Внутренние огни

(перевод П. Ехилевской)

– Взгляни, — самодовольно сказал Карн, — это заинтересует тебя.

Он подтолкнул мне бумаги, которые читал все это время и я в энный раз решил попросить его перевода, а если не удастся добиться желаемого, самому перевестись в другой отдел.

– О чем это? – спросил я устало.

– Длинное сообщение от доктора Маттеуса из Министерства науки. Ну–ка, прочти его.

Без большого энтузиазма я начал просматривать досье, а несколько минут спустя поднял глаза и неохотно признал:

– Возможно, ты и прав – на этот раз. И вновь молча углубился в чтение…

Мой дорогой министр! – (Начиналось письмо.) – По вашей просьбе представляю свое специальное сообщение об экспериментах профессора Хенкока, давших столь неожиданные потрясающие результаты. У меня нет времени привести записи в подобающий вид, поэтому посылаю их в том виде, в каком они имеются.

Поскольку многие предметы требуют вашего внимания возможно, я коротко суммирую наши с профессором Хенкоком действия. До 1955 года профессор возглавлял Кельвиновскую кафедру инженерной электроники в Университете Брендона, от которого он получил разрешение на неограниченное отсутствие для завершения работы. В этих исследованиях к нему присоединился покойный доктор Клейтон, некогда возглавлявший отдел геологии в Министерстве топлива и энергетики. Их совместный труд финансировался грантами от Фонда Пола и Королевского общества.

Профессор надеялся разработать сонар для геологических исследований. Сонар, как вам известно, является акустическим эквивалентом радара, и хотя этот прибор менее известен, на самом деле он на несколько миллионов лет старше; достаточно сказать, что летучие мыши весьма эффективно используют его для обнаружения насекомых и ориентирования в ночное время суток. Профессор Хенкок предполагал посылать высокочастотные сверхзвуковые импульсы в недра земли и по ответным сигналам определять структуру пластов, залегающих на значительной глубине. Картинка должна выводиться на электронно–лучевую трубку, а вся система практически аналогична тому типу радара, который используется в авиации для просмотра земли сквозь облака.

В 1957 году оба ученых добились частичного успеха, но фонды их иссякли. В начале 1958 года они обратились непосредственно к правительству с просьбой о предоставлении целевой денежной субсидии. Доктор Клейтон указал на огромную ценность прибора, который позволит сделать нечто вроде рентгенограммы земной коры, а министр топлива, прежде чем передать материалы на наше рассмотрение, дал благоприятный отзыв. В это время опубликовали доклад Бернского комитета, и мы, желая избегнуть дальнейшей критики, всеми силами стремились по возможности безотлагательно рассматривать все заслуживающие внимания ситуации. Я отправился на встречу с профессором и незамедлительно представил благоприятный отзыв; первая выплата нашего гранта (С/543А/68) была произведена несколько дней спустя. С того времени я постоянно был в курсе исследований и до некоторой степени помогал техническими советами.

В экспериментах использовалось довольно сложное оборудование, но принципы его действия необычайно просты. Очень короткие, но необыкновенно мощные импульсы сверхзвуковых волн генерируются при помощи специального трансмиттера, который постоянно вращается в резервуаре, наполненном тяжелой органической жидкостью. Луч, воздействующий на землю и «сканирующий» ее подобно лучу радара, улавливает эхо. При помощи весьма хитроумного циркуляционного механизма я воздержусь от искушения его описать — эхо с любой глубины подвергается селекции, и таким образом на экране электронно–лучевой трубки обычным путем выстраивается изображение исследуемого пласта.

Когда я впервые встретился с профессором Хенкоком, его аппаратура была еще довольно примитивной, но он смог показать мне строение скалы, находящейся на глубине не в одну сотню метров, и мы ясно разглядели часть Линии Баккера проходящей вблизи от его лаборатории. Большую часть успеха профессора можно отнести на счет чрезвычайной интенсивности звуковых импульсов: почти с самого начала он мог генерировать пиковую мощность в несколько сотен киловатт, и почти все они направлялись в землю. Находиться поблизости от тратсмиттера оказалось небезопасно — я заметил, что почва вокруг него сильно нагревалась. Меня немало удивило огромное количество птиц вокруг, но вскоре я обнаружил, что их привлекли сотни лежавших на земле мертвых червей.

Ко времени смерти доктора Клейтона в 1960 году уровень мощности оборудования превышал один мегаватт, и оно могло предоставить абсолютно четкую картину пласта, залегавшего на глубине два километра. Доктор Клейтон соотнес результаты с данными географических исследовании и развеял любые сомнения в ценности полученной информации.

Гибель доктора Клейтона в автомобильной катастрофе стала для всех огромной трагедией. Он всегда оказывал уравновешивающее воздействие на профессора, которого никогда особенно не интересовало практическое применение его разработок. Вскоре после смерти доктора я обратил внимание на огромные изменения во взглядах профессора, и несколько месяцев спустя он поделился со мной новыми замыслами. Я попытался убедить его опубликовать результаты (он уже потратил свыше пятидесяти тысяч фунтов, и вновь возникли сложности с Общественой счетной комиссией), но он попросил предоставить ему еще немного времени. Полагаю, его намерения лучше прояснят его же собственные слова, которые я помню очень явственно, поскольку они с особенной четкостью выражали идеи профессора.

– Задавались ли вы когда–либо вопросом, — говорил он, — как в действительности выглядит наша Земля изнутри? Своими колодцами и шахтами мы только поцарапали ее поверхность, а то, что лежит под ними, знакомо нам не лучше, чем обратная сторона Луны.

Мы знаем, что Земля невероятно твердая — гораздо тверже, чем можно судить по скалам и почве ее коры. Ядро, вероятно, окажется твердым металлом, но пока это не предмет обсуждения. Даже на глубине двадцати километров давление может достигнуть примерно пяти тонн на квадратный сантиметр, а температура — подняться до нескольких сотен градусов. При мысли о том, что представляет собой центр, буквально кружится голова: давление, вероятно, возрастает до тысяч тонн на квадратный сантиметр. Странно подумать, что через два или три года мы достигнем Луны, но, даже добравшись до звезд, мы все еще не приблизимся к аду, находящемуся на глубине семи тысяч километров под нашими ногами. Сейчас я могу распознавать эхо с глубины в три с половиной метра, но за несколько месяцев надеюсь довести мощность трансмиттера до десяти мегаватт. Я верю, что при такой мощности расстояние может быть увеличено до двадцати километров, но и это еще не предел.

Меня впечатлили его слова, но в то же время я ощутил некий скепсис.

– Это прекрасно, — сказал я. — Но, безусловно, чем дальше вниз вы зайдете, тем меньше увидите. Давление сделает любые пустоты невозможными, и на глубине нескольких километров образуется гомогенная масса, становящаяся все тверже и тверже.

– Вполне возможно – согласился профессор. — Но я смогу многое узнать из трансмиссионных характеристик. В любом случае, посмотрим, когда мы туда доберемся!

Это было четыре месяца назад; а вчера я воочию увидел результат исследований. Когда я откликнулся на его приглашение, профессор выглядел крайне возбужденным, но не дал мне ни малейшего намека на то, открыл ли он что–либо. Он показал мне усовершенствованное оборудование и вынул новый приемник из резервуара. Чувствительность датчиков изрядно повысилась, и одно это эффективно удваиваю расстояние, не считая увеличенной мощности трансмиттера. Странно было наблюдать за медленно вращавшейся стальной конструкцией, сознавая при этом, что она в данный момент обследует области, до которых, невзирая на их близость, человек никогда не сможет добраться.

Когда мы вошли в помещение, где находились дисплеи, профессор выглядел странно молчаливым. Он включил трансмиттер, и, несмотря на то что прибор находился в сотне метров от нас, я ощутил неприятную дрожь. Засветилась электронно–лучевая трубка, и медленно вращавшаяся конструкция вывела изображение, которое я столь часто видел раньше. Сейчас, однако, четкость была значительно выше благодаря увеличенной мощности и чувствительности прибора. Я повернул регулятор глубины и сфокусировался на метро, которое явственно просматривалось в виде темной линии, проходящей через слабо светящийся экран. Пока я наблюдал, он словно бы подернулся дымкой. Я понял, что прошел поезд.

Я поспешил продолжить спуск. Хотя мне не раз приходилось видеть эту картину, зрелище проплывавших мимо огромных светящихся масс и осознание того, что передо мной навсегда погребенные скалы, возможно обломки ледников пятидесяти тысячелетней давности, вызывали в душе сомнения в реальности происходящего. Доктор Клейтон создал карту, благодаря которой мы могли идентифицировать разнообразные пласты, и вскоре я понял, что нахожусь в слое аллювиальной породы и вхожу в огромный пласт глины, удерживающий городские артезианские воды. Но и эти слои остались позади, и я, пройдя коренную породу, оказался на глубине почти в два километра от поверхности.

Картина все еще выглядела четкой и яркой, хотя смотреть было почти не на что, поскольку в структуре Земли происходило мало изменений. Давление поднялось уже до тысячи атмосфер, еще немного, и существование любой пустоты станет невозможным, поскольку даже сами скалы начнут плавиться. Я продолжал спуск, километр за километром, но на экране виднелась только бледная дымка, изредка нарушаемая эхом, отражавшимся от рудных жил или вкраплений более твердого материала. С увеличением глубины они встречались все реже и реже или , возможно, становились такими маленькими, что их нельзя было разглядеть. Масштаб изображения, разумеется продолжал увеличиваться, и теперь оно охватывало многокилометровую территорию. Я чувствовал себя летчиком, с огромной высоты глядящим на землю сквозь прореху в облаках. Осознав, в какую бездну заглянул, я на мгновение ощутил легкое головокружение. Не думаю, что когда–либо вновь смогу воспринимать мир как нечто абсолютно твердое.

На глубине двадцати километров я остановился и взглянул на профессора. В течение некоторого времени не происходило никаких изменений, и я знал, что сейчас скалы должны быть спрессованы в не имеющую резко выраженных особенностей гомогенную массу. Я быстро произвел мысленный подсчет и содрогнулся, осознав, что давление должно было достичь как минимум пяти тонн на квадратный сантиметр. Сканер теперь вращался очень медленно, поскольку слабому эху требовалось много секунд, чтобы пробиться назад с глубины.

– Ну, профессор, — воскликнул я, – поздравляю вас! Это необыкновенное достижение. Но мы, кажется, уже добрались до ядра. Не думаю, что произойдут еще какие–либо измения , прежде чем мы окажемся в самом центре.

Профессор криво улыбнулся.

– Продолжайте, — сказал он. — Вы еще не закончили.

В его голосе звучало нечто, изумившее и встревожившее меня. Какое–то мгновение я пристально вглядывался в его лицо, едва различимое в тусклом сине–зеленом свечении экранов.

– Насколько глубоко может проникнуть эта штука? – спросил я, вновь продолжая бесконечный спуск.

– Тридцать километров, — коротко ответил он. Откуда он знал это, оставалось только гадать, поскольку последняя особенность, которую я смог явственно разглядеть, находилась на глубине пятнадцати километров. Но я продолжал бесконечное падение сквозь скалы, сканер вращался все медленнее и медленнее, до тех пор пока ему не потребовалось свыше пяти минут на завершение полного оборота. Я слышал тяжелое дыхание профессора за спиной, а в какой–то момент спинка моего стула затрещала под его напряженно сжатыми пальцами.

Внезапно на экране вновь начали появляться слабые проблески. Я резко наклонился вперед, спрашивая себя, не были ли они первыми проявлениями металлического ядра мира. С агонизирующей медлительностью сканер описал гигантский угол, затем другой… И тут…

С криком «Боже мой!» я резко вскочил со стула и повернулся лицом к профессору. Лишь единожды в жизни я испытал подобное потрясение — когда пятнадцать лет назад, случайно включив радио, услышал о падении первой атомной бомбы. Тогда это было всего лишь неожиданным, но то, что происходило сейчас, казалось невероятным: на экране появилась рещетка и з тонких линий, которые многократно пересекались, образуя абсолютно симметричную сетку.

Помню, что в течение долгих минут я был не в силах вымолвить хоть слово и стоял, застыв от изумления, в то время как сканер успел завершить еще один оборот.

Профессор заговорил мягким, неестественно спокойным голосом:

– Я хотел, чтобы вы увидели это своими глазами, прежде чем я что–либо скажу. Сейчас изображение охватывает площадь диаметром более пятидесяти километров, а длина сторон тех квадратов – три или четыре километра. Обратите внимание, что вертикальные линии сходятся, а горизонтальные изгибаются в виде арок. Мы видим перед собой часть огромной конструкции из концентрических колец. Центр должен находиться за много километров к северу, возможно в районе Кембриджа. Насколько далеко это простирается в другом направлении, мы можем только догадываться.

– Ради всего святого, что это?

– Ну, оно явно искусственного происхождения.

– Невероятно! На глубине тридцати километров! Профессор вновь указал на экран.

– Видит бог, я старался изо всех сил, — сказал он. — Но мне не удается убедить себя в том, что природа могла создать что–либо подобное этому.

Мне было нечего сказать в ответ, и он продолжил:

– Я обнаружил это три дня назад, когда пытайся определить максимальный радиус действия приборов. Я могу продвинуться глубже, но всерьез опасаюсь, что структура, которую мы видим, настолько твердая, что не пропустит мое излучение дальше.

Я выдвинул дюжину теорий, но в конце концов остановился на одной. Мы знаем, что давление на этой глубине должно достигать восьми или девяти тысяч атмосфер, а температура достаточно высока, чтобы плавить скалы. Но нормальная материя является почти пустым пространством. Предположим, что там существует жизнь – не органическая жизнь, разумеется, но жизнь, базирующаяся на сгустившемся до определенной степени веществе, в котором частично или полностью отсутствует оболочка электронов. Вы понимаете, что я имею в виду? Подобным созданиям даже скалы на глубине три- - '//‹////// километров оказывают не большее сопротивление, чем '•о‹)‹1, а мы и весь наш мир должны казаться не более матери–а1Ы1ыми, чем привидения.

Тогда то, что мы видим…

Это город или нечто ему подобное. Вы видели его размеры, так что сами можете судить о построившей его цивилизации. Весь известный нам мир – океаны, горы и континенты – не более чем тонкая пленка, окружающая нечто, лежащее за пределами нашего понимания.

Некоторое время ни он, ни я не решались нарушить молчание. Вспоминается охватившее меня глупое чувство изумления, вызванное тем, что я оказался первым человеком в мире, узнавшим потрясающую правду – а я почему–то не сомневался, что это правда. И меня не переставал мучить вопрос: как отреагирует остальное человечество, когда открытие будет обнародовано?

Наконец я заговорил:

– Если вы правы, то почему они – кем бы они ни были – никогда не пытались вступить с нами в контакт?

Во взгляде профессора читалась изрядная доля сожаления.

– Мы считаем себя хорошими инженерами, — ответил он. – Ну и как мы можем до них добраться? Тем не менее я не вполне уверен, что контактов не было. Подумайте обо всех подземных созданиях, известных из мифологии, — тролли, кобольды и прочее. Нет, это абсолютно невозможно – беру свои слова обратно. И все же подобная идея наводит на размышления.

Все это время картина на экране оставалась неизменной все так же тускло мерцала потрясшая меня до глубины души сетка. Я попытался представить себе улицы, здания и тех, кто среди них разгуливал, — эти создания могли прокладывать путь сквозь раскаленные скалы, словно рыба сквозь воду. Поистине фантастика!… А затем я вспомнил невероятно низкий уровень температуры и давления, при которых существует человеческая раса. Да ведь это нас, а не их следует считать капризом природы, поскольку почти все вещества во вселенной способны выдерживать температуру в тысячи или даже миллионы градусов.

– Ну, – неуверенно сказал я – И что нам делать теперь?

Профессор возбужденно наклонился вперед.

– Для начат мы должны еще очень многое узнать, и все необходимо сохранить в глубокой тайне, пока мы не будем обладать более полной информацией. Можете представить себе панику, которая возникнет, если факты станут достоянием гласности? Разумеется, рано или поздно правда неизбежно откроется, но в наших силах выдавать ее постепенно.

Вы понимаете, что геологический аспект моих исследований теперь абсолютно не имеет значения. Первое, что мы обязаны сделать, это создать систему станций для определения протяженности структуры. Я предполагаю, что они должны располагаться с интервалом в двадцать километров по направлению к северу, но первую мне хотелось бы построить где–нибудь в южном Лондоне. Вся работа должна держаться в секрете, как это было при строительстве первой цепи радаров в конце тридцатых.

В то же время я собираюсь еще увеличить мощность моего трансмиттера. Я надеюсь, что смогу гораздо больше сузить излучение, таким образом изрядно повысив концентрацию энергии Но это повлечет за собой разного рода механические сложности, и мне понадобится большая помощь.

Я пообещал сделать все возможное для получения содействия в дальнейшем, и профессор выразил надежду, что скоро вы сами сможете посетить лабораторию. К докладу я прилагаю фотографию вида с экрана, которая, хоть и не столь четкая, как оригинал, сможет, я надеюсь, развеять сомнения в истинности наших наблюдений.

Я сильно опасаюсь, что наш грант Интерпланетарному обществу уже поставил нас на грань перерасхода средств за год, но абсолютно уверен, что даже полеты в космос в данный момент менее важны, чем безотлагательные исследования этого открытия, которое может оказать гигантское влияние на философию и будущее всего человечества.

Я откинулся назад и посмотрел на Карна. Многое в документе осталось для меня непонятным, но главные положения были достаточно ясны.

– Да, — сказал я. — Это оно! Где фотография?

Он протянул мне снимок. Качество оставляло желать лучшего, поскольку к нам попала далеко не первая его копия. Но изображенную на нем структуру я узнал немедленно и безошибочно.

– Они были великими учеными! – восхищенно воскликнул я. — Это Калластеон, все правильно. Итак, мы наконец добрались до истины, хотя нам и потребовалось на это три сотни лет.

– Что в этом удивительного? – спросил Карн. — Тебе ведь пришлось обработать горы материалов, которые мы должны были переводить и успевать копировать, прежде чем они рассыплются в прах.

Я некоторое время сидел молча, размышляя о чуждой расе, чьи останки мы изучали. Только однажды – и никогда вновь! – вышел я сквозь великое отверстие, проделанное нашими инженерами в Туманный Мир. Ощущение было пугающим и незабываемым. Многочисленные слои моего скафандра сильно затрудняли передвижение, и, несмотря на их прекрасные изоляционные свойства, я смог ощутить невероятный холод, исходивший от всего, что меня окружало.

– Какая жалость, — грустно заметил я, — что наше поколение полностью уничтожило их. Они были высокоразвитой расой, и мы могли бы многому у них научиться.

– Не думаю, что нас можно обвинить, — возразил Карн. — Мы никогда на самом деле не верили, что кто бы то ни было может существовать в таких жутких условиях почти полного вакуума и почти абсолютного нуля. С этим ничего нельзя было поделать.

Я не мог с ним согласиться.

– Я полагаю, что их более высокий интеллектуальный уровень уже ни у кого не вызывает сомнений. В конце концов, они открыли нас первыми. Все смеялись над моим дедом, когда он заявил, будто излучение, идущее из Туманного Мира, искусственного происхождения.

Карн пробежал щупальцами по рукописи.

– Мы, разумеется, обнаружили это излучение, — сказал он. — Обрати внимание на дату – как раз за год до открытия твоего деда. Профессор, должно быть, все–таки получил свой грант! Он мрачно рассмеялся. — Вероятно, он испытал немалое потрясение, увидев нас выходящими на поверхность

Я смутно слышал его слова, поскольку внезапно меня охватило весьма неприятное чувство. Я подумал о тысячах километров скал, лежащих ниже великого города Калластеона, скал, которые становились горячее и тверже на протяжении всего пути до неведомого ядра Земли.

И тогда я повернулся к Карну.

– Не вижу ничего смешного, — тихо сказал я. — Возможно, следующей наступит наша очередь.