УОЛДО
© А. Щербаков, перевод
Номер был заявлен как балет-чечетка, но разве опишешь это такими простыми словами?
Его ноги творили замысловатую барабанную дробь, рассыпчатую и чистую. Зал замер, затаив дыхание, когда он взлетел высоко в воздух, выше, чем может быть дано человеку, и на лету исполнил фантастическое, невероятное entrechat douze.
А потом уверенно приземлился на кончики пальцев и в тот же миг отчеканил громоподобное фортиссимо.
Прожектора-пистолеты погасли, на сцену дали полный свет. Зрительный зал надолго примолк, потом понял, что пора, и разразился бурей аплодисментов.
Он стоял лицом к залу, как бы позволяя валу человеческих чувств смести себя. Было ощущение, что надо наклониться вперед, чтобы выдержать напор; напор, от которого по всему телу разливалось живительное тепло.
Как чудесно, когда танцуешь, как великолепно, когда тебе хлопают, когда ты любим, когда ты желанен.
Когда занавес окончательно опустился, он позволил своему костюмеру увести себя со сцены. Как всегда в конце представления, он был чуточку пьян; танец был счастливой отравой даже во время репетиций, но видеть перед собой зрительный зал, который подхватывает, несет и приветствует — такое не приедалось. Каждый раз это было внове, каждый раз от этого неистово билось сердце.
— Шеф, сюда. Ну-ка, улыбнулись. Хоп!
Полыхнула лампа-вспышка.
— Благодарим.
— Это я вас благодарю. Как насчет «по рюмашке»?
Его чуть не затолкали в дальний угол артистической уборной. Все как на подбор замечательные ребята, чудо-парни: репортеры, фотографы — ну все до единого.
— А еще по одной? На посошок.
Он готов был. И не только по одной, но костюмер, надевая ему левый штиблет, предупредительно напомнил:
— Вам же через полчаса оперировать!
— Оперировать? — изумился фотограф из газеты. — И что за операция?
— Цереброктомия левого полушария,— ответил он.
— В самом деле? Как насчет сняться за этим делом?
— Буду рад. Если клиника не возражает.
— Это мы уладим.
Ну чудо-парни.
— …Хотела бы дать очерк-портрет чуть под иным углом, — прозвучал над ухом женский голос. Он поспешно оглянулся, чуть сконфуженный. — Например, что заставило вас решиться на карьеру танцора?
— К сожалению, не расслышал, — извинился он. — Боюсь, что здесь слишком шумно.
— Я спросила, почему вы решились на карьеру танцора.
— Как вам сказать? Даже не знаю, что ответить. Боюсь, в двух словах не расскажешь, о многом придется вспомнить…
Джеймс Стивенс со зверским видом уставился на своего зама по технической части.
— По какому поводу ты такой развеселый? — спросил он.
— Просто лицо у меня такое, — ответил зам извиняющимся голосом. — Веселого мало. Еще одна авария.
— Только этого не хватало! Постой, дай я сам соображу. Пассажирский или грузовой?
— Грузовик с прицепом компании «Климакс» на челночной линии Чикаго — Солт-Лейк-Сити чуть к западу от Норт-Платта. И еще…
— Что «еще»?
— Вас требует к себе «сам».
— Это интересно. Более чем интересно. Слушай, Мак.
— Да, начальник.
— Тебе по вкусу было бы заделаться в главные инженеры по транспорту «Норт- Америкэн Пауэр-Эйр»? Слыхать, вакансия открывается.
Мак почесал нос.
— Забавно слышать это от вас, начальник. А я как раз собирался спросить, какого сорта рекомендацию вы дадите, если я подамся обратно в мостостроители. На что готовы, чтобы от меня избавиться.
— От тебя-то я избавлюсь. Сию же минуту. Вали в Небраску, разыщи этот гроб с музыкой, прежде чем туда доберутся охотнички за сувенирами, и приволоки сюда все декальбы с него, а заодно и их панели управления.
— А если встрянет полиция?
— Сам понимаешь. Просто не теряй надежды вернуться.
Отдел Стивенса располагался сразу же по соседству с зональной энергоцентралью; администрация НАПЭ устроилась под горушкой примерно в километре оттуда. Имелся обычный переходный туннель; Стивенс прошел в туннель и нарочно выбрал самую малоскоростную дорожку, чтобы выгадать побольше времени на размышления, прежде чем явиться пред лицо высшего начальства.
К моменту прибытия умом пораскинул, но выводы оказались малоутешительны.
«Сам», то есть Стенли Ф.Глисон, президент правления, приветствовал Стивенса мирно.
— Входите, Джим. Садитесь. Сигару?
Стивенс боком присел на стул, от сигары отказался, достал сигарету и, пока закуривал, осмотрелся по сторонам. Кроме высшего начальства и его самого присутствовали Харкнесс, начальник юридического отдела, доктор Рэмбо, тоже главный, но по исследовательской части, и Страйбел, главный инженер по городским энергопоставкам. «Как раз пятеро, — мрачно подумал он. — И все тяжеловесы, средний вес отсутствует. Ох и полетят головушки с плеч! Начиная с моей».
— Ну что ж, все в сборе, — почти воинственно начал он. — У кого карты? Потянем, кому сдавать?
На вид Харкнесса это нарушение приличий несколько задело; Рэмбо, похоже, был слишком погружен в какие-то личные скорби, чтобы обращать внимание на шпильки в дурном вкусе. А Глисон просто проигнорировал сказанное.
— Джеймс, мы тут бьемся, соображаем, как нам выкарабкаться. Вас я пригласил в слабой надежде, что вы еще не уехали. Выскажитесь.
— Притормозил просто, чтобы поглядеть, нет ли для меня личной почты, — проворчал Стивенс. — А то уже болтался бы в Майами на пляже, превращал бы солнышко в витамин D.
— Знаю, — ответил Глисон. — Отпуск вы заработали честно. Но увы, Джимми. Ситуация не улучшается, а делается только хуже. Идеи есть?
— А что говорит доктор Рэмбо?
Рэмбо моментом вскинулся.
— Рецепторы де-Кальба абсолютно надежны, — заявил он.
— Однако летят один за другим.
— Они тут ни при чем. Значит, вы с ними обращаетесь не так, как положено.
И Рэмбо опять погрузился в свои неразрешимые трудности.
Стивенс повернулся к Глисону и развел руками.
— Насколько я в курсе, доктор Рэмбо прав. Возможно, и впрямь сплоховал мой отдел, но я не в состоянии обнаружить причину. Готов подать заявление об отставке.
— Не нужна мне ваша отставка, — милостиво сказал Глисон. — Мне нужен выход из положения. На нас лежит ответственность перед обществом.
— И перед акционерами, — вставил Харкнесс.
— Будем чисты перед обществом — акционеры нас не потревожат, — мудро рассудил Глисон. — Так что скажете, Джимми? Есть предложения?
Стивенс закусил губу.
— Одно есть, — объявил он, — причем самого меня мало устраивающее. После этого мне одна дорога — в распространители дамских журналов.
— Даже так? И что за предложение?
— Сунуться за консультацией к Уолдо.
И куда только девалась апатия доктора Рэмбо!
— Что? К этому шарлатану? Это же научный вопрос! На-уч-ный!
Заныл и Харкнесс:
— До-октор Стивенс! И впрямь, знаете ли…
Глисон жестом потребовал тишины.
— Предложение доктора Стивенса логично. Но боюсь, Джимми, что вы с ним несколько подзапоздали. Я говорил с Уолдо на прошлой неделе.
Насколько удивился Харкнесс, настолько набычился Стивенс.
— И даже не дали мне знать?
— Джимми, увы. Просто разведал обстановку. Но без толку. Условия, которые он выставляет, для нас равнозначны конфискации.
— Все еще дуется на нас из-за патентов Хатауэя?
— Все еще злобу тешит.
— Вам следовало поручить это мне, — вставил Харкнесс. — Он так с нами не поступит. Речь идет об интересах общества. Если понадобится, заплатим аванс, а вопрос о гонораре передадим в третейский суд. Пусть вынесет беспристрастное решение. Детали я улажу.
— Не дай бог, — сухо сказал Глисон. — По-вашему, судебным решением можно заставить курицу снести яйцо?
Харкнесс всем своим видом изобразил возмущение, но промолчал.
А Стивенс продолжил:
— Предположительно есть зацепка, как подступиться к этому типу, иначе я не вылез бы с этим предложением. Я знаком с одним его другом…
— С другом Уолдо?! Разве у него могут быть друзья?
— Ну не друг, а что-то вроде родственника. Его врач во младенчестве. С его помощью можно бы попытаться договориться с Уолдо по-хорошему.
Доктор Рэмбо вскочил.
— Это переходит всяческие границы, — заявил он. — Так что вынужден просить прощения, но…
И не дожидаясь, пока простят, размашистым шагом удалился, едва соизволив дать время двери на то, чтобы отвориться перед ним.
Глисон проводил его тревожным взглядом.
— Джимми, чего это он так разошелся? Можно подумать, Уолдо — его личный враг.
— Некоторым образом. И даже хуже: ниспровергатель всей его вселенной. Последние два десятка лет, после того как Прайор пересмотрел общую теорию поля и расправился с принципом неопределенности Гейзенберга, физики держат свою физику за точную науку. Нам, то есть вам и мне, аварии с энергоподачей на транспорте — докука солидная, а для доктора Рэмбо это еще и покушение на его богов. Так что приглядывайте за ним.
— В каком смысле?
— В том, что может натворить черт-те чего. Когда у человека рушится мировоззрение, это дело сверхсерьезное.
— Н-да-а-а. А вы сами? Вас тоже и так же допекло?
— Не совсем. Я инженер, то есть, с точки зрения Рэмбо, высокооплачиваемый лудильщик. Разные личные установки. Я просто в некоторой растерянности.
Ожил аудиокоммуникатор на столе у Глисона.
— Главный инженер Стивенс, ответьте. Главный инженер Стивенс, ответьте.
Глисон подхватил трубку.
— Здесь. Говорите.
— Поступила шифровка нашим кодом. Даю перевод: «Потерпел аварию в четырех милях к северу от Цинциннати. Добираться ли дальше в Небраску или приволочь вы-знаете-что из собственной таратайки?» Конец сообщения. Подписано: «Мак».
— Передайте, чтобы возвращался. Но на своих двоих! — свирепо рявкнул Стивенс.
— Вас понял, сэр.
Аппарат отключился.
— Это от вашего зама? — спросил Глисон.
— Да. Шеф, нет больше моего терпежу. Мне ждать и ковыряться с этой аварией или все же попытать счастья насчет Уолдо?
— Попытайте счастья.
— О’кей. Если не дождетесь вестей, просто вышлите выходное пособие в гостиницу «Долина пальм» в Майами. Я буду четвертый нищий справа.
Глисон позволил себе горестную усмешку.
— Если уж и вы не справитесь, я буду пятый. Удачи.
— До скорого.
Стивенс удалился, и только тут впервые раскрыл рот главный инженер по городским поставкам Страйбел.
— Если пойдут аварии по городским энергоприемникам, ох и туго мне придется.
— Так уж и худо? Подумаешь, будете нищий номер шесть.
— Вряд ли. Я буду висельник номер один. Меня просто линчуют.
— Но энергоподача в города от аварий застрахована. У вас там полно предохранителей и параллельных линий.
— Примерно так же застрахованы и декальбы. Ни больше ни меньше. А представьте себе седьмой подземный этаж Питтсбурга, когда там вырубится освещение. Впрочем, лучше не представляйте.
Доктор Граймс протиснулся сквозь верхний люк своего подземного дома, глянул на оповеститель и убедился, что в его отсутствие в дом забрался гость. Кто-то из очень хороших знакомых, поскольку знает код замка, отметил доктор с некоторым оживлением, загромыхал вниз по лестнице, стараясь легче ступать на больную ногу, и вошел к себе в приемную.
— Док, привет!
В ответ на лязг входного люка встал и направился поздороваться с хозяином Джеймс Стивенс.
— Здоров, Джеймс. Налей себе чего-нибудь. Ах, уже налил? Ну, тогда налей мне.
— Есть такое дело.
Пока гость справлялся с поручением, Граймс избавился от своего допотопного пальто до пят и швырнул его, по крайней мере, в сторону вешалки. Пальто тяжко бухнулось на пол, куда более тяжко, чем можно было ожидать по внешнему виду, несмотря на солидные размеры. И глухо лязгнуло.
А Граймс, согнувшись в три погибели, взялся снимать объемистые штаны, такие же увесистые, как и пальто. Под ними оказались обычные иссиня черные брюки конторщика, врачу уж вовсе ни к селу ни к городу. На взгляд существа, не искушенного в человеческом обычае одеваться, — скажем, сказочного жителя Антареса, — медицинское светило могло бы показаться пребезобразным, даже монструозным. А на взгляд обитателя одной с ним планеты, очень напоминало матерого жука-навозника.
Брюки Джеймс Стивенс оставил без внимания, но на сброшенную хурду-мурду он глянул с неодобрением.
— Все еще таскаете эти дурацкие доспехи, — не удержался он от комментария.
— А как же!
— Док, не доведет вас до добра эта хренация. Только здоровье себе портите.
— Без нее быстрей испорчу.
— Не надо. Я только в лаборатории доспехи ношу, а больше нигде. И, как видите, на здоровье не жалуюсь.
— И зря.
Граймс подошел к табуретке, на которую пересел Стивенс, и скомандовал:
— А ну, ногу на ногу!
И чуть только Стивенс исполнил приказ, ребром ладони резко ткнул гостя под коленную чашечку. Сработало еле-еле.
— Паршиво, — отметил Граймс, оттянул гостю веко и глянул на глазное яблоко. Покачал головой и изрек — Дрянь дело.
Стивенс досадливо отстранился.
— Со мной все тип-топ. И речь не обо мне, а о вас.
— Это в каком же смысле?
— А в таком. Холера вас забери, док, вы же репутацию теряете. Послушали бы, что о вас болтают.
Граймс кивнул.
— Слышал, и не раз. Мол, бедняга Гэс Граймс на старости лет маленько того. Зря волнуешься по этому поводу. Я всю жизнь как ходил не в ногу со всеми, так и хожу. А вот у тебя с коэффициентом усталости наверняка непорядок. Сколько тебе выводят?
— Понятия не имею. Здоров как бык.
— Как бык, говоришь? Да я тебя побью в двух раундах из трех.
Стивенс потер веки.
— Док, кончайте проезжаться на мой счет. Расклеился я, ваша правда. Сам знаю, но это от переутомления, а не от чего-нибудь.
— Уши вянут! Джеймс, ты приличный специалист по излучениям, физик…
— Не физик, а инженер.
— Ладно, пусть инженер. Но не медик. Пойми, нельзя год за годом поливать организм всеми видами излучения, как из бочки, и не поплатиться за это. Организм не так устроен, чтобы выдерживать такие купанья.
— В лаборатории я ношу доспехи. Вы же в курсе.
— Слава богу. А вне лаборатории?
— Слушайте, док! Очень не хотелось бы затрагивать эту тему, но вы же несете чушь. Никто не спорит, в воздушном бассейне наших дней имеет место рассеянная лучевая энергия, но совершенно безвредная. Специалисты по коллоидной химии…
— Обхихимия это калоидная, а не химия!
— Вы что, вы уже достукались до того, что коллоидной химии не признаете? Да весь наш жизненный баланс на ней стоит!
— А с какой стати мне ее признавать? Живые ткани построены на коллоидах, и я согласен: это так и есть. Но я уже сорок лет кряду твержу, что живые ткани нельзя подвергать облучению, вперед досконально не разобравшись в возможных последствиях. С точки зрения эволюции человеческий организм рассчитан на адаптацию только к естественному облучению со стороны Солнца, да и то к ослабленному за счет толстого ионизированного слоя в атмосфере, да и то не так чтобы очень. А уж где такого слоя нет… Ты когда-нибудь видел, что такое солярно-рентгеновский рак?
— Не довелось.
— Молокосос ты! А вот мне довелось. Я еще интерном был, когда пришлось ассистировать при аутопсии этой штуки. Парнишка был участник второй экспедиции на Венеру. Четыреста тридцать восемь метастаз мы в нем насчитали, да так и не досчитали — бросили.
— Солярно-рентгеновского рака больше не существует.
— И слава богу. Но урок нам был дан, и забывать его грешно. Дай волю вашей гениальной пацанве, вы у себя в лабораториях такой каши наварите, что никакая медицина разобраться не поспеет. Мы же поневоле отстаем. Ничего не знаем, покуда не проявится, а проявляется-то не вдруг. А тогда, когда вы уже понакрываетесь.
Граймс тяжело сел, и внезапно стало видно, что он измучен и утомлен не меньше своего куда более молодого гостя. И Стивенс ощутил, что у него язык не поворачивается на продолжение этого разговора. Что-то в этом роде бывает, когда твой самый близкий друг ни с того ни с сего втюривается в совершеннейшее черт знает что. Он сидел и ломал голову, как бы не ляпнуть что-нибудь не то.
И решил переменить тему.
— Док, я не просто так пришел. Есть несколько вопросов для обсуждения.
— Например?
— Во-первых, относительно отпуска. Сам понимаю, что расклеился. Переутомился, так что, похоже, нужен отпуск. А во-вторых, я к вам насчет Уолдо.
— То есть?
— Вот именно. Насчет Уолдо Фартингуэйт-Джонса, не будь дурно помянуто его непреклонное и злое сердце.
— Уж он-то тут каким боком? Никак тебя вдруг заинтересовала myasthenia gravis?
— Ни в коем разе. Его состояние мне абсолютно без разницы, страдай он плюс ко всему еще хоть чесоткой, хоть паршой, хоть скоротечным неизлечимым дристунцом, чего от души ему желаю. Но мне надо задействовать его мозги.
— Ах вот как?
— В одиночку мне не справиться. Тот еще, знаете ли, людям помощничек ваш Уолдо. Он мастер только ими пользоваться. Вы — это его единственный нормальный человеческий контакт.
— Ну, это не совсем так.
— А с кем еще у него контакт?
— Ты не так понял. У него нет контакта ни с кем. Я — просто единственный человек, у которого хватает наглости с ним не церемониться.
— А я-то думал!.. Впрочем, неважно. Неужто вы считаете такое положение нормальным? Уолдо — это человек, без которого нам не обойтись. Где написано, что гений его масштаба обязательно должен быть таким неприступным, таким неподатливым на рядовые общественные запросы? Не надо. Понятно: это во многом продиктовано его хворобой, но почему, почему именно она именно к нему привязалась? Вероятность случайного совпадения тут исчезающе мала.
— Его немочь тут ни при чем, — ответил Граймс. — Вернее, при том, но не с того боку, с которого ты подступаешься. Его гениальность некоторым образом проистекает из его слабости…
— То есть?
— Ну-у…
Граймс погрузился в собственные мысли и дозволил себе умом вернуться вспять к долгим — длиною в целую жизнь (разумеется, жизнь Уолдо) — размышлениям об этом своем особом пациенте. Припомнились какие-то подсознательные опасения, когда он принял этого младенца во время родов. Внешне младенец выглядел приемлемо, разве что был несколько синюшный. Но в родилках того времени множество малышей являлось на свет с небольшим цианозом. И тем не менее как-то рука не поднималась шлепнуть новорожденного по попке, чтобы тот от удара впервые хватил полные легкие воздуха.
Однако собственные чувства были подавлены, «рукоприкладство» состоялось по всем правилам, и новорожденный человечек провозгласил свою независимость вполне удовлетворительным криком. Что еще оставалось сделать молодому врачу по всем болезням, на полном серьезе относившемуся к своей клятве Гиппократа? Впрочем, он и нынче относится к ней на полном серьезе, хотя временами позволяет себе распространяться насчет ее лицемерности. И ведь прав оказался в своих предчувствиях: была в этом малыше какая-то гнильца еще и помимо myasthenia gravis.
Поначалу было как-то жаль этого карапуза и было необъяснимое чувство ответственности за его состояние. Патологическая мышечная слабость — инвалидность абсолютная, поскольку у пациента нет уцелевших конечностей, способных заменить увечные. Жертва вынуждена лежать, все органы, все конечности у нее на месте и действуют, но мускулатура прежалостнейшим образом слаба и не способна к нормальным усилиям. Жизнь поневоле проходит в состоянии полнейшего изнурения, у нас с вами такое могло бы наступить на финише марафонского бега. Но мы-то отдышимся, а вот больной не отдышится, и помочь ему нечем.
Пока длились детские годы Уолдо, врач не терял надежды, что ребенок умрет и тем избежит приговора к трагической никчемности. Но в то же время, будучи врачом, он делал все, что только в его силах и в силах бесчисленных консультантов, чтобы ребенок жил, и ухаживал за ним, как только мог.
Естественно, Уолдо не мог посещать школу — Граймс выискивал ему домашних учителей посострадательнее. Уолдо не мог играть в обычные игры — Граймс изобретал игры для лежачего, которые не только развивали бы воображение, но и подвигали бы пациента на предельное напряжение своих вялых мускулов.
В ту пору Граймс опасался, что этот тепличный ребенок, огражденный от обычных стрессов созревания, может навсегда остаться инфантильным. Теперь-то — тому уж много лет — он понимал, что тревожился напрасно. Подрастающий Уолдо буквально цеплялся за все, что только могла предложить ему эта убогая жизнь, он жадно учился и до седьмого пота напрягал волю, чтобы заставить служить свои непослушные мышцы.
Особую сообразительность он проявил в поисках средств обхода своей мускульной слабости. В семь лет он разработал способ управляться с ложкой. Обеими руками. Это позволило ему, хотя и с громадным усилием, но питаться самостоятельно. А в десять лет он изобрел свое первое механическое приспособление.
То был аппаратик, который держал перед ним книгу под любым удобным углом, направлял свет на нужное место и переворачивал страницы. Аппаратик управлялся нажимом от кончика пальца с помощью простенькой кнопочной панели. Разумеется, построить его самостоятельно Уолдо не мог, но зато сумел продумать и изложить замысел. Родители были достаточно богаты, чтобы воспользоваться услугами конструктора-профессионала, осуществившего проект увечного малолетки.
Вот так малыш Уолдо впервые почувствовал вкус к умственному господству над взрослым человеком, который ему не родня и не прислуга, и Граймс был склонен считать этот случай началом долгого психологического процесса, по ходу которого Уолдо в конце концов начал рассматривать все человечество как своих слуг, как руки, которых ему недостает, руки, которыми он либо пользуется, либо может воспользоваться.
— Док, вы что, не в себе?
— А? Извини, отвлекся. Так что, видишь ли, сынок, уж так-то напускаться на Уолдо ни к чему. Лично мне он не по душе. Но приходится принимать его таким, каков он есть.
— Гляжу, допринимались.
— Умолкни. Сам признал, что нуждаешься в его уме. Не было бы этого ума, не родись он калекой. Ты его родителей не знал. Доброго десятка были люди, приятные, умные, но ничего особенного. И Уолдо одарен не в большей степени, чем они, но напрягать свои таланты, чтобы хоть чего-то добиться, ему пришлось намного больше. Ему приходится соображать, у него нет другого выхода.
— Согласен. Тысячу раз согласен, но с какой стати притом еще и ядом исходить? Талантливые люди в большинстве своем не таковы.
— А ты раскинь мозгами. Чтобы хоть чего-то добиться в своем положении, парню пришлось крепить волю и настраивать ум исключительно в одном направлении, ничьих иных соображений в расчет не принимая. Вот он и заделался невыносимым эгоистом. Чего еще от него ждать?
— Я бы… Да ладно, это неважно. Он нужен нам позарез, все дело в этом.
— Зачем?
Стивенс пустился в объяснения.
Наверное, уместно будет подчеркнуть, что проявления культуры: нравы, оценки, построение семьи, застольные обычаи, принятый образ жизни, методы обучения, учреждения, форма правления и так далее, жестко определяются хозяйственными потребностями наличествующей технологии. Хотя такое утверждение слишком расплывчато и в значительной степени упрощено, тем не менее бесспорно, что многие из неотъемлемых особенностей долгого мира, наступившего после конституционного возвышения Объединенных наций, своим происхождением обязаны технологическим методам, разработанным в тепличных условиях, поневоле созданных воюющими сторонами, вовлеченными в сражения сороковых годов. В преддверии той поры как ненаправленное, так и направленное излучение электромагнитной энергии, за небольшими исключениями, использовалось только в качестве удобного средства связи. Даже телефонная связь осуществлялась почти всецело посредством соединения аппаратов с помощью металлических проводов. Если какой-нибудь житель Монтерея желал пообщаться с женой или деловым партнером, находящимися, скажем, в Бостоне, между ними через весь континент протягивался физически осязаемый медный нейрон.
Силовая энергоподача без проводов в ту пору рассматривалась как прихоть фантазии, россказни для субботних приложений к газетам и журналам, тема для развлекательных книжонок.
Прежде чем было покончено с медной паутиной, что заплела весь континент, понадобился последовательный — впрочем, нет, не последовательный, а сложный параллельно-последовательный — прогресс во многих областях техники. Ненаправленное излучение энергии — штука экономически невыгодная; поэтому пришлось дожидаться открытия коаксиального луча, которое явилось следствием экономических ограничений времен Великой войны. Радиотелефон не мог заменить проводную связь до тех пор, пока микроволновая техника не проложила в эфире, так сказать, торной дороги. И даже после этого потребовалось изобретение прибора для настройки, с каким человек, ничего не понимающий в технике — скажем, десятилетний ребенок, — обращался бы с той же легкостью, с какой обращались с наборным телефонным диском, прибором, характерным для проводной связи общего пользования заканчивающейся эры.
Проблему в конце концов разрешила фирма «Белл лабораториз»; и от этого решения оставался всего один шаг до создания приемника лучевой энергии, аппарата, который устанавливается в частном доме, запертый на ключ, опечатанный и снабженный счетчиком. Так стала принципиально возможна силовая энергоподача с помощью радиоизлучения. Оставался лишь один камень преткновения — низкий коэффициент полезного действия такой энергосистемы. В свое время промышленная революция стала возможна лишь после изобретения паровой машины; авиации пришлось дожидаться создания мотора, работающего на цикле Отто; точно так же довелось ждать своего часа и беспроводной системе энергопитания: для нее был необходим дешевый и чрезвычайно мощный источник энергии. Поскольку лучевая передача энергии — процесс, по своей природе чреватый огромными потерями, использовать этот процесс можно было только при наличии дешевой и настолько изобильной энергии, чтобы ее не жаль было непроизводительно терять.
Такой источник был открыт в том же году — атомная энергия. Физики, работавшие на армию Соединенных Штатов — в ту пору Соединенные Штаты Северной Америки имели собственную армию, — изготовили сверхвзрывчатку; когда должным образом соотнесли данные в рабочих журналах, которые велись во время опытов, обнаружилось все необходимое для осуществления почти любой ядерной реакции, даже для так называемого «солнечного феникса», то есть водородно-гелиевого цикла, что является источником энергии Солнца.
Так появился экономически доступный источник для излучателя электромагнитной энергии. Реакция, в ходе которой медь расщепляется на фосфор, кремний-29 и гелий-3, а далее следуют цепи затухающих преобразований, оказалась одним из нескольких дешевых и удобных способов, в дальнейшем примененных для производства практически безграничных количеств энергии.
Разумеется, в беседе с Граймсом Стивенс не упомянул ни о чем из сказанного выше. Для Граймса весь этот динамический процесс оставался как бы за пределами осознания; развитие лучевой энергетики он воспринимал примерно так же, как его дед воспринимал развитие авиации. Видел, как исчезают исчертившие небо линии электропередачи, теперь на многие годы сделавшиеся источником медного сырья; наблюдал, как по всему Манхэттену перекапывают улицы, чтобы извлечь толстенные кабели. Мог бы даже припомнить свой первый радиотелефон, ни от чьей милости не зависящий, но почему-то с двумя наборными дисками: когда он впервые воспользовался такой штукой, то вместо «Кулинарии» по соседству с ходу дозвонился до какого-то адвоката в Буэнос- Айресе. Целых две недели все его местные телефонные звонки шли через Южную Америку, пока он наконец не сообразил, что диск диску рознь и все зависит от того, каким вперед воспользоваться.
В то время Граймс еще не покорился новшествам в архитектуре. Так называемый «лондон-план» его нимало не привлекал; ему нравился сам вид надземных домов. Однако по мере того как возрастала нужда в увеличении полезной площади, он шаг за шагом отступал и уходил под землю. Но не столько из-за дешевизны, удобства и общепризнанной практичности образа жизни в пещере на трех уровнях, сколько потому, что уже тогда начал слегка тревожиться по поводу возможных последствий от погружения человеческого тела в мощные электромагнитные поля. Стены из плавленого камня в его новом обиталище изнутри были обшиты свинцом; кровля пещеры имела двойную толщину. Его нора была защищена от электромагнитных полей настолько, насколько это вообще возможно.
— …Вся соль в том, — толковал Стивенс, — что энергоснабжение подвижного состава начало давать дьявольские сбои. Пока что не настолько серьезные, чтобы парализовать транспорт, но достаточные для смятения умов. Имело место несколько очень неприятных аварий. До поры до времени удается избегать широкой огласки, но ведь не навек же. Я должен как-то разобраться с этим.
— Почему ты?
— Почему я? Не прикидывайтесь дурачком. Во-первых, потому, что я заведую в НАПЭ энергоснабжением транспорта и от этого зависит слой масла у меня на хлебе. И, во-вторых, потому, что проблема сама по себе ставит меня в тупик. Должным образом сконструированный прибор обязан работать. Постоянно и при каждом включении. А он не работает, и мы не в состоянии понять почему. Наши ведущие матфизики вот-вот начнут лепетать что-то уж вовсе невразумительное.
Граймс пожал плечами. При этом зрелище Стивенс досадливо поморщился.
— Док, по-моему, вы недооцениваете серьезность проблемы. Вы представляете, сколько лошадиных сил уходит на перевозки? Если подсчитать суммарное энергообеспечение грузопотока и добавить к этому потребности личного и общественного транспорта, то окажется, что «Норт- Америкэн Пауэр-Эйр» поставляет более половины энергии, используемой на континенте. У нас нет права на ошибки. А прибавьте к этому еще и дочерние предприятия по городскому энергоснабжению. Там пока что обходилось без аварий. Но это пока. Страшно себе представить, что будет, если крупный город останется без энергии.
— Хотите, скажу, как вам быть?
— Вот как? Извольте.
— Отправьте эти ваши штучки-дрючки на свалку. Вернитесь к паровозам и двигателям на нефтяном топливе. Избавьтесь от этих ваших электромагнитных волчьих ям, будь они трижды прокляты.
— Категорически исключено. Вы не понимаете, что говорите. На переналадку энергохозяйства ушло больше пятнадцати лет. Теперь мы уже втянулись в это. Гэс, если НАПЭ прикроет лавочку, половина населения по северо-западному побережью сдохнет с голоду, не говоря уже о том, что будет вокруг Великих озер и с агломерацией от Филии до Бостона.
— Ч-черт!.. И тем не менее, возможно, это не так страшно, как отравительство по капле, которым вы занимаетесь сейчас. Это все, что я могу сказать.
Тут уж Стивенс рассвирепел.
— Слушайте, док! Мил вам ваш заскок — носитесь с ним, как с писаной торбой, но не требуйте, чтобы и я с ним считался. Никто кроме вас не ждет никаких подвохов от мощного радиоизлучения.
— Значит, получит сюрпризец, — мирно ответил Граймс. — Ты знаешь, каков был прошлогодний рекорд по прыжкам в высоту?
— В жизни не слушал спортивных новостей.
— А не мешало бы время от времени. Лет двадцать тому назад он составлял двести двадцать три сантиметра. А с тех пор из года в год понижается. Попробовали бы сопоставить график понижения с ростом насыщения атмосферы высокочастотными электромагнитными полями, с вашей милой искусственной радиацией. Могли бы получить любопытные результаты.
— Чушь свинячья! Любому пацану известно, что большой спорт вышел из моды. Мы просто сделали шаг вперед к более интеллектуальной культуре.
— К более интеллектуальной? Вот уж брехня! Люди перестали играть в теннис потому, что постоянно чувствуют себя усталыми. Ты глянь на себя. Краше в гроб кладут.
— Имею поводы, док, и ни к чему проезжаться на мой счет.
— Извини. Но в биологическом аппарате человека явно имеет место расстройка. Я мог бы доказать это с цифрами в руках, но любой врач, который хоть чего-то стоит, в моих доказательствах не нуждается и сам это видит. Если есть глаза и если они не отведены чудесами медицинской техники. Пока что я не могу уверенно сказать, чем это вызвано, но будь я проклят, я носом чую, что ваш товарец здесь очень даже при чем.
— Быть этого не может. Никаких полей не выпускали в атмосферу, пока самым придирчивым образом не проверили у биологов. Мы не дураки и не мошенники.
— Может быть, подольше следовало проверять. Речь ведь не о часах и не о неделях. Речь о кумулятивном эффекте многих лет прополаскивания живых тканей высокими частотами. Он наличествует?
— Уверен, что отсутствует.
— Уверен. Вера не знание. Никто никогда даже не пробовал с этим разобраться. Кстати, а каково воздействие солнечного света на обычное силикатное стекло? Обычно отвечают: «Нулевое». А ты видел стекло, которое долго валялось в пустыне?
— Имеете в виду иридизацию? Видел, конечно.
— То-то. За несколько месяцев в пустыне Мохаве любая бутылка начинает играть всеми цветами радуги. А ты когда-нибудь обращал внимание на оконные стекла в старинных домах Маячной горки?
— В жизни не бывал на Маячной горке. Где это?
— В Бостоне, если хочешь знать. И выглядят они в точности как та бутылка, только на это ушло лет сто, если не больше. А теперь скажите мне, физики-шизики, вы способны количественно уловить изменения в структуре стекол с Маячной горки по годам?
— М-м-м, вероятно, нет.
— Однако они имеют место. А кто-нибудь когда-нибудь пытался оценить, что за изменения произошли в тканях организма за тридцать лет прямого воздействия ультракоротковолнового облучения?
— Нет, но…
— Без твоих «но» обойдется. Кое-какие изменения я вижу. Об их причине могу только догадываться. Возможно, притом ошибаюсь. Но чувствую себя куда бодрее с тех пор, как всякий раз, выходя наружу, обязательно надеваю пальтецо со свинцовой подкладкой.
Стивенс сдался.
— Док, может, вы и правы. Не хочу свариться с вами. Но как насчет Уолдо? Не захватите меня с собой, когда отправитесь к нему? Не поможете ли договориться с ним?
— Дело терпит или нет?
— Не терпит.
— Тогда двинем хоть сию минуту.
— Подходит.
— Звякни к себе в контору.
— То есть вы кроме шуток насчет «сию минуту»? Очень кстати. Что касаемо конторы, так я в отпуску. Однако проблема вот где у меня сидит. Давно пора с ней разобраться.
— Кончили трепаться. Поехали.
Они выбрались наверх, на стоянку к своим машинам. Граймс направился было к своему ландо — старомодному, громоздкому, семейному «боингу». Стивенс остановил его.
— Вы никак собрались раскочегарить этот свой драндулет? Да мы же на нем, дай бог, только к вечеру доберемся!
— Чем плохая машина? Ходит отлично, заатмосферный движок имеется. Запросто долетит до Луны и обратно.
— Долететь долетит, но ведь еле ползет. Пошли на мое «помело».
Граймс окинул критическим взглядом веретенообразную тачанку своего приятеля. Кузов был настолько невидим, насколько с этим смогла справиться индустрия пластмасс. Поверхностный слой толщиной в две молекулы явно имел тот же коэффициент преломления, что и воздух. Так что если содержать в чистоте, то и не разглядишь. Однако тут да там пыль поприставала, опять же и отпотевание — вот и просматривается эдакий мыльнопузырный призрак чего-то самолетоподобного.
Но зато сквозь стенки ясно видны металлические части аппарата: балка, а точнее сказать, осевой сердечник, и расширяющийся сноп антенн для приемников де-Кальба при ее оконечности. На вид ни дать ни взять гигантская ведьминская метла, прозвище свое вполне оправдывает. А поскольку сиденья из прозрачной пластмассы смонтированы одно за другим поверх балки так, что металлический стержень проходит между ног у пассажиров и водителя, прозвище звучит вдвойне уместно.
— Сынок, — заметил Граймс. — Я не щеголь и за элегантным видом не гонюсь. И тем не менее сохранил какие-то остатки самоуважения и два-три перышка личного достоинства. И категорически отказываюсь болтаться с этой штукой промеж шенкелей, тем более высоко в воздухе.
— Мука с вами, до чего же вы персона старого закала.
— Возможно. И тем не менее намерен придерживаться причуд, с которыми сумел дожить до своих лет. Так что ни в коем разе.
— Слушайте! Перед взлетом я включу поляризацию кузова. Может, на этом помиримся?
— До непрозрачности?
— До полной.
Граймс с сожалением окинул взглядом свой рыдван и ощупью протиснулся в едва видимый люк «помела». Стивенс помог ему. Устроились, оседлали насест.
— Молодчина док! — приговаривал Стивенс. — Я вас туда в три притопа доставлю. Из вашего корыта больше восьмисот в час не выжмешь, а до «Инвакола» по вертикали тысяч сорок, уж не меньше.
— А мне не спешно, — проворчал в ответ Граймс. — И вот что: при Уолдо не смей называть его дом «инвалидной коляской».
— Есть не называть, — пообещал Стивенс, шаря в пустом на вид воздухе.
Внезапно корпус машины стал матово-черным, скрыв пассажиров от глаз. И так же внезапно засиял ослепительным зеркальным блеском. Машина вздрогнула, взмыла и разом исчезла с глаз долой.
