мистер Рэндалл?

— Если и есть такие, то я о них не знаю. Конечно, при моем роде занятий приходится иногда делать вещи, которые не вызывают особо дружеского расположения, но это всегда — по чьему-то поручению, в этом нет ничего личного. У некоторых типов есть на меня зуб — но они не способны ни на что подобное. Все это — бред какой-то. А вас кто-нибудь ненавидит? Не считая Потбери.

— Я о таких тоже не знаю. Да и про него мне тоже непонятно, чего это он. Кстати, о нем: ведь вы, наверное, обратитесь теперь к другим врачам?

— Да. Что-то у меня шарики в голове крутятся медленно. Но я и придумать не могу, как это сделать — разве что взять телефонную книгу и выбрать первый попавшийся номер.

— Можно поступить гораздо лучше. Позвоните в какую-нибудь из больших больниц и попросите прислать за ней машину.

— Вот так я и сделаю, — вскочил на ноги Рэндалл.

— Можно подождать с этим до утра. До утра с ней все равно ничего существенного делать не будут, а она может за это время сама проснуться.

— Ну… да, пожалуй, что и так. Надо мне еще на нее посмотреть.

— Мистер Рэндалл?

— Да?

— Э-э… вы бы не возражали… нельзя ли мне на нее посмотреть?

Рэндалл поднял голову. Он и сам не осознавал, насколько усыплены были его подозрения словами и вежливостью Хога, но теперь неожиданная просьба отрезвила его, заставила вспомнить зловещие предупреждения доктора Потбери.

— Лучше не надо, — натянуто произнес он.

Хог с трудом скрыл свое разочарование.

— Конечно, конечно, я вполне вас понимаю.

Когда Рэндалл вернулся из спальни, неожиданный гость уже стоял у двери с шляпой в руке.

— Пожалуй, мне лучше уйти, — сказал он и добавил, не получив ответа: — Если хотите, я останусь здесь до утра.

— Не надо. В этом нет необходимости. Всего хорошего.

— Всего хорошего, мистер Рэндалл.

После ухода Хога Рэндалл начал бесцельно бродить по квартире, раз за разом возвращаясь в спальню, к жене. Замечания, сделанные Хогом по поводу врачебных методов Потбери, обеспокоили его сильнее, чем он сам себе в том признавался; кроме того, Хог, частично усыпив подозрения в отношении себя, отнял у Рэндалла простого и очевидного козла отпущения — это тоже не прибавило спокойствия души.

Рэндалл поужинал бутербродами, запил их пивом и с радостью констатировал, что на этот раз все обошлось без неприятных последствий. Затем он перетащил в спальню большое кресло, поставил перед ним скамеечку для ног, вынул запасное одеяло и приготовился к ночному бдению. Делать было нечего, читать не хотелось — Рэндалл попытался было, но книга валилась из рук. Время от времени он поднимался и выуживал из холодильника очередную банку пива. Когда пиво кончилось, пришлось перейти на виски. Нервы эта отрава немного успокоила, но никакого другого ее действия Рэндалл не замечал. Напиваться ему не хотелось.

Проснулся он словно от толчка, в ужасе, и первые секунды был уверен, что через зеркало лезет Фиппс, намеренный похитить Синтию. В спальне царила полная темнота, сердце буквально колотилось в ребра Рэндалла; он нащупал выключатель и увидел, что ничего подобного не происходит, и его жена, бледная, как воск, лежит на прежнем месте.

Только обследовав большое зеркало, убедившись, что оно самым нормальным образом отражает помещение, а не стало окном в какое-то другое, жуткое место, он решился потушить свет. При слабых отблесках проникавшего в окно света фонарей Рэндалл налил себе рюмку для поправки расшалившихся нервов.

Краем глаза уловив в зеркале какое-то шевеление, он резко повернулся, но увидел только свое же собственное, полное ужаса лицо. Опустившись снова в кресло, он потянулся и принял решение не позволять себе больше засыпать.

Что это?

Он бросился на кухню, но там все было в порядке. Во всяком случае, глазом ничего подозрительного не видно. Новый приступ панического страха бросил его обратно в спальню — а вдруг это была просто уловка, чтобы он отошел от Синтии.

Они издевались над ним, дразнили его, старались заставить сделать неверный шаг. Рэндалл знал это — уже многие дни они плетут сети заговора, стараясь сорвать его самообладание. Они наблюдают за ним через каждое зеркало, имеющееся в доме, и быстро прячутся, когда он пытается их поймать. Сыны Птицы…

— Птица жестока!

Что это, он сам это сказал? Или это крикнул кто-то другой? Птица жестока. Рэндаллу не хватало воздуха, он подошел к открытому окну спальни и выглянул наружу. Темно, как в яме, ни малейших признаков рассвета. На улице ни души. Со стороны озера наползает стена тумана. Времени-то сколько? Шесть утра, если верить часам на столике. Да светает ли когда-нибудь в этом богом позабытом городе?

Сыны Птицы. Неожиданно Рэндалл почувствовал себя очень хитрым и изворотливым; они считают, что он у них в руках, а он их одурачит, не позволит делать такое с ним самим и с Синтией. Вот пойдет сейчас и перебьет все зеркала, какие есть в квартире. Рэндалл целеустремленно направился к кухонному столу и вытащил из ящика, предназначенного для хранения всякой ерунды, молоток. Вооружившись таким образом, он уверенно вошел в спальню. Сначала — большое зеркало…

Уже замахнувшись, он замер в нерешительности. Синтия расстроилась бы — семь лет счастья не видать. Сам-то он не суеверен, но… Синтии это не понравилось бы. Рэндалл повернулся к кровати с намерением объяснить ей все. Это же так очевидно — просто перебить все зеркала, и никаким Сынам Птицы сюда не влезть.

Повернулся и увидел бледное, неподвижное лицо.

А что еще можно придумать? Они пользуются зеркалами. А что такое зеркало? Кусок стекла, который отражает. Ну и пожалуйста, сделаем так, что они яЬ будут отражать! И как сделать, это тоже ясно, в том же ящике, что и молоток, лежат три или четыре банки эмалевой краски и небольшая кисть — напоминание об охватившем однажды Синтию благородном порыве перекрасить всю мебель.

Рэндалл вылил содержимое всех банок в миску, получилось около пинты густой краски — вполне достаточно, подумал он, для предстоящей работы. Первым нападению подверглось новое зеркало; Рэндалл швырял на него краску быстрыми беззаботными мазками. Краска текла по рукам, капала на туалетный столик — хрен с ним, не до того. Теперь возьмемся за остальные.

На зеркало в гостиной краски все-таки хватило, хотя и едва-едва. Ну и хорошо, все равно это — последнее в квартире зеркало, не считая, конечно, крохотных зеркалец в сумках Синтии, но на эти штуки, решил Рэндалл, можно не обращать внимания. Слишком маленькие, чтобы пролезть человеку, да и вообще спрятаны от глаз.

Краска в банках была красная и черная, все это перемешалось и теперь изобильно украшало руки Рэндалла; выглядел он сейчас так, словно только что совершил зверское убийство с последующим расчленением — «расчлененку», выражаясь нежным полицейским жаргоном. Ничего, переживем. Выте-рев краску — если не всю, то большую ее часть — полотенцем, он вернулся к своему креслу и к своей бутылке.

А вот теперь пусть попробуют. Пусть они попробуют свою подлую, грязную черную магию. Ничего, голубчики, не выйдет.

И когда только начнет светать?

* * *

Входной звонок выдернул Рэндалла из кресла. Несмотря на полный сумбур в голове, он продолжал хранить твердую уверенность, что не сомкнул глаз ни на секунду. Синтия в порядке, то есть спит по-прежнему — ни на что большее он и не надеялся. Свернув свой бумажный стетоскоп, он на всякий случай послушал ее сердце.

Звон продолжался — а может, возобновился — в точности Рэндалл не знал. Совершенно механически он взял трубку домофона.

— Потбери, — послышался раздраженный голос. — В чем дело? Вы что там, уснули? Как состояние больной?

— Без изменений, доктор, — ответил Рэндалл, изо всех сил стараясь справиться с неожиданно непослушным голосом.

— Действительно? Ладно, впустите меня.

Когда Рэндалл открыл дверь, Потбери бесцеремонно прошел мимо него, направился прямо к Синтии и несколько секунд смотрел на нее, низко нагнувшись к кровати.

— Все, похоже, как и раньше, — выпрямился он, — Да и трудно ожидать каких-нибудь перемен в первые день-два. Кризис должен наступить примерно в среду.

С явным любопытством Потбери оглядел Рэндалла.

— А чем это вы тут, позволительно будет спросить, занимались? Видок у вас — как после недельного запоя.

— Ничем, — искренне удивился Рэндалл. — А почему вы не велели мне отправить ее в больницу?

— Самое худшее, что только можно сделать.

— А почему вы так решили? Вы ведь даже толком ее не обследовали. Ведь вы не знаете, что с ней такое. Ведь не знаете?

— Вы что, свихнулись? Я же вчера вам это сказал.

— Одни умственные слова и увертки, — упрямо помотал головой Рэндалл. — Вы пытаетесь меня обмануть, хотелось бы только знать — почему.

Потбери шагнул к Рэндаллу.

— Вы действительно сошли с ума, а заодно и напились. — Он бросил взгляд на большое зеркало. — А вот мне хотелось бы узнать, что это тут происходило.

Он потрогал косо наляпанную краску, обезобразившую безукоризненную когда-то поверхность.

— Не трогайте!

Потбери отодвинулся от зеркала.

— Зачем это?

Лицо Рэндалла приобрело хитрое, пройдошистое выражение.

— А я их обманул.

— Кого?

— Сынов Птицы. Они приходят через зеркало, а я им помешал.

Потбери смотрел на него молча, безо всякого выражения.

— Я их знаю, — продолжил Рэндалл. — Больше они меня не проведут. Птица жестока.

Потбери спрятал лицо в ладонях.

Несколько секунд оба они стояли совершенно неподвижно. Эти секунды потребовались, чтобы новая мысль нашла себе место в измученном, а заодно и отравленном ночными возлияниями мозгу Рэндалла. А когда она нашла-таки это место, Рэндалл ударил врача ногой в пах. Следующие несколько секунд прошли довольно сумбурно. Не проронив ни звука, Потбери начал яростно сопротивляться. Даже и не пытаясь придерживаться правил честной драки, Рэндалл дополнил первый танковый удар другими, столь же эффективными — и грязными.

Когда дым сражения рассеялся, Потбери был в ванной, за запертой дверью, а Рэндалл — в спальне, с ключом от этой двери в кармане. Дышал он тяжело, но даже и не замечал своих немногочисленных и незначительных боевых ран.

Синтия продолжала спать.

— Мистер Рэндалл, выпустите меня отсюда!

Рэндалл вернулся в свое кресло и теперь напряженно думал, как выбраться из несколько странной ситуации. Полностью протрезвев, он не порывался искать совета у бутылки. Мысль, что Сыны Птицы действительно существуют и что один из них заперт в его ванной, укладывалась в голове с трудом.

Это как же получается? Значит, Синтия лежит без сознания, потому что — Господи милосердный! — эти самые Сыны украли ее душу. Дьяволы — они с Синтией связались с дьяволами.

— Что все это значит, мистер Рэндалл? — продолжал барабанить в дверь Потбери. — Вы совсем свихнулись. Выпустите меня!

— А что вы тогда сделаете? Вы оживите Синтию?

— Я сделаю для нее все, что в силах врача. Зачем вы загнали меня сюда?

— Сами знаете. Почему вы закрыли лицо руками?

— При чем тут это? Я хотел чихнуть, а вы вдруг ударили меня ногой.

— А что я должен был сделать? Сказать: «Будьте здоровы?» Вы, Потбери, дьявол. Вы — Сын Птицы.

Последовало короткое молчание.

— Что это за чушь?

Рэндалл задумался. А может, и вправду чушь? А что если Потбери действительно собирался чихнуть? Нет! Никакие прочие объяснения ничего не объясняют. Дьяволы, дьяволы и черная магия. Стоулз, и Фиппс, и Потбери, и вся остальная компания.

Хог? Это легко поставит на место… секундочку, секундочку. Потбери ненавидит Хога. Стоул ненавидит Хога. Все Сыны Птицы ненавидят Хога. Прекрасно, дьявол там Хог или не дьявол — все равно он союзник.

Потбери снова колотил в дверь, но теперь уже не кулаками, а, судя по тяжелым, более редким ударам, плечом, всем телом. Дверь ванной — довольно хлипкая, как и все внутренние двери современных квартир, — вряд ли собиралась долго терпеть столь неаккуратное с собой обращение.

Рэндалл постучал в дверь снаружи.

— Потбери! Эй, Потбери! Вы меня слышите?

— Да.

— А вы знаете, что я сейчас сделаю? Я позвоню Хогу и позову его сюда. Вы слышите, Потбери? Он убьет вас, Потбери, он убьет вас.

Ответа не последовало, но через некоторое время тяжелое буханье возобновилось. Рэндалл достал револьвер.

— Потбери!

Ответа опять не было.

— Потбери, кончайте эту долбежку, или я буду стрелять.

Удары даже не ослабли.

И тут Рэндалла неожиданно осенило.

— Потбери — Во Имя Птицы — отойдите от двери.

Шум стих, словно отрезанный.

Немного послушав, Рэндалл решил закрепить свое преимущество.

— Во Имя Птицы, не трогайте больше эту дверь. Вы слышите меня, Потбери?

Ответа снова не последовало, но стук не возобновлялся.

Время было еще раннее, и Хог оказался дома. Мало что поняв из сбивчивых объяснений Рэндалла, он, однако, согласился приехать к нему сию секунду или чуть быстрее.

Вернувшись в спальню, Рэндалл возобновил свою — теперь уже двойную — стражу. В левой руке он держал холодную, безжизненную ладонь жены, а в правой — револьвер, на случай, если заклятие не сработает. Однако грохот не возобновлялся, несколько минут во всей квартире царила мертвая тишина. Затем Рэндалл услышал — либо ему померещилось, что услышал, — в ванной негромкое поскребывание, звук необъяснимый и странным образом зловещий.

Что бы это могло значить, он не понял, так что и делать ничего не стал. Звуки продолжались несколько минут, а потом прекратились. А дальше — снова тишина.

* * *

Увидев оружие, Хог отшатнулся.

— Мистер Рэндалл!

— Хог, — вопросил Рэндалл, — вы дьявол?

— Я вас не понимаю.

— Птица жестока!

Хог не закрыл лица, однако на этом самом его лице, очень растерянном, забрезжило какое-то понимание.

— О'кей, — решил наконец Рэндалл. — Вы прошли испытание. Если вы и дьявол, то дьявол, который мне нужен. Заходите, я запер Потбери и хочу выставить вас против него.

— Меня? Почему?

— Потому, что он-то настоящий дьявол. Сын Птицы. А они все вас боятся. Идемте.

Продолжая разговаривать, он потащил Хога в спальню к дверям ванной.

— Моя ошибка заключалась в том, что я не хотел верить в происходящее. Это были не сны.

Стволом револьвера он постучал в дверь.

— Потбери! Здесь находится Хог. Делайте, как я скажу, и тогда — может быть — останетесь живы.

— А что вы от него хотите? — несколько нервно спросил Хог.

— Как что? Ее, конечно.

— О…

Постучав в дверь еще раз, Рэндалл прошептал Хогу:

— А вы согласны ему противостоять, если я открою дверь? Я буду рядом с вами.

Хог бросил взгляд на Синтию, нервно сглотнул и решился.

— Конечно.

— Ну, поехали.

Ванная комната оказалась пустой; ни окна, ни какого-либо иного мыслимого выхода она не имела, но угадать путь бегства Потбери не представляло труда — краска, которой Рэндалл обильно измазал поверхность зеркала, была содрана. При помощи бритвенного лезвия.

Плюнув на предстоящие семь лет невезения, они с Хогом разбили зеркало. Знай Рэндалл, как это делается, он мог бы броситься на ту сторону, чтобы в одиночку разобраться со всей их компанией, но он этого не знал, так что представлялось разумным прикрыть лазейку.

Дальше делать опять было нечего. Сидя рядом с безжизненной Синтией, они обсудили ситуацию, но так ничего и не придумали. Магией они не владели. Через какое-то время Хог тактично удалился в гостиную, не желая нарушать интимность с новой силой охватившего Рэндалла отчаяния, однако совсем уходить он не хотел. Время от времени он заглядывал в спальню. Именно в один из таких визитов Хог заметил торчащий из-под кровати предмет.

— Эд, — спросил он, поднимая с пола черный саквояж, — а эту штуку вы видели?

— Какую?

Тусклыми, осоловевшими глазами Рэндалл прочитал надпись, изображенную на крышке саквояжа золотыми, порядком потертыми буквами. ПОТИФАР Т. ПОТБЕРИ. Д. М.

— А?

— Он, наверное, забыл его.

— У него и возможности-то не было его унести.

Взяв у Хога саквояж, Рэндалл открыл его — стетоскоп, акушерские щипцы, иглы, зажимы, набор ампул в футляре — обычные инструменты врача широкого профиля. И один лекарственный пузырек. Рассеянно повертев в руке этот пузырек, Рэндалл прочел прикрепленный к нему рецепт.

ЯД!

Рецепт не используется повторно.

МИССИС РЭНДАЛЛ — ПРИНИМАТЬ ПО НАЗНАЧЕНИЮ.

АПТЕКА «БОНТОН» — ВСЕ ТОВАРЫ СО СКИДКОЙ.

— А может, он думал ее отравить? — предположил Хог.

— Не думаю, это обычные предостережения, как всегда на наркотиках. Хотелось бы все-таки посмотреть, что там за отрава.

Встряхнув казавшийся совсем пустым пузырек, Рэндалл начал соскребать с его горлышка воск.

— Осторожнее, — встревоженно сказал Хог.

— Постараюсь.

Извлекая пробку, Рэндалл отодвинул пузырек подальше от лица, затем повел носом и почувствовал аромат, тонкий и необыкновенно приятный.

— Тедди.

Роняя пузырек, он мгновенно обернулся. Да, говорила Синтия, ее ресницы приподнялись.

— Ничего не обещай им, Тедди.

Тяжело вздохнув, она прошептала:

«Птица жестока!» — и снова закрыла глаза.

IX

— Все дело в ваших провалах памяти, — настаивал Рэндалл. — Будь известно, чем вы занимаетесь днем, какая у вас профессия, стало бы понятно — чего это ради так ополчились на вас Сыны Птицы. Более того, мы бы знали, как с ними бороться — ведь они самым очевидным образом вас боятся.

— А как считаете вы, миссис Рэндалл? — повернулся к Синтии Хог.

— Думаю, Тедди прав. Понимай я достаточно в гипнозе, можно было бы попробовать его, но тут я, к сожалению, пас — поэтому лучше всего воспользоваться скополамином. Вы согласны?

— Если предлагаете вы — да, согласен.

— Достань это хозяйство, Тедди.

Синтия спрыгнула с края стола, на котором сидела все время разговора, и Рэндалл протянул руки, пытаясь ее поймать.

— Поосторожнее бы ты, лапа, — укорил он жену.

— Ерунда, я уже в полном порядке.

Почти сразу после пробуждения Синтии они переместились в контору. Говоря попросту, все трое были перепуганы, перепуганы до дрожи в коленках, но не до потери рассудка. Квартира казалась очень опасным местом — правда, и контора вряд ли была многим лучше. Поэтому Рэндалл с Синтией решили убраться из города, заезд в контору намечался как последняя остановка, для проведения военного совета.

А Хог не знал, что ему делать.

— Будем считать, что вы никогда не видели этого набора, — предупредил его Рэндалл, наполняя шприц. — Я ведь не врач и не должен бы его иметь. Но иногда такая вещь бывает очень кстати.

Он протер предплечье Хога спиртом.

— А теперь — спокойно.

Оставалось только ждать, пока наркотик подействует.

— А что ты надеешься узнать? — прошептал Рэндалл Синтии.

— Не знаю. Если повезет, две его личности воссоединятся и тогда может выясниться много интересного.

Через некоторое время голова Хога безвольно повисла, он стал тяжело дышать. Синтия слегка потормошила его за плечо.

— Мистер Хог, вы меня слышите?

— Да.

— Как вас звать?

— Джонатан… Хог.

— Где вы живете?

— Корпус «Готем» — квартира шестьсот два.

— Чем вы занимаетесь?

— Я… не знаю.

— Постарайтесь вспомнить. Какая у вас профессия?

Молчание. Синтия сделала еще одну попытку.

— Вы гипнотизер?

— Нет.

— Вы… маг?

На этот раз ответ прозвучал только после заметной паузы.

— Нет.

— Кто вы такой, Джонатан Хог?

Хог открыл рот, готовый, казалось, ответить, но затем неожиданно выпрямился и посмотрел на Синтию. Манеры его разительно изменились, движения стали быстрыми, точными, никаких последствий действия наркотика не было и в помине.

Встав, Хог подошел к окну.

— Плохо, — сказал он, выглянув на улицу. — До чего же плохо.

Говорил он скорее сам с собой, ни к кому не обращаясь. Синтия и Рэндалл смотрели на него, затем переглянулись, словно ища друг у друга помощи.

— Что плохо, мистер Хог? — неуверенно спросила Синтия.

Она еще не анализировала своих впечатлений, но сейчас в их конторе находился буквально другой человек — более молодой, полный энергии.

— Да? А, извините. Мне, наверное, надо было объяснить. Я был вынужден, ну, скажем, освободиться от этого препарата.

— Освободиться?

— Отбросить его, проигнорировать, уничтожить. Видите ли, милая, пока вы со мной разговаривали, я припомнил свою профессию.

Хог весело посмотрел на Рэндалла и Синтию, однако от дальнейших объяснений воздержался.

Первым пришел в себя Рэндалл.

— Так какая же у вас профессия?

Хог улыбнулся ему чуть ли не с нежностью.

— Мне не стоит этого вам сообщать, — сказал он. — Во всяком случае — пока. Дорогая, — повернулся он к Синтии, — вас не затруднит снабдить меня письменными принадлежностями?

— Э-э… Конечно, конечно.

С поклоном взяв у Синтии карандаш и бумагу, он сел и начал быстро писать. Видя, что Хог, судя по всему, не намерен объяснять своего поведения, Рэндалл прервал его.

— Послушайте, Хог, как мы должны все это… — начал он, но увидел в повернувшемся к нему ясном, безмятежном лице нечто такое, что заставило его изменить тон и неловко скомкать фразу.

— Э-э… мистер Хог, я ничего не понимаю.

— Вы согласны мне довериться?

Рэндалл на мгновение прикусил нижнюю губу, а затем поднял глаза на спокойное, терпеливое лицо Хога.

— Да… пожалуй, я согласен, — промямлил он в конце концов.

— Вот и хорошо. Я хочу попросить вас кое-что купить для меня вот по этому списку. Ближайшие два часа я буду очень занят.

— Вы нас покидаете?

— Вы беспокоитесь насчет Сынов Птицы, верно? Выкиньте их из головы, они не принесут вам больше никакого вреда, это я вам обещаю.

Хог вернулся к прерванному занятию. Через несколько минут он передал список Рэндаллу.

— Внизу я написал место, где мы с вами встретимся, — это заправочная станция неподалеку от Уокигана.

— Уокиган? А почему Уокиган?

— Да особых причин, собственно, и нет. Просто я хочу еще раз сделать нечто, что я очень люблю делать, — и вряд ли смогу когда-либо сделать вновь. Вы ведь поможете мне, да? Кое-что из заказанного мной не очень просто найти, но ведь вы постараетесь?

— Конечно, постараемся.

— Отлично.

Не сказав больше ни слова, Хог встал и вышел.

Когда дверь конторы закрылась, Рэндалл опустил глаза на список.

— Ну, чтоб меня черти… Ты знаешь, Син, что мы должны ему купить? Гастрономию всякую.

— Гастрономию? Дай-ка посмотреть.

X

Теперь они находились на северной окраине города, и Рэндалл вел машину все дальше на север. Впереди лежало условленное место встречи с Хогом, а сзади, в багажнике их машины, находились сделанные для него покупки.

— Тедди?

— Да, маленькая?

— А здесь можно развернуться на встречную полосу?

— Конечно — если никто не поймает. А что?

— Понимаешь, именно этого мне сейчас больше всего хочется. Подожди, — торопливо добавила она, — не прерывай. Мы на машине, все наши деньги у нас с собой. Ничто не может помешать нам поехать на юг, если захотим.

— Все еще думаешь об отпуске? Так мы и поедем в отпуск — только сперва отвезем Хогу всю эту хурду-мурду.

— Я не про отпуск. Мне хочется уехать отсюда прямо сейчас и никогда не возвращаться.

— Со всеми этими умопомрачительными продуктами, которые Хог заказал и за которые он должен нам восемьдесят долларов? Гуляйте.

— Сами съедим.

— Икру и крылышки колибри? — фыркнул от возмущения Рэндалл. — Нам это, лапа, не по карману. Мы все больше насчет гамбургера или еще чего в этом роде. Да и вообще я хочу еще раз увидеть Хога. Поговорить с ним напрямую, получить какие-нибудь объяснения.

— Так я и думала, Тедди, — вздохнула Синтия. — Вот потому-то мне и хочется бросить все и удрать. Не хочу я никаких объяснений, мир, как он есть, вполне меня удовлетворяет. Чтобы ты и я — и никаких таких сложностей. Не хочу я и знать ничего ни про мистера Хога и его профессию, ни про Сынов Птицы — ни про что.

Рэндалл нашарил в кармане сигарету, чиркнул спичкой. Все это время он краем глаза чуть насмешливо смотрел на жену. Движение на шоссе, к счастью, было довольно слабым.

— Знаешь, маленькая, я ведь тоже отношусь ко всем этим делам примерно так же, как и ты. Но тут есть одно обстоятельство — если мы оставим все как есть, я буду бояться Сынов Птицы весь остаток своих дней, да я бриться не буду, чтобы только в зеркало не посмотреть. Но есть же какое-то рациональное объяснение всему — обязательно должно быть, — и я хочу его услышать. Только тогда мы сможем спокойно спать.

Синтия молчала; вся ее потерянно съежившаяся маленькая фигурка выражала отчаяние.

— А ты посмотри с такой стороны, — продолжал Рэндалл. — Все случившееся с нами могло быть вызвано вполне обычными причинами, безо всякого обращения к потусторонним силам. А что касается потусторонних сил — знаешь, вот сейчас, среди бела дня, посреди оживленного шоссе в них как-то с трудом верится. Сыны, понимаешь ли, Птицы — хреновина это все.

— Первый важный момент состоит в том, — с растущим раздражением продолжил Рэндалл, так и не получив ответа от Синтии, — что Хог — потрясающий актер. И совсем он не этакий маленький чопорный Каспар Милкитост, как нам раньше казалось, а самая что ни на есть доминантная личность. Вспомни только, как я заткнулся, взял под козырек и сказал: «Есть, сэр», когда он сделал вид, что нейтрализовал наркотик и приказал нам купить все эти роскошные яства.

— Сделал вид?

— А ты как думала? Кто-то подменил мое сонное зелье подкрашенной водичкой — скорее всего, тогда же, когда на нашей машинке напечатали это дурацкое предостережение. Но вернемся к делу. Хог очень сильная натура и, почти наверняка, опытный гипнотизер. Этот самый фокус с тринадцатым этажом и «Детериджем и компанией» хорошо показывает, насколько он искусен, а если не он, то кто-то другой. А может быть, накачали меня заодно и наркотиками — так же, как впоследствии тебя.

— Меня?

— Конечно. Помнишь эту отраву, которой поил тебя Потбери? Какое-то снотворное замедленного действия.

— Ты ведь тоже пил!

— Но совсем не обязательно ту же самую дрянь. Потбери с Хогом в заговоре, вот они на пару и создали атмосферу, в которой любой бред стал возможным. А все остальное — мелочи, каждая из которых в отдельности не особенно существенна.

У Синтии было на этот счет собственное мнение, но она решила держать его пока про себя. Однако один момент был, как ей казалось, в вопиющем противоречии с теорией Рэндалла.

— А как Потбери выбрался из ванной? Ты ведь говорил, что запер его?

— Думал я и об этом. Он вскрыл замок, пока я говорил с Хогом, спрятался в чулане и потом дождался подходящего момента и смылся.

— Хм-м… — Синтия решила не обсуждать пока этот вопрос.

Рэндалл тоже замолк, сосредоточившись на управлении

машиной, — они проезжали Уокиган. Он свернул налево, к выезду из города.

— Тедди, если ты так уверен, что никаких Сынов не существует и вся эта история — просто большое надувательство, — почему тогда нам не бросить ее и не свернуть на юг? Зачем нам ехать на эту встречу?

— Я уверен, что в общих чертах мое объяснение верно, — сказал Рэндалл, умело объехав явно настроенного на самоубийство юного велосипедиста. — Однако в мотивах я не уверен — именно поэтому хочется увидеть Хога. Только странное у меня ощущение, — продолжил он задумчиво. — Вот никак не верится, что Хог имеет что-нибудь против тебя или меня. Были у него, наверное, причины потратить полкуска на то, чтобы поставить нас в тяжелое положение, пока он осуществляет какие-то там свои планы. Но — посмотрим. И вообще поворачивать уже поздно — вон та самая заправка, а рядом с ней наш хороший знакомый.

Хог сел в машину молча, только кивнув и улыбнувшись, но Рэндалл снова почувствовал то же самое желание выполнить любые приказы этого человека, которое охватило его два часа назад. Хог указал дорогу.

Сначала они удалялись от города по шоссе, затем свернули на узкий проселок и подъехали в конце концов к воротам огороженного забором пастбища. По просьбе Хога Рэндалл открыл эти ворота и проехал внутрь.

— Владелец не станет возражать. Я бывал здесь много раз, по своим средам. Очень красивый уголок.

Место и вправду оказалось очаровательным. Дорога, превратившаяся теперь в еле заметную колею, полого поднималась на возвышенность, к небольшой роще. Остановив машину под деревом в месте, указанном Хогом, они вышли. На какое-то время Синтия замерла, буквально впитывая красоту окружающего, наслаждаясь каждым глотком прозрачного воздуха. На юге черной кляксой виднелся Чикаго, а за ним и к востоку серебром блестело озеро.

— Ты только посмотри, Тедди, роскошь какая.

— Да, — согласился Рэндалл, но его сейчас больше интересовал Хог.

— Зачем мы, собственно, приехали сюда?

— Пикник, — улыбнулся Хог. — Мне кажется, что это место очень подходит для моего финала.

— Финала?

— Сперва поедим, — остановил дальнейшие расспросы Хог. — Ну а потом, если вам того хочется, можно и поговорить.

Меню было несколько странным — место обычной для пикников простой, сытной еды занимали десятки блюд, способных усладить вкус самого изысканного гурмана, — консервированные китайские апельсины, желе из гуавы, разнообразные мясные деликатесы в маленьких горшочках, тающие во рту вафли с названием знаменитой фирмы на этикетке; чай Хог приготовил лично, на спиртовке. Несмотря на необычность меню, Рэндалл и Синтия — к собственному своему удивлению — ели с большим аппетитом. Хог не пропустил ни одного из блюд, однако ел он, как обратила внимание Синтия, очень мало — не обедал, а скорее дегустировал.

Через какое-то время Рэндалл набрался наконец смелости вернуться к расспросам — становилось ясно, что сам Хог разговора не начнет.

— Хог?

— Да, Эд?

— А не пора ли вам снять эту маску и перестать нас дурачить?

— Я никогда не дурачил вас, Эд.

— Вы знаете, что я имею в виду всю эту бредовую историю, тянувшуюся последние дни. Вы связаны с ней и знаете о ней больше нас — уж это-то вполне очевидно. Поймите, я ни в чем вас не обвиняю, — торопливо добавил Рэндалл, — но мне хочется выяснить, что все это значит.

— А попробуйте сами объяснить, что все это значит?

— О’кэй, — принял вызов Рэндалл. — Попробую.

Он изложил Хогу ту же самую гипотезу, которую совсем недавно бегло набросал Синтии. Ни во время рассказа, ни потом Хог не сделал ни одного замечания.

— Ну так что? — нервно спросил Рэндалл. — Так оно и было?

— Вполне разумное объяснение.

— Я тоже так считаю. Но вы должны кое-что мне объяснить. Зачем вам это все понадобилось?

— Извините, Эд, — задумчиво покачал головой Хог, — но я просто не смогу объяснить вам свои мотивы.

— Какого черта, это же нечестно. Вы могли бы как минимум…

— А где вы, скажите на милость, видели эту самую честность, Эдвард?

— Ну… от вас я ожидал честной игры. Вы поддерживали в нас впечатление, что являетесь нашим другом. Вы должны нам хоть что-то объяснить.

— Я обещал дать вам объяснения. Но подумайте, Эд, вы действительно хотите их получить? Можете быть уверены, никто вас больше не побеспокоит, никаких Сынов вы больше не увидите.

— Не надо ничего спрашивать, Тедди, — тронула Рэндалла за руку Синтия.

Он отмахнулся от нее, без злости, но решительно.

— Я обязан знать. Давайте послушаем ваши объяснения.

— Вам они не понравятся.

— Рискну уж.

— Ну, хорошо, — Хог устроился поудобнее. — Вы не откажетесь налить нам вина, дорогая? Спасибо. Сперва я расскажу вам небольшую историю. Отчасти она будет аллегорической — из-за отсутствия некоторых слов, понятий. Жило однажды некое племя, совсем не похожее на племя людское — совсем. Я не сумею описать вам ни как они выглядели, ни как они жили, но они обладали одной важной чертой, понятной и вам, — они были существами творческими. Творчество и наслаждение искусством являлись и главным их занятием, и смыслом их жизни. Я намеренно употребил слово «искусство», искусство — понятие неопределенное, не определяемое, не имеющее никаких пределов. Это слово можно использовать без боязни употребить его неправильно, так как оно лишено точного значения. Оно имеет столько значений, сколько есть художников. Не забывайте, однако, что эти художники не люди, и их искусство — не искусство людей.

И был один из этого племени, молодой, если пользоваться вашей терминологией. Он создал произведение искусства под присмотром и при руководстве своего учителя. Он был талантлив, этот молодой, и его творение обладало многими интересными и забавными чертами. Поощряемый учителем, он продолжал работу над своим творением и готовил его к оценке. Не забывайте, что я говорю метафорически, так, словно это был художник из людей, готовящий холсты к ежегодной выставке.

Прервав свой рассказ, Хог неожиданно повернулся к Рэндаллу.

— Скажите, а вы религиозны? Вам приходило когда-нибудь в голову, что все это, — широким движением руки он обвел окружавшую их красоту природы, — может иметь Творца? Должно иметь Творца?

Рэндалл сконфуженно покраснел.

— Вообще-то я не то чтобы много ходил в церковь, — неуверенно пробормотал он, — но… да, пожалуй, я в это верю.

— А вы, Синтия?

Напряженно слушавшая разговор Синтия молча кивнула.

— Художник создал этот мир на свой собственный манер, используя аксиомы, ему понравившиеся. Учитель одобрил творение в целом, однако…

— Подождите секунду, — перебил его Рэндалл. — Вы что, пытаетесь описать творение нашего мира, Вселенной?

— А что же еще?

— Но… какого черта, это же нелепость какая-то! Я просил вас объяснить события, происшедшие с нами.

— А я предупреждал, что вам не понравится мое объяснение.

Помолчав секунду, Хог продолжил:

— Вначале Сыны Птицы были основным элементом этого мира.

Голова Рэндалла готова была лопнуть. С тошнотворным ужасом он признался, наконец, себе, что все его логические построения, придуманные по пути сюда, были грошовой поделкой, кое-как сляпанной с единственной целью — подавить обуревавший его страх. Сыны Птицы реальны, они реальны, ужасны и обладают колоссальной мощью. Теперь он знал, о каком племени говорит Хог. Потрясенное, застывшее в ужасе лицо Синтии говорило, что и она знает — и теперь никогда больше не будет спокойствия, ни для кого из них.

— В начале была Птица…

Взгляд, которым Хог окинул Рэндалла, был лишен недоброжелательства, но и сострадания в этом взгляде не было тоже.

— Нет, — сказал он просто и спокойно. — Никакой Птицы никогда не было. Существуют только те, которые называют себя Сынами Птицы. Глупые и наглые. Вся их священная история — сказки и суеверия. Но, согласно законам, которые правят этим миром, они сильны — в некотором роде. И все, что вам, Эдвард, казалось, вы видели в действительности.

— Вы хотите сказать, что…

— Подождите, дайте мне закончить, у меня мало времени. Вы действительно видели все, что, как казалось вам, видели — за одним исключением. Меня вы видели только в вашей квартире или в моей. А все эти существа, которых вы выслеживали на улице, то существо, которое испугало Синтию, — все это Сыны Птицы. Стоудз и его дружки.

Учителю не понравились Сыны Птицы, и он предложил внести в творение некоторые поправки. Но Художник был тороплив, а может — беззаботен; вместо того чтобы убрать их совсем, он их… ну, скажем, перекрасил, придал им вид неких новых творений из тех, которыми он населил свой мир.

И все это не имело бы особого значения, не будь эта работа избрана для оценки. И, конечно же, критики заметили Сынов Птицы, они были… плохими произведениями искусства, они безобразили работу. В умах критиков появились сомнения, стоит ли сохранять такое творение. Вот потому-то я и нахожусь здесь.

Хог замолк, словно ему нечего было больше сказать.

— Так, значит, вы… — в благоговейном страхе посмотрела на него Синтия, — значит, вы…

— Нет, Синтия, — улыбнулся Хог. — Я не Творец вашего мира. Когда-то вы интересовались моей профессией. Так вот, я — искусствовед, критик.

Все существо Рэндалла не хотело верить этим словам, но искренность, правда, звучавшие в голосе Хога, не оставляли места для сомнений.

— Я уже предупреждал, — продолжил Хог, — что буду вынужден говорить в рамках ваших понятий, вашего языка. Нетрудно понять, что составить суждение о таком творении, как этот ваш мир, — совсем иное дело, чем подойти к картине и оглядеть ее. Этот мир населен людьми, и глядеть на него нужно глазами людей. Поэтому я — человек.

Теперь Синтия находилась в еще большем смятении.

— Я не понимаю. Получается, вы действуете через человеческое тело?

— Я действительно человек. В человеческом племени рассеяны Критики-люди. Каждый из них — проекция Критика, но одновременно каждый из них — человек, человек во всех отношениях, даже не подозревающий, что он Критик.

Словно утопающий за соломинку, Рэндалл ухватился за прозвучавшее в этих словах противоречие.

— Но ведь вы знаете это — или, по крайней мере, так говорите. Здесь что-то не сходится.

— Верно, — невозмутимо кивнул Хог, — но до самого сегодняшнего дня, когда по различным причинам — в том числе из-за проведенного Синтией допроса — стало неудобным продолжать такое существование, вот этот человек, — он постучал себя по груди, — не имел ни малейшего представления, зачем он здесь. Есть целый ряд вопросов, на которые я не мог ответить, оставаясь Джонатаном Хогом.

Джонатан Хог возник как человек с единственной целью — проникнуться, насладиться артистическими аспектами этого мира. Тем временем оказалось удобным использовать его же для расследования некоторых сторон деятельности этих отвергнутых, перекрашенных существ, которые именуют себя Сынами Птицы. Так уж случилось, что вы двое, ничего не знающие и ничего не понимающие, оказались вовлечены в эти события — как почтовые голуби, используемые сражающимися армиями. Но этим дело не ограничилось, и, общаясь с вами, я познакомился с некоторыми не замеченными мной прежде обстоятельствами художественного плана, почему, собственно, я и взял на себя труд вдаваться во все эти объяснения.

— Что вы имеете в виду?

— Позвольте мне сперва упомянуть обстоятельства, замеченные мной в моей роли критика. Ваш мир обладает целым рядом удовольствий. Еда.

Протянув руку, от отщипнул большую сахарно-сладкую мускатную виноградину и неторопливо, смакуя, съел ее.

— Странное удовольствие. И весьма примечательное. Никому прежде не приходило в голову превратить в искусство элементарный процесс получения необходимой для жизни энергии. Ваш Художник весьма талантлив. Кроме того, вы видите сны. Необычайная рефлексия, при которой творениям Художника дано творить новые миры, свои собственные. Теперь вы видите, — улыбнулся Хог, — почему критик должен быть самым взаправдашним человеком — иначе как бы он увидел сны, которые видят люди?

Затем вино и все прочее в этом роде — наслаждение, соединяющее в себе черты еды и снов.

Есть у вас и ни с чем не сравнимое наслаждение беседы, дружеской беседы — чем мы с вами сейчас и занимаемся. Это удовольствие не ново, однако достойно всяческой похвалы то, что Художник включил и его.

Далее — любовь мужчины и женщины. Она просто смешна, и я полностью отверг бы такое нововведение, если бы, благодаря вам, друзья мои, не увидел в ней нечто, полностью избегнувшее внимания Джонатана Хога, нечто такое, что никогда не сумел бы придумать сам. Как я уже говорил, талант вашего Художника весьма велик.

Почти с нежностью Хог посмотрел на Синтию и Рэндалла.

— Скажите, Синтия, что вам нравится в этом мире, чего вы боитесь и что ненавидите?

Вместо ответа Синтия прижалась к мужу, который обнял ее за плечи, словно пытаясь защитить ото всех бед.

— А вы, Эдвард? — повернулся Хог к Рэндаллу. — Есть в этом мире нечто такое, ради чего вы отдали бы и тело свое, и душу, возникни такая необходимость? Не надо отвечать, я все видел на вашем лице и в вашем сердце вчера, когда вы склонялись над кроватью. Великолепные, просто великолепные произведения искусства — я имею в виду вас обоих. В вашем мире я нашел целый ряд образцов отличного, оригинального искусства — вполне достаточно, чтобы оправдать продолжение работы Художника над этим его творением. Но много здесь и неудовлетворительного, плохо написанного, дилетантского, такого, из-за чего я никак не мог одобрить работу в целом, пока не встретил, не прочувствовал, не оценил трагедию человеческой любви.

— Трагедию? — изумленно посмотрела на него Синтия. — Вы сказали «трагедию»?

— А чем она может быть еще?

Во взгляде Хога была не жалость, а спокойное мудрое понимание.

Несколько секунд Синтия молча, широко открытыми глазами смотрела на него, а затем спрятала лицо на груди мужа. Рэндалл потрепал ее по голове.

— Прекратите это, Хог, — яростно сказал он, — Вы снова ее напугали.

— Я не хотел.

— Все равно напугали. И я скажу вам, что думаю о вашем рассказе. В нем такие дырки, через которые слона провести можно. Вы все это выдумали.

— Вы сами в это не верите.

Так оно и было, в глубине души Рэндалл поверил Хогу. Однако он продолжал говорить, рукой пытаясь успокоить жену.

— А как насчет грязи под вашими ногтями? Я заметил, что вы ни словом ее не упомянули. И еще — отпечатки ваших пальцев.

— Вещество из-под моих ногтей очень слабо связано с этой историей. Оно выполнило свою задачу — напугало Сынов Птицы. Они сразу разобрались, что это такое.

— А именно?

— Кровь Сынов, помещенная туда другой моей личностью. Но при чем здесь отпечатки пальцев? Джонатан Хог искреннейшим образом боялся давать их. Джонатан Хог был человеком, Эдвард, и вы не должны об этом забывать.

Рэндаллу пришлось рассказать о своих с Синтией столь же бесплодных, сколь многочисленных упражнениях в дактилоскопии.

— Понятно, — кивнул Хог. — Правду говоря, я не припоминаю всего этого даже сейчас, хотя моя полная личность должна бы все знать. У Джонатана Хога была нервная привычка протирать различные предметы носовым платком, возможно, он протер ручки вашего кресла.

— Я такого не помню.

— Как и я.

— Это еще далеко не все, это только малая часть несуразностей, — не сдавался Рэндалл. — А как насчет той больницы, в которой вы, по вашим же собственным словам, находились? И кто вам платит? Где вы берете деньги? Кроме того — почему Синтия вас боялась?

Хог посмотрел на далекий город; со стороны озера накатывался туман.

— На все эти вещи не остается времени, — сказал он. — И даже для вас самих не имеет значения — поверите вы мне или не поверите. Но вы ведь верите — несмотря ни на что. Однако вы напомнили мне про еще один момент. Вот.

Вытащив из кармана толстую пачку банкнот, он протянул ее Рэндаллу.

— Возьмите, мне они больше не понадобятся. Через несколько минут я вас покину.

— Куда вы направляетесь?

— Назад, к себе. После моего ухода вы должны сделать следующее: забирайтесь в машину и сразу уезжайте, на юг, через город. Ни в коем случае не открывайте окна машины, пока не удалитесь от города на приличное расстояние.

— Почему? Все это мне как-то не нравится.

— И все равно делайте, как я сказал. Предстоят некоторые — ну, скажем, изменения, перестройки.

— Что вы имеете в виду?

— Ведь я говорил вам, что с Сынами Птицы покончено, верно? С ними и со всеми их делами.

— Каким образом?

Хог не ответил, он смотрел на туман, начинавший окутывать город.

— Думаю, мне пора вас покинуть. — Он повернулся с явным намерением уйти. — Делайте все, как я сказал.

— Не уходите. — Синтия оторвалась от груди мужа. — Подождите немного.

— Да, дорогая моя?

— Вы обязаны сказать мне одну вещь. Мы с Тедди не разлучимся?

Хог внимательно посмотрел ей в глаза,

— Я понимаю, что вы хотите спросить. Только я этого не знаю.

— Но вы должны знать!

— Я не знаю. Если оба вы — существа этого мира, тогда ваши дороги могут и дальше идти рядом. Но ведь есть и Критики.

— Критики? А они-то какое имеют к нам отношение?

— Не исключено, что либо один из вас, либо другой, либо оба сразу являются Критиками. Этого я знать не могу. Ведь Критики — просто люди, пока они здесь. До сегодняшнего дня я не знал даже про себя. Вот он вполне может оказаться Критиком. — Хог задумчиво посмотрел на Рэндалла. — У меня уже появлялось сегодня такое подозрение.

— А я?

— Я просто не могу этого знать. Но крайне маловероятно. Видите ли, мы не должны быть знакомы друг с другом, это портит достоверность наших оценок.

— Но., но… если мы не одинаковы, значит…

— Это все.

Слова были сказаны без нажима, но звучали настолько окончательно, что Рэндалл с Синтией вздрогнули. Наклонившись к остаткам пиршества, Хог отщипнул еще одну виноградину, съел ее и закрыл глаза.

И больше их не открыл.

— Мистер Хог? — окликнул Рэндалл через некоторое время. — Мистер Хог!

Ответа не было. Отодвинув Синтию, он встал, подошел к сидячему человеку и потрогал его за плечо.

— Мистер Хог!

— Но нельзя же бросить его здесь, — убеждал Рэндалл Синтию через несколько минут.

— Он знал, что делает, Тедди. Теперь нам нужно следовать его указаниям.

— Ну ладно, мы можем заехать в Уокиган и известить полицию.

— Сказать им, что там, на холме, валяется мертвец, которого мы оставили? И что же они нам ответят? «Прекрасно», скажут, «езжайте дальше»? Нет, Тедди, мы будем делать так, как сказал Хог.

— Слушай, лапа, неужели ты поверила всему, что он нам наплел?

— А ты? — Синтия смотрела на него глазами, полными слез. — Только честно.

Не выдержав ее взгляда, Рэндалл опустил голову.

— Ладно, ерунда это все. Сделаем, как он сказал. Садись в машину.

Спустившись с холма и направляясь к Уокигану, они не заметили и следа того тумана, который совсем недавно покрыл Чикаго, не увидели они его и свернув на юг, к городу. День был таким же ясным, солнечным, как и начинавшее его утро, в воздухе чувствовалась легкая прохлада, делавшая вполне осмысленным совет Хога держать окна машины плотно закрытыми.

Они выбрали путь вдоль берега озера, огибая таким образом Петлю, с намерением так и ехать на юг, пока машина не окажется далеко за пределами города. Теперь машин попадалось заметно больше, чем утром, и Рэндаллу приходилось внимательно следить за дорогой, что было даже и кстати — ни он, ни Синтия не хотели сейчас разговаривать.

— Синтия… — сказал Рэндалл, когда район Петли остался позади.

— Да.

— Нужно кому-нибудь сказать. Как только встретим полицейского, я остановлюсь и скажу, чтобы он позвонил в Уокиган.

— Тедди!

— Не кипятись. Наплету ему чего-нибудь, чтобы расследование началось, а на нас подозрений не было. Сумею, не в первый раз.

Синтия замолкла; кому как не ей было знать, что фантазии у мужа более чем достаточно для такой простой задачи. Полицейский встретился через несколько кварталов; стоя на тротуаре, служитель закона грелся на солнышке и лениво наблюдал за мальчишками, играющими на пустыре в футбол. Свернув к бровке, Рэндалл остановил машину.

— Открой окно, Син.

Синтия опустила стекло и тут же резко, судорожно хватила ртом воздух. И она, и Рэндалл с трудом подавили желание закричать.

За окном не было ни солнечного света, ни полицейского, ни мальчишек — не было вообще ничего. Только серый, безликий туман, и этот туман медленно пульсировал, словно живя какой-то своей, не оформившейся еще жизнью. И никаких признаков города, но не потому, что туман был очень плотным, а потому, что он был — пуст. Сквозь него не проглядывало ни одно движение, сквозь него не долетал ни один звук.

Приблизившись к окну машины, туман начал медленно заползать внутрь.

— Закрой окно!

Увидев, что Синтия никак не может справиться со своими не гнущимися от ужаса пальцами, Рэндалл перегнулся через нее и лихорадочно крутанул ручку, подняв стекло до упора.

И все стало по-прежнему, через стекло они снова увидели полицейского, играющих детей, тротуар, а дальше — город. Синтия взяла мужа за руку.

— Поезжай, Тедди.

— Подожди секунду, — напряженным голосом сказал Рэндалл, поворачиваясь к своему окну. Медленно, очень осторожно, он приспустил стекло — чуть-чуть, меньше чем на дюйм.

Этого хватило. И здесь тоже стояла серая бесформенная масса. Через стекло отчетливо виднелись улица и машины, бегущие по ней, сквозь открытую щель — ничего.

— Поезжай, Тедди. Пожалуйста.

Уговаривать Рэндалла было не надо, выжав сцепление, он резко бросил машину вперед.

* * *

Их дом стоит не прямо на берегу, но поблизости. Залив хорошо виден с вершины ближайшего холма. В поселке, куда они ходят за покупками, живут всего восемь сотен человек, но им этого вполне хватает. Да и вообще они не особенно любят общество — кроме, конечно, общества друг друга. Вот этого у них предостаточно. Когда он идет работать в огород или в поле, она идет следом, прихватив с собой какую-нибудь мелкую женскую работу. В город они тоже ездят вместе, рука в руку, всегда, без всяких исключений.

Он отпустил бороду, и не потому, что ему очень уж это нравится, а по необходимости — во всем их доме нет ни одного зеркала. Есть у них одна странность, которая обратила бы на себя внимание в любой общине, знай о ней окружающие, но такова уж природа этой странности, что никто и никогда о ней не узнает.

Вечером, отходя ко сну, он обязательно пристегивает наручниками свою руку к ее руке и только потом выключает свет.

ОНИ

_{© В. Гольдич, И. Оганесова, перевод}

Они не оставляли его в покое.

Они никогда не оставляли его в покое. Он подумал, что, наверное, это часть их плана — никогда не оставлять его в покое, не дать ему возможности поразмыслить над той ложью, которой они пичкали его, не дать ему времени найти их слабые места и постичь истину.

И этот их проклятый надсмотрщик утром! Вломился со своим завтраком, разбудил его, и теперь он никак не может вспомнить сон, который ему сегодня снился. Если бы он только мог вспомнить этот сон…

Кто-то отпирает дверь. Но ему на это плевать.

— Привет, старина. Мне сказали, что ты отказался от завтрака? — и над его кроватью нависла профессионально любезная маска доктора Хейварда.

— Я не был голоден.

— Ну нельзя же так. Ты ослабеешь, и я не смогу тебя вылечить. Вставай-ка, одевайся, а я велю принести тебе эг-ног. Давай, давай, парень!

Неохотно, но не желая вступать в конфликт, он встал и скользнул в халат.

— Вот так лучше, — похвалил Хейвард. — Сигарету?

— Нет, спасибо.

Врач удивленно покачал головой:

— Будь я проклят, если как-то понимаю тебя. Отсутствие интереса к физическим удовольствиям не соответствует твоему типу.

— А какой у меня тип? — ровным тоном поинтересовался он.

— Фу ты! — и Хейвард скорчил проказливую мину. — Если бы врачи раскрывали пациентам свои профессиональные секреты, то они едва-едва зарабатывали бы себе на хлеб.

— Так что же у меня за тип?

— Ну… ты ведь не хочешь, чтобы я просто приклеил тебе ярлык. Я о тебе ничего не знаю. Неужели не пора рассказать о себе?

— Я буду играть с вами в шахматы.

— Хорошо, хорошо, — торопливо согласился Хейвард, — мы уже и так целую неделю каждый день играем. Но если ты будешь рассказывать, я буду играть.

Что это может значить? Если он правильно их понял, то они уже знают, что он раскрыл их заговор, хотя он вряд ли чего-то добьется, если будет скрывать очевидное. Ну что ж, пусть попытаются убедить его в обратном. Снявши голову, по волосам не плачут. Да ну их к чертям собачьим!

Он достал шахматы и начал расставлять фигуры:

— Что вы на данный момент знаете обо мне?

— Очень мало. Осмотр ничего не дал. И факты биографии тоже. Ты очень умен, если судить по тому, чего ты достиг в школе и на работе. Иногда резкие перепады в настроении, но ничего из ряда вон выходящего. Единственная информация о тебе, которая может сослужить нам службу, — это инцидент, из-за которого тебе пришлось попасть сюда на лечение.

— Из-за которого меня сюда упрятали, вы хотите сказать.

— О боже! Да если ты запираешься у себя в комнате и твердишь, что твоя жена состоит с кем-то в заговоре против тебя, как ты думаешь, люди будут реагировать на это?

— Но она действительно состоит в заговоре против меня. И вы тоже. Белые или черные?

— Черные. Сейчас твоя очередь атаковать. Ну почему ты думаешь, что мы все «в заговоре против тебя»?

— Трудно объяснить. Для этого нужно вернуться в мое детство.

И он сделал белым конем ход на клетку В3. Брови Хейварда поползли вверх:

— Как это понять?

— А почему бы и нет? Я не рискую играть против вас гамбит.

Врач пожал плечами и сделал ответный ход.

— Ну хорошо, начнем с детства. Оно может пролить на твой случай больше света, чем все, что у тебя произошло в недавнем прошлом. Чувствовал ли ты, что тебя преследуют?

— Нет! — он привстал со стула. — Когда я был ребенком, я был уверен в себе. Тогда я знал. Я знал! Я знал, что жизнь стоит того, чтобы жить. Я был в мире с самим собой и со своим окружением. Жизнь была хороша, и мне было хорошо, и я понимал, что существа, окружавшие меня, такие же, как я.

— А они не были такими же?

— Конечно нет! И особенно дети. Я не представлял себе, что такое испорченность, пока не связался с этими так называемыми детьми. Маленькие дьяволы! От меня хотели, чтобы я был таким, как они, и играл с ними.

Врач кивнул:

— Я понимаю. Дети иногда бывают ужасными дикарями.

— Вы не поняли. Дело не в дикости. Эти существа были просто другими — совсем не такими, как я. Они выглядели так же, как и я, но они не были такими, как я. Когда мне хотелось объяснить им что-то очень важное в моем понимании, они пялили на меня глаза и презрительно смеялись. А потом они обязательно наказывали меня за то, что я делился с ними своим сокровенным.

Хейвард кивнул.

— Я понимаю, что ты имеешь в виду. А взрослые?

— Это другое. Взрослые сначала ничего не значат для детей. Они ничего не значили и для меня. Они были слишком большими и не беспокоили; кроме того, они вечно были заняты чем-то таким, что было выше моего понимания. Я начал интересоваться ими только тогда, когда заметил, что мое присутствие как-то сковывает их.

— Что ты имеешь в виду?

— Ну… Они никогда в моем присутствии не делали того, что делали в мое отсутствие.

Хейвард внимательно посмотрел на него:

— А это утверждение действительно имеет под собой почву? Откуда ты знаешь, чем они занимались в твое отсутствие?

— Но я ловил их на том, что они внезапно прекращали разговор, когда я входил в комнату, или же начинали говорить о погоде или еще о чем-то пустом. Тогда я начал прятаться, подглядывать и подслушивать. Взрослые вели себя совсем иначе.

— Теперь твой ход… Да, но это было, когда ты был ребенком. Все дети проходят через это. Теперь, когда ты стал мужчиной, ты должен понимать, почему взрослые так поступали. Дети — странные существа, и их нужно защищать. По крайней мере, мы защищаем их от всех наших проблем. Существует целый кодекс условностей в отношении…

— Да, конечно, — нетерпеливо прервал он, — я все это понимаю. И все же я наблюдал и запоминал многое такое, чего мне и теперь не понять. Я насторожился и заметил вот что.

— Что же?

Он увидел, что враг не смотрит на доску, производя рокировку.

— Я заметил, что все, что они делали, и все, о чем они говорили, никогда не имело никакого смысла. Они должны были делать что-то совершенно другое.

— Я не понимаю.

— Вы не хотите понимать. Кстати, я вам все это рассказываю в обмен на партию в шахматы.

— А почему ты так любишь играть в шахматы?

— Потому что это единственная вещь в мире, правила которой мне понятны. Ну да все равно! Я внимательно наблюдал за всем, что видел вокруг себя, — за городами, заводами, фермами, церквами, школами, домами, железными дорогами, деревьями, библиотеками, животными и людьми. За людьми, которые были похожи на меня и которые должны были бы чувствовать то же, что и я, если бы все, чему меня учили, было правдой. А чем они занимались, эти люди? Они ходили на работу, чтобы зарабатывать деньги, чтобы на них покупать еду, чтобы с помощью еды восстанавливать силы, чтобы снова идти на работу, чтобы опять зарабатывать деньги, и так далее, — до тех пор, пока они не умрут. Эта модель, правда, допускала легкие вариации. Но какое это имеет значение, если люди все равно заканчивают смертью? И все твердили мне, что я должен делать то же самое. А я лучше знаю, что мне делать!

Врач бросил на него капитулирующий взгляд и засмеялся:

— Я не спорю с тобой. Жизнь действительно такова и, может быть, лишена смысла. Но это единственное, что нам дано. Почему же не наслаждаться этим — и чем больше, тем лучше?

— Ну нет! — он упрямо сжал губы. — Вы не убедите меня. А откуда я знаю, что вы правы? Из-за того, что вокруг меня только сцена и на ней толпы актеров, которые не смогли бы выжить, если бы постоянно не метелили друг друга? Все, что угодно, но не это. Огромное, невероятное безумие, которое меня окружает, не может не быть запланированным. И я разгадал ваши планы!

— Что же это за планы?

Он заметил, что врач снова отвел взгляд.

— Это игра, преследующая цель сбить меня с моего пути, оккупировать мой мозг и занять его ничего не значащими деталями, из-за которых я обязательно забуду самое главное. И вы все в заговоре против меня. — Он ткнул пальцем врачу в лицо. — Большинство людей просто беспомощные автоматы, а вы — нет. Вы — один из участников преступного заговора против меня. Вас прислали сюда, чтобы заставить меня вернуться к разыгрыванию той роли, которую вы мне предназначили.

Он видел, что врач ждет, когда он успокоится.

— Не волнуйся, — проговорил наконец Хейвард. — Может, это и заговор, но почему ты решил, что заслуживаешь какого-то особого внимания к своей персоне? Может, это шутка, которую разыгрывают против всех нас. Почему бы мне тоже не быть такой же жертвой, как и ты?

— Черт бы вас побрал! — и он снова сунул в лицо Хейварду длинный палец, — Это и есть самое главное в вашем плане. Вы рассовали вокруг меня всех этих людей, похожих на меня, чтобы я не догадался о том, что являюсь центром ваших интриг. Но я заметил самое главное, и это факт непреложный. Я уникален. Вот я, перед вами, с внутренней стороны. А мир — с внешней. И я — центр…

— Полегче, полегче! А не кажется ли тебе, что и для меня мир является внешней стороной, а я сам — внутренней? Мы все — центр Вселенной…

— Не скажите. Это вы хотели убедить меня в том, что я такой же, как и миллионы окружающих меня. Ложь! Если бы они были такими же, как я, я смог бы с ними общаться. А я не смог. Я старался, но не смог. Я раскрывал им свои сокровенные мысли в поисках тех, кому они были бы близки. И что я получал взамен? Глупые ответы, раздражающие несообразности, бессмысленную чепуху. Я повторяю вам, что я старался. Боже, как я старался! Но никто не протянул мне руки. Все было пустым и чужим!

— Минуточку. Ты хочешь сказать, что я ничего не понимаю? Ты не веришь в то, что я живой и мыслящий человек?

Он внимательно посмотрел на врача:

— Я думаю, что вы живой, но чужой мне человек. Один из моих антагонистов. И вы окружили меня тысячами таких же, как вы, — с пустыми лицами, бессмысленная речь которых — простая реакция организма на шум.

— Но если ты все же согласен с тем, что я — субъект мысли, то как можно считать меня чем-то чужеродным по отношению к тебе?

— А вот как! — он вскочил и бросился к шкафу, из которого вынул футляр со скрипкой.

Пока он играл, страдальческие морщины на его лице разглаживались, а все лицо приобретало какую-то одухотворенную красоту. На эти мгновения его снова захлестнули эмоции, но он уже забыл о своих снах. Мелодия легко следовала от мысли к мысли с неумолимой логикой. Он закончил игру триумфальным финалом, подытоживающим все сказанное-сыгранное, и повернулся лицом к врачу:

— Поняли?

— Хм-м-м.

Ему показалось, что врач становится осторожнее.

— Это немного странно, но замечательно. Жаль, что ты серьезно не занимался скрипкой. Ты мог бы многого достичь. Да и сейчас не поздно. Почему бы тебе не заняться музыкой?

Он стоял и долго внимательно смотрел врачу в глаза, потом покачал головой:

— Бесполезно. Совершенно бесполезно. Общаться все равно ни с кем не смогу. Я одинок, — он положил инструмент на место и вернулся к столу. — Мой ход, кажется?

— Да. Береги своего ферзя.

Он оценивающе посмотрел на доску:

— Совсем не обязательно. Он мне больше не нужен. Шах.

Врач прикрыл короля пешкой.

— Вы умело обращаетесь со своими пешками, но я научился предугадывать ваши ходы. Так что снова шах — и мат, я думаю.

Врач оценил ситуацию на доске:

— Нет, — наконец сказал он. — Нет, не совсем, — и отвел атакованную фигуру, — Не шах-мат, а пат на худший случай. Еще один пат.

Его расстроил приход Хейварда: тот нашел логически слабые места в его суждениях. Но он не мог ошибаться. С логической точки зрения мир является величайшим обманом, обрушивающимся на всех и каждого. Но что такое логика?

Логика сама по себе есть величайшее надувательство, потому что оперирует недоказанными посылками; с ее помощью можно доказать все, что угодно. Мир есть то, чем он является на самом деле, и сам несет в себе доказательства своей несостоятельности.

Но что же делать ему? Может ли он провести грань между известными и неизвестными ему фактами, чтобы прийти к разумному пониманию мира, основанному только на фактах, — к пониманию, свободному от запутанных логических операций и посылок, в которых он не уверен?

Факт первый — он сам. Он хорошо знает себя, — он существует.

Факт второй — существование «пяти чувств», все, что он сам увидел, услышал, обонял, осязал, испробовал. Осознавая пределы своих «чувств», он все же должен верить им. Без них он был бы полностью отчужден от мира, заперт в своей скорлупе, слеп, глух, отделен от всего. Он был бы одним-единственным существом на Земле.

Но чувства — это еще не все. Он знает, что ничего не придумал из того, что постиг благодаря чувствам. Но должно быть что-то еще, что-то, сделавшее мир доступным восприятию его чувств. Все философы, утверждавшие существование физического мира только в рамках субъективного воображения, — сущие мошенники.

А что же еще? Есть ли еще какие-нибудь «третьи» факты, на которые он мог бы опереться? Нет, только не здесь. Он не мог себе позволить верить в то, что узнал из книг и чему его научили, во все то, что считалось непреложным фактом. Нет, он не смог поверить всему этому, потому что в общей сумме то, что ему говорили, чему учили в школе, было противоречивым, бессмысленным и глубоко несостоятельным.

Минуту… Все это нагромождение лжи, все эти бессмысленные противоречия являются фактами хорошо ему известными. Поэтому их можно считать очень ценной для него информацией.

Мир, каким он его видит, — глубоко неразумен и одновременно слишком велик, чтобы быть абсолютно лишенным смысла. Если же мир не столь безумен, каким представляется ему, то существует какая-то сила, которая сделала его таким — для того, чтобы обмануть сознание индивида. Но почему именно его? Каков смысл этого подлога? В самом этом обмане и должен быть ключ к разгадке. Ему было суждено познать массу концепций окружающего мира — всяческие философии, религии, идеи «здравого смысла». Большинство из них были такими ничтожными, что их вряд ли можно было принимать всерьез. Но все они включали одно и то же положение, в которое он не мог не верить: то, что он был «человеческим существом» — как миллионы его современников и миллиарды тех, кто жил до него и будет жить после него.

Какая чушь! Ему никогда не удавалось вступить в настоящий контакт с себе подобными. В агонии своего одиночества он обманул себя, поверив в то, что Элис понимала его и была такой же, как и он. Он не удосужился тысячу раз проверить ее, потому что слишком невыносимой была для него мысль о возвращении к своему одиночеству. Ему очень нужно было поверить в то, что его жена — живое, дышащее существо, сделанное из того же теста, что и он, и что ей понятны все его сокровенные мысли. Ему не хотелось верить в то, что она — просто зеркало, эхо или что-то невообразимо худшее.

Он нашел себе партнера, и мир стал меньше раздражать его, хоть и был таким же глупым и скучным. Он сделался в меру счастливым и отбросил свои подозрения. Даже свой однообразный труд он воспринимал терпимее, пока досадная случайность не пробила брешь во всем этом обмане, и все его подозрения вернулись и начали мучить его с удвоенной силой.

Он уже начал жалеть о том, что выдал им себя. Если бы он держал рот на замке, они бы не заперли его здесь. Ему следовало быть более проницательным, смотреть во все глаза и слушать во все уши, выуживать из них детали и мотивы заговора против него. Он смог бы перехитрить их.

Но они заперли его — и весь мир стал сумасшедшим домом, а они тюремщиками.

В замке повернулся ключ, и он увидел человека с подносом:

— Ваш обед, сэр.

— Спасибо, Джо! — сказал он. — Поставь сюда.

— Сегодня вечером кино. Не хотите пойти? Доктор Хейвард сказал, что вам следовало бы…

— Нет, спасибо.

— Лучше бы вы пошли, сэр.

И он с удовольствием услышал настойчивость в голосе Джо.

— Фильм хороший. Будет и мультфильм с Микки Маусом…

— Ты почти убедил меня. Проблемы Микки Мауса похожи на мои. Но я не пойду. Пусть не трудятся пускать фильм.

— Но фильм будет в любом случае. Многие другие обязательно пойдут:

— Действительно? Что это — особый расчет или ты просто заговариваешь меня? Не стоит напрягаться. Я знаю всю эту игру. Если я не пойду, то и фильма не будет.

Ему не понравилась усмешка, которой Джо ответил на его выпад. Разве может быть так, чтобы это существо было сделано из одного с ним материала — хорошо развитые мускулы, флегматичность, терпеливость, что-то собачье во всем облике? Неужели он напичкан только рефлексами робота? Нет, он, скорее всего, один из них, если поставлен здесь.

Джо ушел, а он, занявшись едой, начал сгребать ложкой (единственным инструментом, которым его снабдили) кусочки уже нарезанного мяса. Он снова улыбнулся их предусмотрительности и расчету. Они не знают, откуда исходит опасность. Он не убьет себя до тех пор, пока есть надежда открыть истину. У него в запасе еще масса возможностей, прежде чем он примет это бесповоротное решение.

После ужина он занялся приведением в порядок своих мыслей и решил записать их. Он достал бумагу. Ему нужно начать с общей формулировки тех основных принципов, которые вдалбливались ему всю его «жизнь». Жизнь? Да, слово подходящее. Он записал:

«Мне сказали, что я родился столько-то лет назад, и что через приблизительно столько-то лет я умру. Мне предложили немало глупых версий того, где я был до своего рождения и где буду после смерти. Но все это грубая ложь, преследующая цель не обмануть меня, а просто направить по неправильному пути. Всяческими путями окружающий мир пытается убедить меня, что я смертен, что я здесь ненадолго, что пройдет какое-то количество лет — и я уйду в небытие.

Неправда! Я бессмертен. Я переступаю через пределы времени, отмеренного мне. Промежуток в семьдесят лет не что иное, как одна из фаз моей жизни. Во-первых, я осознаю, что существую, а во-вторых, что я вечен. Может, я замкнутая кривая, но это не важно. Я в любом случае не имею ни начала, ни конца. Моя уверенность не относительна, она абсолютна, и ее нельзя ни создать, ни уничтожить. И только память, так как только она — относительный аспект сознания, — может быть подвергнута воздействию и даже уничтожена.

Правда, большинство религий, которые я узнал, учат бессмертию, но, обратите внимание, как они этому учат. Самый верный способ убедительно солгать — это неубедительно сказать правду. Значит, они не хотели, чтобы я им поверил.

Внимание: почему они так старались убедить меня в том, что через какое-то время я «умру»? На это должна быть очень серьезная причина. Я делаю вывод, что они готовят меня к какому-то глобальному переделыванию. Мне жизненно необходимо узнать их намерения — на это мне, может быть, понадобится несколько лет. Для этого нужно перестать мыслить их категориями».

Вернулся Джо:

— Пришла ваша жена, сэр.

— Скажите ей, чтоб она уходила.

— Пожалуйста, сэр. Доктор Хейвард очень хочет, чтобы вы с ней повидались.

— Скажи доктору Хейварду, что я его считаю превосходным шахматистом.

— Хорошо, сэр, — Джо постоял с минуту. — Так вы не хотите с ней видеться?

— Нет.

Когда Джо ушел, он еще несколько минут ходил по комнате, не в состоянии собраться с мыслями. Нужно отдать им должное, они вели с ним приличную игру, после того как упрятали сюда. У него есть отдельная комната и масса времени для размышлений. Конечно, его постоянно пытаются чем-то занять или отвлечь, но он упрям и всегда каким-то образом нарушает их планы, выгадывая для себя время для самоанализа.

Черт знает что! Он не хочет, чтобы они впутывали во все это Элис. И хотя она вызывает у него ужас и отвращение — с тех самых пор, как он обнаружил правду, — он не хочет, чтоб ему напоминали о ней и заставляли принимать какие-то решения в отношении нее.

В конце концов, она столько лет была его женой. Женой? А что такое жена? Еще одна душа, но такая же, как твоя собственная, дополнение к ней, второй полюс магнита, святилище понимания и сочувствия в непостижимых глубинах одиночества. Он самозабвенно верил во все это столько лет. Настоятельная необходимость иметь такого же друга, как и он сам, привела его к тому, что в ее прекрасных глазах он увидел себя и перестал замечать все то, что делало их непохожими друг на друга.

Он вздохнул. Он чувствовал, что сумел избавиться от многого, чему его научили в жизни, но Элис проникла под его кожу, даже глубже, и он не мог не мучиться этой болью. Он был счастлив с ней — хоть все это и было наркотическим трансом. Они дали ему отличное зеркало, в которое он мог смотреться и с которым мог играть; ну почему же он не разглядел, что стояло за этим зеркалом!

Уставший, он вернулся к своим рассуждениям:

«Мир интерпретирует две основные концепции. Первая — здравый смысл, который полагает, что в мире существует и многое такое, чего не видно на поверхности, что обычное поведение человека, его поступки сами по себе разумны. Вторая — религиозно-мистическая концепция, которая считает мир иллюзорным, нереальным, над которым довлеет истинная реальность.

Они обе неверны. Общая схема концепции здравого смысла совершенно бессмысленна: «Жизнь коротка и полна неприятностей. Существо, рожденное женщиной, обречено на вечные страдания. Дни его быстротечны. Все — тщеславие и суета». Эти утверждения, возможно, беспорядочны и неверны, но они четко отражают позицию здравого смысла. В таком мире все человеческие усилия не более рациональны, чем слепой полет мотылька к свету. «Мир здравого смысла» — нечто безумное, взявшееся из ничего и в никуда уходящее.

Что касается другой концепции, она с первого взгляда более рациональна, хотя бы потому, что отрицает ярко выраженную глупость позиции здравого смысла. Но эта концепция тоже нерациональна. Это простой уход от действительности, потому что отрицается сама возможность прямого контакта между человеком и потусторонним миром. Конечно, «пять чувств» не столь совершенны, чтобы осуществлять этот контакт, но, в конце концов, это единственное, что дано человеку».

Он смял бумагу и резко встал со стула. Упорядоченность и логика не помогают. Но он прав, потому что он это чувствует. Он, конечно, не знает еще всего. Да кому нужны этот огромный обман, бессчетное количество существ, целые континенты, чудовищная матрица безумной истории, безумных традиций, безумной культуры? Что нужно человеку, кроме его собственной скорлупы и хорошо сидящего пиджака?

Но должно же что-то быть, должно было быть, потому что им было чрезвычайно важно кардинально обмануть его, ведь обман меньшего масштаба не сработал бы.

Он должен был предвидеть все это. А теперь ему нужно идти вслед за обманом, наступая ему на пятки. Сейчас он должен увидеть их работу, застать кукловодов врасплох за их манипуляциями.

Первое, что ему нужно сделать, — это бежать из этого сумасшедшего дома, но так искусно, чтобы они не увидели, не поймали его, не имели возможности помешать ему. Это будет нелегко. Но он должен превзойти их в проницательности и прозорливости.

Решив раз и навсегда бежать, он целый вечер обдумывал, как ему осуществить замысел. Тот казался почти невыполнимым: убежать, не будучи замеченным, скрыться в надежном месте. Они должны потерять его след, чтобы никогда уже не знать, куда направить против него удар. У него несколько дней не будет еды. Ничего, без этого он проживет. Но он ни в коем случае не должен дать им шанс разгадать его планы.

Дважды промигал свет. Он послушно встал и начал готовиться ко сну. Когда Джо заглянул в глазок, он уже был в постели лицом к стене.

Блаженство! Какое блаженство вокруг! Он наедине с самим собой, слышит музыку, исходящую из каждой клеточки его существа, как это всегда было и будет. Ему приятно осознавать себя частью живого, всего того, что участвует в нем самом и в чем непременно участвует он. И только одна неприятная мысль — он не помнит подробностей — но вот и она ушла, вернее, ее никогда и не было, для нее просто не было места.

Ранним утром из соседней палаты в его скованное сном тело проникли звуки, которые стали ему уже знакомыми и обычно напоминали о том, где он находится. Но в этот раз пробуждение было столь безмятежным, что он не сразу вспомнил все то, что ему пришлось пережить. Он тихо лежал, улыбаясь, ощущая приятную неуклюжесть своего еще сонного тела. Он уже давно забыл это ощущение из-за вечной борьбы с ними. Что ж, теперь он знает тональность, в которой нужно играть, и быстро расставит все по своим местам. Он немедленно вызовет их и объявит свою новую позицию. Каким забавным будет выражение лица у старика Гларуна, когда он поймет, что текущий цикл их борьбы завершен.

Щелчок смотрового глазка и скрежет открывающейся двери раздробили цепь его мыслей. Вошел Джо, внес поднос с завтраком и поставил его на стол:

— Доброе утро, сэр. Сегодня чудесный день. Будете завтракать в постели или встанете?

Не отвечать! Не слушать! Не обращать внимания! Это часть их плана. Но поздно, слишком поздно. Он почувствовал, как скользит, падает, низвергнутый из мира своей реальности в мир их обмана. Забыл, все забыл, и не за что зацепиться его памяти. Осталось только ощущение какой-то большой, разбивающей сердце потери и боль неосуществленного очищения.

— Оставь, я сам решу.

— Отлично, — Джо поспешил выйти, громко захлопнул дверь и шумно запер замок.

Он долго лежал, не двигаясь, чувствуя, как каждый нерв в его теле натянут до предела. Наконец, он встал с кровати, все еще чувствуя себя глубоко несчастным, и начал концентрироваться на мысли о побеге. Но из-за того что его так грубо вернули из мира его реальности в их мир, он не мог прийти в себя. В мыслях поселились сомнения — может, доктор был прав, когда говорил, что он не одинок в своей несчастной необходимости выбора? Может, он просто страдает паранойей и почему-то считает себя не таким, как все?

Неужели здесь, вокруг него, роятся в своем улье другие люди — беспомощные, слепые, безропотные, осужденные на вечное несчастное одиночество? Неужели сострадание, которое он вызывал у Элис, не что иное, как отражение ее внутренних мук, а не комедия, разыгранная в соответствии с их планами?

В дверь постучали:

— Войдите, — сказал он, не глядя; их приходы и уходы уже безразличны ему.

— Дорогой, — медленно и неуверенно произнес такой знакомый голос.

— Элис! — он немедленно встал и уставился на нее. — Кто разрешил тебе войти?

— Пожалуйста, милый, пожалуйста, я должна была увидеть тебя.

— Это несправедливо. Это несправедливо, — он больше обращался к себе, чем к ней. И потом: — Зачем ты пришла?

Она встала перед ним, полная достоинства, чего он никак не ожидал. Красоту ее детского личика испортили морщины и тени под глазами, но оно горело какой-то удивительной отвагой:

— Я люблю тебя, — тихо сказала она. — Ты можешь выгнать меня, но ты не заставишь меня разлюбить тебя и бросить в беде.

Он отвернулся от нее, не зная на что решиться. Неужели он действительно неправильно понимал ее? Неужели за этим барьером плоти и звуковых сигналов тот дух, который всегда стремился к нему? И то, что возлюбленные шепчут друг другу в темноте: «Ведь ты понимаешь меня, правда?».

— Да, любимая, я понимаю.

— Тогда все, что происходит с нами, не имеет значения, пока мы вместе и понимаем друг друга.

Слова, слова, глухо отскакивающие рикошетом от стен…

Нет, он не мог ошибаться! Проверить ее снова!

— Почему ты удерживала меня на этой работе в Омахе?

— Я не удерживала тебя. Я просто говорила, что нужно хорошо подумать, прежде чем…

— Не важно, не важно.

Нежные руки и дорогое лицо, всегда с удивительным упорством направляющие его на путь, которому он не хотел следовать. Всегда с наилучшими намерениями, но так, чтобы он никогда не совершал неразумных поступков, которые он сам никогда не считал неразумными. Быстрее, быстрее, торопись и с ангельским лицом делай все так, чтобы ни на минуту не остановиться и не подумать самому.

— Почему ты не хотела, чтобы я поднялся наверх?

Она попыталась улыбнуться, хотя глаза ее уже наполнились слезами.

— Я не думала, что это имеет для тебя такое значение. Я не хотела, чтобы ушел наш поезд.

Это был незначительный эпизод. По какой-то причине, непонятной ему, он настаивал на том, чтобы пойти наверх в свой кабинет, когда они уже собирались отправиться на вокзал (они уезжали ненадолго в отпуск). Шел дождь, и она напомнила ему, что времени у них в обрез. Он удивил себя и ее, настаивая на том, что поднимется сейчас в свой кабинет. Он даже оттолкнул ее, когда она стала у него на пути. И даже тогда ничего бы не было, если бы он, тоже непонятно почему, не отодвинул штору на окне, выходящем на тыльную сторону дома. Очень сильный дождь шел на фасадной стороне, а здесь, с этого окна, погода была прекрасной, солнечной и никакого дождя.

Он долго стоял тогда у окна, глядя на солнечный свет и собираясь с мыслями. К нему вернулись все его старые подозрения — теперь прибавилось и это необъяснимое противоречие. Потом он обернулся и увидел, что она стоит возле него. С тех самых пор он все старался забыть выражение ее изумленного лица, когда он спросил:

— И как же дождь?

— Дождь? — повторила она слабым, удивленным голосом. — Да, шел дождь. Ну и что?

— Но в окне моего кабинета дождя не было.

— Что? Да нет, он был. Я видела, как на мгновение солнце выглянуло из-за туч, ну и все.

— Ерунда!

— Но, милый, какое имеет отношение погода к тебе и ко мне? Какая разница — идет дождь или нет? — Она робко приблизилась к нему и взяла под руку. — Разве я отвечаю за погоду?

— Думаю, что ты. Уходи, пожалуйста.

Она отошла от него, причесала вслепую волосы, проглотила слезы и решительно произнесла:

— Хорошо, я уйду. Но помни — ты можешь вернуться домой, если захочешь. И я буду ждать тебя, — она заколебалась на мгновение и неуверенно сказала: — Может, ты поцелуешь меня на прощание?

Он никак не ответил ей — ни голосом, ни взглядом. Она посмотрела на него, потом повернулась, неловко пошла к двери и исчезла за ней.

Существо, которое он знал под именем Элис, не меняя своего облика вошло в комнату, где все они собрались.

— Нужно отказаться от этой программы. Я не в состоянии больше воздействовать на него.

Они ожидали этого, но все равно пришли в смятение. Гла-рун обратился к Главному Управляющему:

— Подготовиться к немедленному внедрению в избранную память воспоминаний о другой жизни.

Затем, повернувшись к Главному Исполнителю, Гларун сказал:

— Экстраполяция показывает, что в течение двух дней он совершит побег. И наша программа потерпела поражение из-за того, что вы не обеспечили тогда дождь не только с фасада, но и с тыльной стороны его дома. Впредь работайте более тщательно над выбором средств.

— Если бы мы понимали мотивы его поведения, нам было бы проще.

— В моей должности доктора Хейварда я часто думал об этом, — отпарировал Гларун, — но если бы мы понимали мотивы, мы стали бы частью его. Воскресите в памяти Договор! Он и так почти вспомнил.

Существо, игравшее Элис, заговорило:

— Может, попробовать программу «Тадж Махал»? Она ему почему-то нравится.

— Вы уже уподобляетесь ему!

— Может быть. Я не боюсь. Так что, попробуем?

— Посмотрим.

Гларун продолжал отдавать команды:

— Держите структуры наготове до изменения программы. Нью-Йорк и Гарвардский университет уже не нужны. Начинайте очистку памяти. Вперед!

Пит Перкинс свернул на стоянку «Олл-Найт» и крикнул:

— Привет, Папаша!

Старый смотритель поднял взгляд.

— Погоди секунду, Пит, я сейчас.

Он рвал на узкие полоски страницу воскресного комикса приложения к газете. Маленький смерчик, круживший неподалеку, подбирал с земли бумажки и вместе с дорожной пылью швырял в лица прохожих. Старик протянул ему длинную, яркую полоску, оторванную от юмористической газеты.

— На, Кыска, — ласково позвал он. — Иди, иди сюда… Смерчик поколебался, вытянулся к небу, сделавшись довольно высоким, перескочил через две стоявшие рядом машины и опустился прямо к его ногам.

Он точно принюхивался к подношению.

— Держи, Кыска, — нежно сказал старик, разжимая пальцы. Смерчик подхватил пеструю полоску, закрутил-завертел.

Старик оторвал еще одну и еще, а смерчик вкручивал их по спирали в общую массу вращающихся бумажек и прочего мусора, делавшего его «тело» видимым для глаз. Свежие порывы ветра, ворвавшиеся в «Каньон» мимо высоких домов, придали смерчику сил; он еще закрутился ввысь, вплетая цветные ленточки в свою немыслимую, фантастическую «прическу». Старик с улыбкой обернулся к Питу:

— Нравятся Кыске новые одежки…

— Папаша, ты полегче с такими шутками. А то я и вправду поверю.

— Чего? А зачем тебе в Кыску верить — ты же ее собственными глазами видишь.

— Ну да, верно, но ты с ней… то есть, с этим обращаешься, будто… Понимаешь?

— А ты еще так не думаешь? — Голос смотрителя звучал теперь терпеливо-мягко.

— Ну, Папаша…

— Хммм… Одолжи-ка твою шляпу на минуту, — протянув руку, Папаша сдернул с головы Пита шляпу. — Кыска, Кыска, — позвал он. — Кыска, иди сюда! — Смерчик, игравший над ними на высоте нескольких этажей, скользнул вниз.

— Эй! Кепарь-то мой! — напомнил Перкинс.

— Ми-нуточку… Держи, Кыска!

Смерчик внезапно присел, рассыпая свой груз. Старик подал ему шляпу. Смерчик схватил ее и быстро, размашисто закрутил ввысь.

— Эй! — завопил Перкинс. — Ты думай, что делаешь! Это уже не смешно — я за эту шляпу только три года назад шесть монет отдал, и она еще совсем как новая!

— Ничего, — примирительно сказал старик, — Кыска ее назад принесет.

— Принесет?! Скорее в реку уронит!

— Ну уж нет! Кыска ничего никогда ничего не роняет. Гляди, — старик поднял взгляд на шляпу, плясавшую в воздухе возле пентхауза отеля, находившегося через улицу. — Кыска, Кыска! Неси назад!

Смерчик не спешил нести шляпу назад. Она упала, пролетев несколько этажей; смерчик нырнул вниз, подхватил ее и принялся лениво ею жонглировать.

— Сюда принеси, Кыска. Мне.

Шляпа пошла вниз по спирали, перешедшей к финишу в длинную нисходящую кривую, и наконец шлепнулась Перкинсу прямо в лицо.

— Она хотела ее на голову тебе надеть, — объяснил смотритель. — Обычно у нее лучше получается.

— У нее, значит… — Перкинс подобрал шляпу и теперь глядел на смерчик, разинув рот.

— Убедился теперь? — спросил старик.

— Убедился? Ох-хо-хо… — он поглядел на свою шляпу, затем опять на смерчик. — Знаешь, Папаша, по этому случаю необходимо выпить.

Они прошли в маленькую сторожку при стоянке. Папаша достал стаканы, а Перкинс выставил едва початую пинтовую бутылку и налил две изрядных порции. Проглотив свою, он налил еще и сел.

— Первая, — объявил он, — была за здоровье Кыски. А эта укрепит меня перед банкетом у мэра.

Папаша сочувственно крякнул.

— Освещать будешь?

— Ну, надо же колонку чем-нибудь забить. «Прошлым вечером мэр Хиззонер, в окружении блистательного созвездия мошенников, темных личностей, подхалимов, лизоблюдов, доносчиков и подтасовщиков из избирательной комиссии, давал званый обед в честь…» Надо же о чем-то писать, Папаша, подписчики ждут… Чер-рт, почему мне не хватает духу бросить все это и пойти в поденщики?

— Сегодня твоя колонка, Пит, была замечательной, — ободрил его старик. Он вытащил номер «Дейли Форум»; Перкинс взял газету и пробежал взглядом свою собственную колонку.

«НАШ ПРЕКРАСНЫЙ ГОРОД» Пит Перкинс.

Ниже говорилось:

«Как, у нас не будет конок? Наш городской рай держится на традициях. Что хорошо было для отцов-основателей, то хорошо и для нас. Мы спотыкаемся на той же самой выбоине, где Прадедушка Тозьер еще в девятом году сломал ногу. Нелишне бы также уяснить себе: вода, выпускаемая вами из ванны, не уходит от вас навсегда — она вернется через кухонный кран. Обработанная, насыщенная хлоркой, однако та же самая. (Кстати, Хиззонер пользуется ключевой водой из бутылок. На это нужно обратить внимание.) А я должен сообщить вам об ошеломляющих переменах. Вместе с конками от нас уходит нечто такое… Можете не верить. Наш общественный транспорт ходит так редко и медленно, что вы, может, и вовсе не замечаете его. Однако клянусь вам: я видел вагон, грохочущий по Гранд-Авеню, без каких бы то ни было лошадей! Видимо, его приводило в движение какое-нибудь новомодное электрическое устройство».

* * *

«Даже в век атома некоторые перемены — это уже слишком. И я призываю всех горожан…» — Перкинс с отвращением фыркнул. — Это, Папаша, все равно, что погремушкой трясти. Город насквозь коррумпирован, и ничего с этим не поделаешь. Так какого черта я буду себе мозги всяким вздором забивать? Передай-ка бутылку.

— Не отчаивайся, Пит. Тираны гораздо больше пули наемного убийцы боятся смеха.

— Где ты это подцепил? Ну, так мне тоже не смешно. Я уж столько их вышучивал из их кресел — а толку? Все мои усилия принесли толку не больше, чем от твоей подружки-вертушки.

Окна задребезжали от порыва ветра.

— Не говори про Кыску так, — предостерег старик. — Она все понимает.

— Я извиняюсь, — Перкинс встал и отвесил поклон в сторону двери. — Извини меня, Кыска. Твоя деятельность гораздо полезнее моей, — он обернулся к хозяину. — Пойдем, Папаша, наружу, поговорим с ней. По мне — так куда лучше, чем переться к мэру на банкет.

Они вышли наружу. Перкинс прихватил с собой остатки пестрого комикса. Он начал рвать их на ленточки.

— Кыска, Кыска! На! Кушать подано!

Смерчик, склонившийся книзу, забирал ленточки, только рвать успевай.

— А те, что ты ей дал, все еще с ней.

— Конечно, — согласился Папаша. — Кыска у меня бережливая. Когда ей что понравится, постоянно будет с собой носить.

— Она — что, и не устает никогда? Бывают же и безветренные дни…

— Тут — практически не бывает. Здания так стоят, да еще Третья улица прямо на реку выходит. Но я так думаю: свои любимые игрушки она на крышах домов прячет.

Репортер всмотрелся в коловращение мусора.

— Могу спорить, у нее там и газеты не меньше месяца давностью. Папаша, я сделаю из этого статью о мусороуборочной службе и о том, как плохи у нее дела с уборкой улиц. Откопаю парочку газет двухлетней давности и заявлю, что их со дня выхода в свет носило по городу.

— А зачем жульничать? — спросил Папаша, — Давай поглядим, что там у Кыски имеется, — он тихонько свистнул. — Иди сюда, маленькая, дай-ка Папаше твои игрушки поглядеть.

Смерчик раздулся вширь; содержимое его закружилось помедленнее. Смотритель выхватил на лету первый попавшийся клок старой газеты.

— Вот одно — трехмесячной давности.

— Надо бы чего похлеще.

— Ладно, попробуем еще, — он поймал другую газету. — Июнь прошлого года.

— О, лучше!

Из какой-то машины призывно засигналили, и старик поспешил к ней. Когда он вернулся, Перкинс все еще всматривался в свободно парящий мусор.

— Ну как? — спросил Папаша.

— Она мне не дает ничего. Из рук вырывает.

— Кыска, — сказал старик, — как не стыдно? Пит — наш друг, с ним надо быть вежливой.

Смерчик виновато заерзал, точно переминаясь с ноги на ногу.

— Да нет, все в порядке, — сказал Перкинс. — Она же не знала… Гляди, Папаша, видишь вон ту, сверху? Первая полоса.

— Хочешь достать?

— Ага. Глянь как следует шапку — «ДЬЮ» чего-то там. Как ты полагаешь, может, газета у Кыски еще со времен компании 48-го?

— Может быть. Сколько времени я здесь, столько и Кыску помню. И игрушек своих она не теряет. Погоди секунду, — он ласково позвал смерчик, и вскоре газета была в его руках. — Давай посмотрим.

Перкинс изумленно вытаращил глаза.

— Ну, если пробьюсь в Сенат, быть мне «краткосрочником»! Папаша, газетка-то не старше ли тебя?

«Шапка» гласила: «ДЬЮ ВСТУПАЕТ В МАНИЛУ». Дата — 1898 г.

Назад: ВНЕ ВСЯКИХ СОМНЕНИЙ

* * *

VIII

* * *

* * *

IX

X

* * *

НАШ ПРЕКРАСНЫЙ ГОРОД © И. Зивьева, А. Етоев, перевод

* * *

ОНИ

_{© В. Гольдич, И. Оганесова, перевод}

НАШ ПРЕКРАСНЫЙ ГОРОД

_{© И. Зивьева, А. Етоев, перевод}