Немезида

(перевод В. Постникова, А. Шарова)

Уже и сами горы вздрагивали от грома, какой под силу произвести лишь человеку. Но отсюда война казалась чем–то очень далеким, ибо висела над вечными Гималаями полная луна и край земли заслонял собою неистовство битвы. Осталось совсем недолго; Владыка знал, что последние жалкие остатки его флота сейчас гибнут, а вокруг цитадели сжимается смертельное кольцо.

Не больше двух–трех часов отделяют Владыку оттого мига, когда и сам он, и его мечты об Империи канут в омут прошлого. Как и прежде, народы будут проклинать его имя, но уже без былого страха. Потом уйдет и ненависть, и станет он для мира чем–то вроде Гитлера, Наполеона или Чингисхана. На какой–то недолгий срок обиталищем его имени станет зыбкая почва той страны, что разделяет историю и миф, а затем мир и вовсе прекратит думать о нем. И превратится он в одного из рядовых тех безымянных легионов, что полегли, пытаясь воплотить в жизнь его волю.

Далеко к югу фиолетовый сполох огня вдруг высветил угловатый контур горы. Прошли, казалось, века, прежде чем балкон, на котором стоял Владыка, содрогнулся под действием подземной взрывной волны, пронесшейся где–то внизу, в толще скал. Еще позже послышалось эхо могучего грома. Неужели они уже так близко? Не может быть! Владыка пытался утешить себя мыслью о том, что какая–нибудь шальная торпеда просто прорвалась через сужающуюся линию фронта. А если нет? Значит, времени осталось еще меньше, чем он опасался!

Фигура Начальника штаба выплыла из тени и приблизилась к перилам. Суровое лицо Маршала (человека, стоявшего на второй ступени в иерархии всемирной ненависти) было испещрено морщинами и усеяно бусинками пота. Он не спал уже много суток подряд, и мундир, когда–то роскошный, теперь измялся и обвис. Но глаза, пусть и неизъяснимо усталые, даже сейчас, накануне разгрома, смотрели по–прежнему твердо и непоколебимо.

Все, что он мог сделать, уже было сделано, и Маршал молча ждал последних распоряжений.

В пятидесяти километрах вечный, окутанный снежным туманом пик Эвереста вспыхнул мрачным кровавым сиянием, отразив зарево гигантского, скрытого горизонтом пожарища. Но Владыка не шелохнулся. Лишь когда над его головой с дьявольским воем пронеслась стая торпед, он наконец повернулся и, в последний раз взглянув на мир, который ему более не суждено будет увидеть, спустился в подземелье.

Лифт нырнул на триста метров вниз, и гром сражения замер вдали. Выходя из шахты, Владыка на мгновение задержался, чтобы нажать потайную кнопку. Маршал даже улыбнулся, услышав грохот рухнувшей над ними скалы. Теперь и погоня, и побег стали одинаково невозможны.

Как в старые добрые времена, горстка генералов вскочила на ноги, едва Владыка вошел в комнату. Он оглядел стол. Все здесь: даже в предсмертный час не нашлось места предательству. В тишине Владыка приблизился к своему привычному креслу, стараясь успокоиться и собраться с мыслями для последней, самой трудной речи. Он чувствовал, как в душу его вгрызаются раскаленные взоры людей, доведенных им до краха. А за их спинами он видел эскадроны, дивизии, армии, кровью которых были запятнаны его руки, безмолвные тени загубленных народов, которым уже не возродиться никогда.

Наконец Владыка заговорил:

— Это наша последняя встреча, господа. Нам больше нет нужды строить планы и изучать карты. Флот, составлявший нашу гордость, построенный и лелеемый нами, сейчас бьется над нашими головами, бьется до последней капли крови. Через несколько минут в небе не останется ни одной из машин, которых прежде были многие тысячи.

Я знаю, что никто из присутствующих здесь не допускает и мысли о сдаче на милость победителей, даже окажись она возможной, и, значит, скоро вам предстоит умереть прямо здесь, в этой комнате. Вы верно служили нашему делу, вы достойны лучшей участи, но, видно, не судьба… И все же я не хочу, чтобы вы считали нашу неудачу полной. В прошлом, как вы неоднократно замечали, я строит свои планы с учетом возникновения любых мыслимых обстоятельств, включая самые невероятные. Поэтому нет смысла удивляться тому, что я оказался готовым даже к поражению.

По–прежнему оставаясь непревзойденным оратором, он сделал эффектную паузу и с удовлетворением заметил на усталых лицах слушателей выражение внезапного настороженного любопытства.

— Открыв вам свою тайну, я ничем не рискую, — продолжал он. — Враг никогда сюда не доберется: вход уже похоронен под слоем камня толщиной в несколько сот метров.

Никто не шелохнулся. Лишь Министр пропаганды внезапно побледнел, но тут же вновь взял себя в руки. Однако не настолько быстро, чтобы это ускользнуло от внимания Владыки, который усмехнулся про себя при виде запоздалого подтверждения своих давних сомнений. Впрочем, теперь это не имело особого значения: и действительные, и мнимые приверженцы — все они умрут вместе. Все, кроме одного.

— Два года назад, — продолжал Владыка, — когда мы проиграли битву за Антарктику, я понял, что более нельзя быть уверенным в победе, и заблаговременно приготовился к сегодняшнему дню. Тогда враги уже поклялись лишить меня жизни. На Земле я скрываться не мог, а надежд на восстановление нашего могущества становилось все меньше и меньше. И вот нашелся еще один выход. Пусть и продиктованный отчаянием, но все же выход.

Пять лет минуло с тех пор, как один из наших ученых усовершенствовал технологию приостановки жизнедеятельности. Он обнаружил, что все процессы в организме могут быть заморожены при помощи сравнительно простых средств на неопределенно большой срок. Я собираюсь воспользоваться этим открытием, чтобы бежать из настоящего в то будущее, где меня забудут. Там я смогу начать мою борьбу сызнова, и не без помощи оружия, которое принесло бы победу в нынешней войне, подари нам судьба немного больше времени.

Прощайте, господа. Еще раз спасибо за содействие. Примите мои сожаления но поводу постигшей вас горькой доли.

Он отсалютовал, повернулся на каблуках и исчез. Стальная дверь глухо захлопнулась за ним раз и навсегда. Воцарилось ледяное молчание. Министр пропаганды рванулся к выходу, но тут же отскочил с испуганным криком. Сталь створки была невыносимо горячей, дверь намертво вплавилась в стену.

Министр по делам войны первым достал свой автоматический револьвер. Владыка больше не спешил. Покинув зал Совела, он включил потайной рубильник. В тот же миг одна из панелей в стене коридора сдвинулась, открыв узкий, полого поднимающийся вверх штрек. Владыка медленно побрел по нему.

Через каждые семьдесят—сто метров ход резко менял направление, продолжая подниматься вверх. Сворачивая в сторону, Владыка всякий раз останавливался, чтобы опустить рукоятку очередного рубильника. Секции коридора рушились одна за другой, обвалы сопровождались грохотом осыпающегося камня.

После пятого поворота туннель кончился у шарообразной кабины с металлическими стенами. Складные створки дверей мягко закрылись, и позади рухнула последняя секция туннеля. Теперь Владыку не потревожат ни враги, ни друзья.

Быстро оглядев комнату, он убедился, что все готово, и подошел к нехитрой панели управления, включил один за другим несколько на удивление массивных тумблеров. Ток, который по ним пойдет, будет небольшим, однако их установили в расчете на долговечность. Как, впрочем, и все остальное в этой странной комнате. Даже стены были сделаны из металлов много прочнее стали.

С жалобными вздохами заработали помпы, откачивая из камеры воздух и нагнетая в нее чистый водород.

Движения Владыки ускорились. Он подошел к мягкой кушетке и лег. Ему показалось, что лучи стерилизующих ламп над головой обволакивают его тело, подобно банному пару, но это, конечно, была всего лишь игра воображения. Достав из ниши за кушеткой гиподермический аппарат, он ввел в предплечье иглу капельницы с похожей на молоко жидкостью, расслабился и стал ждать.

Сильно похолодало. Скоро морозильники создадут здесь температуру много ниже нуля. Пройдет немало часов, прежде чем она повысится до нормальной, но к тому времени процесс будет завершен, все микробы погибнут, и Владыка сможет уснуть навеки, ничем не рискуя.

Он решил отлежаться сто лет, не осмелившись на более долгий срок: ведь тогда ему пришлось бы овладевать новыми достижениями науки, постигать возникшие за это время законы общества. Даже одно столетие может неузнаваемо изменить облик цивилизации. Но это неизбежный риск. А раньше чем через сто лет просыпаться небезопасно: мир будет все еще полон горькими воспоминаниями.

Под кушеткой находились три электронных счетчика, приводимых в действие термопарами, которые располагались на несколько сот метров выше, на восточном склоне горы, где никогда не залеживается снег. Восходящее солнце будет нагревать термопары, и на счетчиках отложится очередная единичка. Так в темноте усыпальницы Владыки будет фиксироваться каждый рассвет.

Как только на одном из счетчиков набежит тридцать шесть тысяч единиц, отключится тумблер и в камеру снова хлынет кислород. Температура поднимется, прикрепленная к предплечью капельница автоматически впрыснет заранее рассчитанное количество жидкости. Владыка пробудится, и только счетчики покажут ему, что сто лет действительно прошли. Потом ему останется лишь нажать кнопку: взрыв уничтожит склон горы, и путь во внешний мир будет свободен.

Все было рассчитано до мелочей. Возможность неудачи исключена. Аппаратура, воплощающая в себе последние достижения науки, была совершенна, а все системы — продублированы три раза.

Сознание Владыки угасало, и последняя мысль его была не о прошедшей жизни, не о матери, надежды которой он обманул, — в мозг его неожиданно и непрошено вторглись слова древнего поэта: «Уснуть… И видеть сны…»

Нет, нет, он не хочет, не смеет вспоминать. Только спать. Спать… Спать…

А в трех десятках километров отсюда подходило к концу сражение. Из всех принадлежавших Владыке кораблей не уцелело и дюжины. Они обреченно отбивались, теснимые сокрушительным огнем. Все могло быть кончено много раньше, но наступающие получили приказ беречь свои корабли и не пускаться на неоправданный риск.

Последнее слово предоставили дальнобойной артиллерии. И вот исполинские разрушители, прикрываемые истребителями, зависли под сенью гор и изрыгали залп за залпом в сторону боевых порядков обреченного неприятеля.

На борту флагманского корабля молодой индиец–канонир тщательно установил диски верньеров и мягко надавил ногой на педаль. Последовал едва ощутимый толчок, и управляемые торпеды, покинув пусковые желоба, устремились на врага. Юный индиец сидел и напряженно ждал, хронометр отсчитывал секунды.

«Наверное, это мой последний залп», — подумал офицер. Ликования, которое он ожидал испытать, почему–то не было, а было безличное сострадание к обреченным на гибель врагам, чьи жизни угасали теперь с каждым уходящим мгновением.

Вдалеке над горами, в гуще вражеских кораблей, которые казались отсюда стремительно мечущимися пятнышками, расцвел фиолетовый огненный шар. Артиллерист напряженно подался вперед и принялся считать: раз… два… три… четыре… Пять раз повторился этот не похожий ни на какой другой взрыв. Потом небо очистилось, даже крапинки исчезли. В своем журнале канонир коротко записал:«I час 24 мин. Произведен залп № 12. Пять торпед взорвались в гуще вражеского флота, который был полностью уничтожен. Одна торпеда не сдетонировала».

Он размашисто расписался и отложил ручку. Некоторое время сидел, глядя на знакомую коричневую обложку журнала с опалинами от сигарет и круглыми следами чашек и стаканов. Канонир лениво перелистал журнал, пробегая записи своих предшественников, и, как нередко делал прежде, остановился на знакомой странице, где человек, бывший когда–то его другом, начал выводить свое имя, но погиб, так и не успев написать его полностью.

Офицер со вздохом закрыл журнал и спрятал его под замок. Война кончилась.

Далеко в горах неразорвавшаяся торпеда, увлекаемая вперед реактивными двигателями, продолжала набирать скорость. Едва различимая полоска света неслась над затерянной долиной. Потревоженные ее полетом снега начинали грохотать, спадая с горных склонов.

Выхода из долины не было; ее закупоривала стена в триста метров высотой. Здесь торпеда нашла себе другую цель. Склеп Владыки был слишком глубоко в толще тор, чтобы содрогнуться от взрыва, но сотня тонн падающего камня смела три крошечных прибора, разом поставив крест на том будущем, которое они были призваны охранять. Первые лучи восходящего солнца по–прежнему будут освещать разбитый лик горы, но счетчики, караулившие тридцатитысячный рассвет, так и останутся ждать чего–то, словно рассветов и закатов больше не будет вовсе.

В тишине своего склепа Владыка ничего не знал об этом, и на лице его было куда более удовлетворенное выражение, чем это приличествовало случаю.

Как он и планировал, прошло столетие. Несмотря на то, что он был изощренно мудрым злодеем, несмотря нате многочисленные тайны, которые похоронил имеете с собой, Владыка вряд ли сумел бы поработить ту цивилизацию, которая расцвела на планете после битвы над «крышей мира». Никто не скажет, правда ли, что время имеет много ответвлений и что все вообразимые вселенные существуют бок о бок, вливаясь одна в другую. Возможно, в некоторых из этих миров Владыка и одержал бы победу. Но в том, который мы знаем, он продолжал спать, между тем как столетие кончилось и ушло в далекое, далекое прошлое.

Постепенно горы становились все ниже, будто земная кора решила, что она уже достаточно долго терпела тяжесть Гималаев на своей груди. Вверх поднимались равнины Южной Индии. Теперь высшей точкой на поверхности земного шара было Цейлонское плато, а над вершиной Эвереста лежала девяти километровая толща океанской воды. Но Владыка по–прежнему спал, и ничто не нарушало безмятежности его сна. Даже сновидения.

Ил с поднимающегося дна океана заносил остатки Гималаев. Покров, которому суждено было когда–то превратиться в слой мела, утолщался на три–пять сантиметров в столетие. Вернувшись сюда спустя какое–то время, Наблюдатель обнаружил бы, что глубина океана более не составляет девяти, семи, даже пяти километров.

А потом земная кора снова вздыбилась, и там, где когда–то плескались океаны Тибета, поднялась гряда известковых гор.

Но Владыка ни о чем не подозревал, и сон его нисколько не нарушился, когда все это повторилось снова, снова и снова…

Дожди и реки смывали мел, уносили его в новые, неизвестные океаны, поверхность земли изнашивалась все больше и больше. Многокилометровые толщи камня разрушились от выветривания, и наконец шар, в котором почивал Владыка, увидел забытый дневной свет. Правда, дни теперь были длиннее и сумрачнее, чем в те времена, когда Владыка смежил веки.

Владыка и понятия не имел о народах, которые процветали и умирали на земле с того раннего утра мира, когда он заснул своим долгим сном. То угро давным–давно ушло в прошлое, и тени удлинялись к востоку: солнце угасало, мир был очень стар. Но его небеса и моря были по–прежнему подвластны детям Адама, наполнявшим плачем и смехом равнины, долины и леса, которые были гораздо старше этих меняющих очертания склонов.

Большая часть безмятежного сна Владыки была уже позади, когда в период между падением Девяносто седьмой династии и расцветом Пятой галактической империи на свет появился философ Тревиндор. Он родился на отдаленной планете, ибо лишь ничтожная горстка людей оставалась теперь на Земле, в этой древней колыбели расы, столь далекой ныне от горячего, бьющегося сердца Вселенной.

Тревиндора привезли на Землю, когда его краткое столкновение с Империей закончилось неминуемым поражением. Здесь его судили те самые люди, идеалам которых он бросил вызов, именно здесь они долго раздумывали над тем, какую ему уготовить участь. Дело–то было уникальное: в Галактике уже много веков не сталкивались с оппозицией, пусть даже на уровне чистого разума, и этот вежливый, но непримиримый конфликт потряс ее до основания. Прийти к согласию оказалось невозможно, и члены Совета решили обратиться за консультацией к самому Тревиндору.

В белом сверкающем Зале справедливости, куда почти миллион лет никто не входил, гордо стоял Тревиндор. Он молча выслушал просьбу, затем погрузился в размышления. Его судьи терпеливо ждали.

— Вы предлагаете мне дать обещание впредь бросать вам вызов, — начал он, — но я не могу обещать того, чего не в силах исполнить. Мы слишком расходимся во взглядах и рано или поздно столкнемся опять.

Было время, когда решения приходили легко. Вы могли бы отправить меня в изгнание или казнить. Только разве в наши дни найдется во Вселенной хоть одна планета, куда вы могли бы меня сослать, предпочти я этот выбор? Не забывайте, у меня множество учеников, разбросанных но всей Галактике.

Остается другая альтернатива. Обещаю не держать на вас зла, если вы, ради разрешения моего дела, снова введете в действие древний обычай смертной казни.

Со стороны членов Совета послышался шепоток недовольства.

— Это замечание несколько сомнительного вкуса, — резко ответил Председатель, густо покраснев. — Мы ожидали от вас серьезных предложений, а не напоминаний — пусть и шутливых — о варварских обычаях наших далеких предков.

Тревиндор принял этот упрек с поклоном.

— Я лишь перебираю возможности. Мне в голову пришли еще две. Чтобы впредь не возникало никаких разногласий, вы могли бы переделать мой образ мыслей под ваш.

— Эту возможность мы уже рассматривали. И были вынуждены отказаться от нее при всей ее привлекательности: ведь разрушение вашей личности было бы равносильно убийству. Во Вселенной лишь у пятнадцати человек более сильный разум, чем у вас, и мы не вправе вершить над ним насилие. А ваше последнее предложение?

— Изгнать меня в пространство вам не под силу, но есть и еще одна альтернатива. Перед нами, насколько только могут уйти вперед наши мысли, бежит река Времени. Отправьте меня по этому потоку в какую–нибудь эпоху, в которой нашей цивилизации уже не будет. Как мне известно, это вале под силу — к вашим услугам временное поле Ростона.

Наступила долгая пауза. Члены Совета молча передавали свои решения сложной анализирующей машине, которая взвесит их и вынесет вердикт.

— Мы согласны, — заговорил наконец Председатель. — Мы отправим вас в век, когда Солнце будет еще достаточно теплым, чтобы на Земле могла существовать жизнь, однако в столь далекий, что от нашей цивилизации вряд ли останутся какие–либо следы. Мы также обеспечим вас всем необходимым для вашей безопасности и комфорта. А пока можете идти. Когда все будет готово, мы позовем вас.

Тревиндор поклонился и вышел из мраморного зала. Никакой охраны за ним не последовало. Даже пожелай он бежать — во всей Вселенной, которую большие галактические лайнеры могли пересечь за один день, бежать было некуда.

В первый и последний раз постоял Тревиндор на берегу того, что некогда было Тихим океаном, прислушался к ветру, вздыхающему в кронах того, что некогда было пальмами. Ровный свет немногих звезд почти пустой части небосвода, через которую сейчас проходило солнце, пробивался сквозь сухой воздух стареющего мира. Тревиндор мрачно подумал: «А будут ли они по–прежнему сиять, когда — в будущем, столь далеком, что даже само Солнце будет на грани смерти, — он снова взглянет на небо?»

С крошечного коммуникатора у него на запястье раздался тихий звонок. Итак, его час настал. Он повернулся спиной к океану и пошел навстречу судьбе. Не успел он сделать и десятка шагов, как временное поле подхватило его, и на одно мгновение — пока будут высыхать и исчезать океаны, Галактической империи придет конец, а эти огромные созвездия превратятся в ничто — его мысли застыли.

Сам же Тревиндор течения времени вообще не ощутил. Только что у него под ногами был влажный песок, и вот уже — жесткий камень, потрескавшийся от жары и засухи. Пальмы исчезли, рокота моря больше не было слышно. Одного взгляда оказалось достаточно, чтобы понять: даже само воспоминание о море давно ушло из этого иссушенного умирающего мира. До самого горизонта простиралась пустыня из красного песчаника, непрерывная и не оживляемая никакой растительностью. Над головой, с неба, такого черного, что были отчетливо видны многие звезды, мрачно светил оранжевый диск неузнаваемо изменившегося солнца. И все же казалось, жизнь еще сохранилась на этой древней планете. К северу — если здесь по–прежнему был север — этот безрадостный свет тускло отражался от какого–то металлического сооружения. Оно было в сотне метров, и, направившись к нему, Тревиндор ощутил небывалую легкость, как будто ослабло само земное притяжение.

Сделав пять–шесть шагов, он увидел, что приближается к приземистому металлическому строению; оно стояло под углом к горизонтали и казалось водруженным, а не построенным на этой равнине. Тревиндор даже подивился, что ему так невероятно повезло и он столь легко нашел цивилизацию. Пройдя еще с десяток шагов, он понял, что не случай, а замысел так удобно поместил здесь это здание и что оно столь же чуждо этому миру, как и он сам. Надежды на то, что из этого домика кто–то выйдет ему навстречу, не было никакой.

Надпись на металлической доске над дверью почти ничего не добавила к тому, о чем он уже догадался. По–прежнему новая и не потускневшая, как будто ее только что выгравировали — что в известном смысле так и было, — она донесла до него послание горечи и надежды: «Совет приветствует Тревиндора. Это здание, которое мы послали вслед за вами по временному полю, на неопределенный срок обеспечит все ваши нужды.

Мы не знаем, существует ли еще цивилизация в том веке, в котором находитесь вы. Человек теперь, наверное, уже вымер, поскольку хромосома К–Стар–К стала господствующей, и род людской, вероятно, выродился в нечто нечеловеческое; это уж определять вам.

Вы пребываете сейчас в сумерках Земли, и мы надеемся, что вы не один. Если же вам суждено оказаться последним живым существом в этом некогда прекрасном мире, не забывайте, что выбор этот сделали вы сами. Прощайте».

Дважды прочел Тревиндор это послание, с болью в сердце узнав заключительные слова — их мог написать только его друг, поэт Синтилларн. В душу ему хлынуло непреодолимое чувство одиночества и пустоты. Сев на выступ скалы, он закрыл лицо руками.

Он долго сидел так, прежде чем встал и вошел в здание. Чувство чрезмерной благодарности к давно умершим членам Совета, которые обошлись с ним столь благородно, переполняло его. Отправить целое здание во времени — такую техническую задачу он считал не по силам своему времени. Ему в голову пришла неожиданная мысль, и он снова пошел взглянуть на выгравированную надпись, впервые обратив внимание на дату на ней. Пять тысяч лет отделяло ее от того дня, когда он стоял перед равными себе в Зале справедливости. Прошло пятьдесят веков, прежде чем его судьи смогли выполнить свое обещание человеку, все равно что мертвому. Какими бы недостатками ни грешили члены Совета, их честность была того порядка, который был недоступен пониманию людей более раннего века.

Прошло много дней, прежде чем Тревиндор снова вышел из дома. Члены Совета позаботились обо всем — там были даже его любимые сочинения по философии. Он мог продолжать изучать природу действительности и создавать философские теории до скончания века Вселенной, каким бы бесплодным ни было это здание, если его разум — единственный оставшийся на Земле. Теперь–то уж, горько подумал он, можно не опасаться, что его рассуждения относительно смысла человеческого существования приведут к конфликту с обществом.

И только основательно обследовав здание, Тревиндор снова обратил внимание на внешний мир. Главной была проблема контактов с цивилизацией, если таковая вообще существует. Его снабдили мощным радиоприемником, и он часами крутил ручку частоты, обшаривая все диапазоны, в надежде обнаружить хоть какую–нибудь станцию. Из аппарата доносился только белый шум, и лишь раз он услышал какую–то невнятицу, может, даже и речь, но уж никак не человеческую. Больше его поиски ничего не дали. Эфир, который столько веков был верным слугой человека, умолк навсегда.

Теперь все надежды Тревиндор возлагал на небольшой самолет с автопилотом. В его распоряжении было все оставшееся от вечности время, а Земля — планета маленькая. За каких–нибудь два–три года он мог бы обследовать ее всю.

Шли месяцы. Изгнанник методически обследовал мир, снова и снова возвращаясь к своему дому в пустыне из красного песчаника. И везде он находил одну и ту же картину разора и запустения. Он и представить себе не мог, сколь давно исчезли моря, но, умирая, они оставляли бескрайние пустыни соли, покрывшей горы и равнины грязно–серым одеялом. Тревиндор даже радовался, что родился не на Земле и, следовательно, не видел се в пору расцвета. И все же, хотя он и был здесь чужим, пришельцем, одиночество и запустение мира холодили ему душу и сердце, а живи он здесь раньше, так теперь его горе было бы просто невыносимым.

Тысячи квадратных километров пустыни проносились под крылом воздушного корабля, пока Тревиндор рыскал но миру от полюса до полюса. И только раз он нашел знак того, что Земля некогда знавала цивилизацию. В глубокой долине у экватора он обнаружил остатки какого–то городка с домами из странного белого камня и еще более странной архитектуры. Здания полностью сохранились, хотя и были наполовину засыпаны песками, и на мгновение сознание того, что человек таки оставил след своего пребывания на планете, которая была его колыбелью, доставило Тревиндору горькую радость.

Эта радость была недолгой. Здания оказались даже еще более странными, чем думал Тревиндор. Единственными проемами в них были широкие горизонтальные отверстия невысоко над землей, окон не было. У Тревиндора даже голова пошла кругом, когда он попытался представить себе существа, которые, должно быть, жили в этих зданиях. Несмотря на усиливающееся чувство одиночества, он все же испытал радость оттого, что обитатели этого нечеловеческого города вымерли задолго до его времени. Задерживаться он не ехал — подступала ночь, а долина действовала на него угнетающе, и это чувство не поддавалось простому рационалистическому объяснению.

А однажды он таки обнаружил жизнь. Он курсировал над дном одного из пропавших океанов, когда его внимание привлекла вершина холмика, еще не занесенного зыбучими песками. Она была покрыта тонким слоем цепкой травы. Только–то и всего, но при этом зрелище на глаза Тревиндора навернулись слезы. Он посадил машину и вышел, ступая как можно осторожнее, чтобы ненароком не повредить ни одной из пробивающихся травинок. Он нежно погладил руками этот тонкий зеленый коврик — другой жизни на Земле не осталось. Прежде чем улететь, он побрызгал это место водой — сколько мог себе позволить. Жест был напрасный, но после него у Тревиндора стало легче на душе.

Обследование Земли подходило к завершению. Тревиндор давно уже оставил всякую надежду, но его неукротимый дух не позволял ему усидеть на месте. Вот так он в конце концов и добрался до гробницы Владыки — она лежала, мрачно поблескивая на солнце, отсвета которого была сокрыта столь долго.

Разум Владыки пробудился раньше его тела. Он еще лежал, бессильный, не в состоянии даже поднять веки, а память уже вернулась. Все в порядке, сто лет остались позади. Его игра, самая рискованная, которую когда–либо вел человек, удалась! Подступила волна страшной усталости, и он снова потерял сознание.

Вскоре туман у него в голове рассеялся, и он почувствовал себя уже сильнее, хотя двигаться еще не мог. Он лежал во тьме, набираясь сил. Что за мир найдет он, когда ступит со склона горы на свет дня? Сможет ли он привести свои планы в… Но что это?

Все его существо сковал ужас. Рядом с ним, прямо здесь, в усыпальнице, где, кроме него самою, ничего быть не должно, что–то двигалось.

Затем, спокойная и ясная, одна мысль отчетливо прозвенела в его мозгу, мгновенно подавив все страхи, от которых грозила расколоться голова.

«Не волнуйтесь. Я пришел помочь вам; вы в безопасности, все будет хорошо».

Владыка был слишком ошеломлен, чтобы отозваться, но его подсознание, вероятно, сформулировало некий ответ, потому что та же мысль пришла снова.

«Вот и хорошо. Я Тревиндор, изгнанник в этом мире, как и вы. Не двигайтесь, только расскажите, как вы сюда попали и из какой вы расы, ибо я таких не встречал».

Страх и настороженность постепенно возвращались в мозг Владыки. Что это еще за существо, которое может читать его мысли, и что оно делает в его потайном шаре? И опять та же ясная, холодная мысль эхом отдалась у него в мозгу, как звон колокола.

«Говорю вам, не надо бояться. Почему вас так тревожит, что я могу читать ваши мысли? В этом, безусловно, нет ничего необычного».

— Ничего необычного! — вскричал Владыка. — Да кто же вы, бога ради?

— Человек, как и вы. Но ваш народ впрямь, должно быть, примитивен, если чтение мыслей кажется вам необычным.

Ужасное подозрение закралось в мозг Владыки. Ответ он услышал даже раньше, чем осознанно сформулировал вопрос.

— Вы проспали не сто лет, а во много раз больше. Вы даже и представить себе не можете, как давно канул в небытие знакомый вам мир.

Больше Владыка ничего не услышал. Тьма снова окутала его, и он провалился в блаженное бессознательное состояние.

Тревиндор молча стоял у кушетки, на которой возлежал Владыка. Переполнявшая его радость заглушала сейчас всякое разочарование, если он таковое и испытывал. Как бы там ни было, одиночество ему больше не грозит, будущее не так страшно. Он уже не один на Земле. У него будто камень с души свалился. Отныне он не одинок… он не одинок! Подавляя все остальное, эта мысль как молотом стучала у него в мозгу.

Владыка снова зашевелился, и обрывки его мыслей полезли в голову Тревиндору. В мозгу наблюдавшего стали складываться картины знакомого Владыке мира. Сначала Тревиндор никак не мог ничего из них уразуметь, потом вдруг, будто разбитые черепки стали каждый на свое место, все объяснилось. Его захлестнула волна ужаса при виде страшной картины: воюющие нации, охваченные огнем города, умирающие в муках люди. Что ж это был за мир такой? Подобными игрушками, согласно легендам, доходившим с незапамятных времен, человек забавлялся на заре истории Земли, но потом вырос из них, оставил их вместе с детством. Не может быть, чтобы они вернулись!

Отрывочные мысли становились все отчетливее и даже еще ужаснее. И впрямь этот изгнанник вышел из кошмарного века, неудивительно, что он бежал от него.

Пока Тревиндор с болью в сердце наблюдал за чудовищными картинами, мелькавшими в мозгу Владыки, до него вдруг дошла горькая истина. Нет, это не изгой, ищущий убежища от века ужаса, а сам творец этого века, пустившийся в путь по реке Времени с единственной целью — распространить заразу на более поздние годы.

Страсти, которых Тревиндор и представить себе не мог, проходили, будто на параде, перед его взором: честолюбие, жажда власти, жестокость, нетерпимость, ненависть. Он попытался было отключить свой разум, но обнаружил, что уже не в состоянии сделать это. А грязный поток безудержно катился, отравляя все уровни его сознания. Вскрикнув от боли, Тревиндор выбежал в пустыню и разорвал цепь, связывавшую его с этим пагубным разумом.

Ночь была очень тихая — Земля давно от всего устала, не дули даже ветры. Тьма сокрыла все. Однако Тревиндор знал, что мыслей того, другого, разума, с которым он теперь должен сосуществовать в этом мире, она сокрыть не может. Оказавшись совершенно один, он думал, что нет ничего ужаснее. Но теперь–то он знал, что есть вещи гораздо страшнее одиночества.

Тишина ночи и сияние звезд, бывших некогда его друзьями, успокоили душу Тревиндора. Он неторопливо повернулся и, тяжело ступая, пошел обратно — он собрался совершить такое, чего не совершал еще ни один человек его рода.

Владыка уже стоял на ногах, когда Тревиндор вошел в шар. Вероятно, намерения последнего каким–то образом передались первому: он был очень бледен и дрожал не просто от физической слабости. Тревиндор решительно заставил себя еще раз заглянуть в мозг Владыки и чуть ли не отпрянул при виде хаоса противоречивых чувств, насквозь пронизываемых тошнотворными вспышками страха. Из этой бури возникла лишь одна дрожащая связная мысль:

— Что вы задумали? Почему вы на меня так смотрите?

Тревиндор не ответил, стараясь держаться подальше от этой скверны, набираясь решимости и сил.

Смятение в голове Владыки достигло предела. На мгновение его нарастающий ужас вызвал в мягкой душе Тревиндора нечто вроде жалости, он заколебался. Но тут же вновь вернулась картина разрушенных пылающих городов, и эта минутная слабость прошла. Всей мощью своего сверхчеловеческого интеллекта, поддержанного тысячами веков умственной эволюции, он ударил стоящего перед ним человека, и в разум Владыки, уничтожая все остальное, хлынула одна–единственная мысль — мысль о смерти.

Устремив перед собой дикий взгляд, Владыка мгновенно замер. Его легкие прекратили работу, дыхание остановилось, кровь, пульсировавшая в его жилах и столь долго пребывавшая в покое, теперь застыла уже навсегда. Без единого звука Владыка рухнул на пол.

Тревиндор очень медленно повернулся и вышел в ночь. Тишина и пустынность мира окутали его, будто покрываю.

Песок, освобожденный наконец от препятствий, стал пробиваться в открытые порталы гробницы Владыки.