Теперь «Юниверс» мчался с такой скоростью, что она даже отдаленно не походила на скорость, с которой несется по своей орбите любое природное тело в Солнечной системе. Скорость движения Меркурия — ближайшей к Солнцу планеты — даже в перигелии чуть больше пятидесяти километров в секунду; «Юниверс» превысил эту скорость в два раза уже в первый день — причем его ускорение было вдвое меньше того, с которым он будет двигаться, когда сожжет несколько тысяч тонн топлива и его масса соответственно уменьшится.

В течение нескольких часов, когда корабль пролетал через орбиту Венеры, она была самым ярким небесным телом, уступая лишь Солнцу и Люциферу. Ее крошечный диск был виден даже невооруженным глазом, однако и с помощью самых мощных телескопов с борта корабля не удалось разглядеть на ней никаких отличительных черт. Венера хранила свои тайны не менее ревностно, чем Европа.

Приближаясь к Солнцу еще больше — войдя далеко внутрь орбиты Меркурия, — «Юниверс» не просто сокращал путь, но и приобретал дополнительное ускорение от гравитационного поля Солнца. А так как бухгалтерия Природы всегда соблюдает баланс в своих затратах и доходах, в результате этого маневра Солнце утратило часть своей скорости. Впрочем, замедление было настолько ничтожным, что его удастся измерить лишь через несколько тысяч лет.

Капитан Смит воспользовался пролетом корабля через перигелий, чтобы укрепить свой престиж, пошатнувшийся в результате его прошлой нерешительности.

— Теперь вы понимаете, — заявил он, — почему я прогнал корабль через струю Старого служаки. Если бы мы не смыли всю эту грязь с корпуса, сейчас испытывали бы последствия перегрева. Сомневаюсь даже, выдержит ли система термоконтроля такую перегрузку — сейчас она превышает земной уровень в десять раз.

Глядя — через почти черные фильтры — на гигантскую разбухшую массу Солнца, пассажиры не сомневались, что он прав. Они успокоились лишь после того, как Солнце постепенно уменьшилось до своих нормальных размеров и продолжало исчезать за кормой, когда «Юниверс» прорезал орбиту Марса, направляясь к заключительному этапу экспедиции. Знаменитая пятерка по — разному приспособилась к неожиданной перемене в их жизни. Михайлович непрерывно и шумно занимался сочинением музыкальных шедевров и редко показывался на людях — обычно за обеденным столом, когда принимался рассказывать возмутительные истории и подшучивал над всеми, кто попадал под руку. Уиллис служил мишенью для его насмешек чаще остальных. Гринберг назначил себя — не встретив возражений — почетным членом команды и проводил на мостике львиную долю времени.

Мэгги М. относилась к происходящему с печальной улыбкой.

— Писатели, — заметила она, — всегда заявляют, какие шедевры им удалось бы написать, если бы они оказались в таком месте, где никто им не мешает и не отвлекает внимания; выше всего ценятся тюрьмы и маяки. Так что мне не стоит жаловаться — вот только мои просьбы о высылке материалов то и дело задерживаются из — за срочных радиограмм.

Даже Виктор Уиллис пришел в конце концов к такому же выводу; с утра до вечера он работал над разного рода перспективными проектами. Вдобавок он старался не выходить из каюты еще по одной причине: требовалось несколько недель, чтобы не создавалось впечатления, будто он забыл побриться.

Эва Мерлин ежедневно проводила несколько часов в комнате отдыха. Там она наверстывала упущенное и просматривала — как с готовностью объясняла всем, кто проявлял интерес, — свои любимые классические произведения. К счастью, на «Юниверс» успели перед отлетом оборудовать кинозал и библиотеку. Правда, выбор был относительно невелик, но и его было достаточно для нескольких человеческих жизней. На борту находились все знаменитые фильмы, начиная с мигающих шедевров, созданных на заре киноискусства. Эва знала почти каждый из них и с готовностью делилась своими знаниями.

Флойд, разумеется, слушал ее рассказы с удовольствием, потому что в эти минуты она оживала и превращалась в человека, будто сходила с картины на стене. Как это удивительно и печально, думал он, что Эва может вступать в контакт с окружающей ее действительностью лишь через искусственный мир изображений на видеоэкране. Одним из самых странных впечатлений в жизни Хейвуда Флойда, полной приключений, было то, как он сидел в полумраке зрительного зала рядом с Эвой Мерлик, на борту космического корабля где — то за пределами орбиты Марса, и они вместе смотрели первый вариант фильма «Унесенные ветром». Временами он видел ее знаменитый профиль на фоне профиля Вивьен Ли и мог даже сравнивать их — хотя невозможно сказать, какой лучше — оба были неподражаемы.

Когда вспыхнул свет, Флойд с удивлением заметил, что Эва плачет. Он с нежностью взял ее за руку и сказал:

— Я тоже плакал, гладя на смерть Бонни. На лице Эвы появилась слабая улыбка.

— Я ведь плакала из — за Вивьен, — сказала она. — Когда мы снимали второй вариант, я много читала о ней — у нее была такая трагическая жизнь. А то, что мы говорим о ней здесь, пролетая среди планет, напомнило мне слова Ларри, когда он привез бедняжку с Цейлона после нервного расстройства. Он сказал друзьям: «Я стал мужем женщины из космоса».

Эва на мгновение замолчала, и по ее щеке пробежала (весьма театрально, не мог не подумать Флойд) новая слеза.

— А вот нечто еще более странное. В своем последнем фильме она снималась ровно сто лет назад — и вы знаете, как назывался этот фильм?

— Продолжайте, продолжайте — удивите меня снова.

— Пожалуй, это куда больше удивит Мэгги — если она действительно приведет в исполнение свою угрозу и напишет книгу. Последний фильм Вивьен Ли назывался «Корабль дураков».

Теперь, когда у них неожиданно оказалось так много свободного времени, капитан Смит согласился наконец выполнить просьбу Виктора Уиллиса и дать ему интервью, составлявшее часть его контракта. Откладывал запись сам Виктор, и причиной задержки было то, что Михайлович настойчиво продолжал называть «ампутацией». Поскольку стало очевидным, что пройдет несколько месяцев, прежде чем Уиллису удастся восстановить свой образ, столь знакомый его поклонникам, он решился наконец провести интервью, оставаясь сам за пределами видеокамеры; после ретрансляции на Землю в студии вставят его лицо в кадры фильма. Они сидели во все еще не до конца отделанной капитанской каюте, наслаждаясь великолепным вином, которое составляло, казалось, основную часть багажа Виктора. Оставалось всего несколько часов до момента, когда будут выключены двигатели и корабль в течение нескольких часов продолжит полет по инерции, и это была последняя удобная возможность на протяжении ближайших дней. Пить вино в невесомости, утверждал Виктор, мерзко; он наотрез отказался наливать свое драгоценное выдержанное вино в пластмассовые шарики.

«Здравствуйте, уважаемые зрители. С вами говорит Виктор Уиллис. Мы находимся на борту космического корабля «Юниверс». Сейчас 18 часов 30 минут, 15 июля 2061 года. Еще не достигнув средней точки путешествия, мы находимся далеко за пределами орбиты Марса и уже почти развили максимальную скорость. И какова же она, капитан?

— Одна тысяча пятьдесят километров в секунду.

— Больше тысячи километров в секунду — почти четыре миллиона километров в час!

Изумление Виктора казалось совершенно искренним; трудно поверить, что параметры были известны ему не хуже капитана. Но одним из достоинств Виктора была его способность ставить себя на место зрителей и не только предугадывать их вопросы, но и пробуждать интерес.

— Совершенно верно, — заметил капитан со спокойной гордостью. — Сейчас мы летим вдвое быстрее, чем доводилось какому — либо человеческому существу с начала летосчисления.

Я ведь сам собирался сообщить об этом, подумал Виктор; ему не нравилось, когда кто — то его опережал. Будучи, однако, настоящим профессионалом, он быстро оправился.

Он помолчал, взглянул на свой знаменитый мемо — экран; направленное изображение на нем было видно лишь ему одному.

— Каждые двенадцать секунд мы пролетаем расстояние, равное диаметру Земли. И все — таки нам понадобится еще десять дней, чтобы добраться до Юпи… извините, до Люцифера! Это даст вам некоторое представление о масштабе Солнечной системы…

— А теперь, капитан, у меня деликатный вопрос, но за последнюю неделю мне так часто его задавали.

(Боже мой, молча простонал Смит. Только не о туалетах в состоянии невесомости!) — В этот самый момент мы пролетаем через центральную часть пояса астероидов…

(Уж лучше бы он спросил про туалеты, подумал Смит.) … и хотя еще ни один космический корабль не получал серьезных повреждений от столкновения с астероидом, разве сейчас нам не угрожает опасность? В конце концов, в этой области космоса пролегают орбиты буквально миллионов космических тел, от огромных до размером с футбольный мяч. Из них вычислены астрономами и нанесены на небесные карты орбиты всего нескольких тысяч.

— Больше, чем нескольких: более десяти тысяч.

— Но ведь остаются еще миллионы, о которых нам ничего не известно.

— Верно. Впрочем, даже если бы нам это и было известно, вряд ли могло оказаться полезным.

— Что вы имеете в виду?

— Мы бессильны что — нибудь предпринять.

— А почему?

Капитан Смит задумался; Уиллис прав — это действительно деликатный вопрос. Начальство устроит мне основательную выволочку, если я распугаю потенциальных клиентов. — Во — первых, космическое пространство настолько велико, что даже здесь — как вы справедливо заметили, в самом центре пояса астероидов — вероятность такого столкновения ничтожно мала. Мы надеялись показать вам астероид — самый лучший, который удалось отыскать, был Хануман, диаметром в какие — то несчастные триста метров — но к нему удалось приблизиться лишь на четверть миллиона километров. — Да, но ведь Хануман — настоящий гигант по сравнению с бесчисленными обломками, плавающими в космическом пространстве. Разве это вас не беспокоит?

— Не больше, чем опасность погибнуть от удара молнии на Земле.

— Между прочим, я едва не погиб от удара молнии — на вершине Пайк в Колорадо — были гром и вспышка одновременно. Значит, вы признаете, что такая опасность существует; скажите, а риск не увеличивается из — за колоссальной скорости, с которой мы летим?

Уиллис, разумеется, отлично знал ответ на этот вопрос; он снова ставил себя на место миллионов неизвестных слушателей на планете, удаляющейся от него на тысячу километров за каждую секунду.

— Это сложно объяснить, не прибегая к математическим расчетам, — ответил капитан (сколько раз он произносил эту фразу, даже когда она не соответствовала действительности), — но я попытаюсь. Не существует прямой зависимости между скоростью и риском. При движении с космическими скоростями столкновение с чем угодно кончится катастрофой; если вы стоите рядом с атомной бомбой перед ее взрывом, не имеет значения, измеряется ее мощность килотоннами или мегатоннами.

Подобное заявление не было слишком уж успокоительным, но ничего другого просто не пришло в голову. Стараясь предупредить следующий вопрос Уиллиса, капитан поспешно добавил:

— И не следует забывать, что, если и добавляется ничтожная доля риска для нашего корабля, это делается во имя людей. Даже один выигранный час может спасли человеческие жизни.

— Да, конечно. Мы понимаем важность этой экспедиции. — Уиллис на мгновение замолчал; ему хотелось добавить: «Не забудьте, я тоже на одном корабле с вами», но он передумал. Это могло показаться нескромным — хотя скромность никогда не относилась к достоинствам Уиллиса. К тому же у него не было выбора — разве что отправиться домой пешком.

— А теперь мне пришло в голову нечто иное, — продолжал он. — Вы, наверно, помните, что случилось в Северной Атлантике полтора века назад?

— В 1911 году?

— Если уж быть точным, то в 1912.

Капитан Смит понял, куда клонит Уиллис, и отказался от игры, где ему следовало притворяться совсем уж невежественным.

— Вы, наверно, имеете в виду «Титаник», — сказал он.

— Совершенно верно, — согласился Уиллис, пытаясь скрыть разочарование. — Ко мне обратились по меньшей мере человек двадцать, каждый из которых считал, что лишь ему одному удалось провести параллель.

— Какая может быть параллель? «Титаник» неоправданно рисковал только ради побития рекорда.

И тут капитан Смит чуть не добавил: «И к тому же на нем не было достаточного количества спасательных шлюпок», но вовремя спохватился, вспомнив, что единственный шаттл «Юниверс» может вместить всего пять человек. Если Уиллис ухватится за это, потребуются длительные разъяснения.

— Я согласен, что эта аналогия слишком натянута. Но ведь есть еще одна поразительная параллель, на которую указывают все до единого. Вы не помните фамилию первого и единственного капитана «Титаника»?

— У меня нет ни малейшего… — начал капитан Смит и замолчал. От изумления у него отвалилась челюсть.

— Совершенно верно, — произнес Виктор Уиллис.

Только с очень большой натяжкой его улыбку можно было назвать всего лишь самодовольной.

Капитан Смит готов был придушить всех этих исследователей — дилетантов. Но разве мог он винить своих родителей в том, что они завещали ему самую распространенную английскую фамилию?

Как жаль, что зрители на Земле — и за ее пределами — не были свидетелями менее официальных бесед, которые проходили на борту «Юниверс». Несомненно, они получили бы от них большое удовольствие. Жизнь на корабле вошла в нормальное русло — довольно монотонное, — нарушаемое лишь редкими памятными мероприятиями, самым значительным из которых, и, разумеется, освященным давними традициями был капитанский стол.

Ровно в 18.00 шесть пассажиров и пять офицеров — из тех, кто не был на вахте, — ужинали вместе с капитаном Смитом. На «Юниверс» не требовалось являться на ужин в вечернем костюме — как это считалось обязательным на плавающих дворцах Северной Атлантики, — но претензии на изысканность были заметны и здесь. Эва всегда появлялась с новой брошкой, кольцом, колье, лентой в прическе или пахла необычными духами. Судя по всему, у нее был неисчерпаемый запас безделушек. При включенных двигателях и тяге ужин начинали с супа; но если корабль летел по инерции и на борту царила невесомость, подавали разные закуски. И в том и в другом случае перед началом ужина капитан Смит рассказывал последние новости — или пытался рассеять последние слухи, основывающиеся обычно на передачах с Земли или с Ганимеда. Обвинения и оправдания слышались здесь и там: похищение «Гэлакси» пытались объяснить самыми фантастическими теориями. Уже были упомянуты все до единой тайные организации, существовавшие когда — либо, и много таких, которых просто никогда не было. Тем не менее у каждой из этих теорий была одна общая черта: никто не мог хоть отчасти правдоподобно объяснить причину происшедшего.

Тайна усугублялась единственным подтвержденным фактом. В результате тщательных детективных поисков, проведенных АСТРОПОЛом, выяснилась поразительная деталь: покойная «Роза Мак — Магон» на самом деле оказалась Рут Мэйсон, уроженкой Северного Лондона. Она работала в столичной полиции и после многообещающего начала была уволена за националистическую деятельность. Она эмигрировала в Африку — и исчезла. По — видимому, ее вовлекли в какую — то подпольную политическую организацию этого несчастного континента. Время от времени упоминалось имя «Чака», и тут же следовало опровержение со стороны СШЮА. За столом шли бесконечные — и бесплодные — дебаты о том, как все это могло быть связано с Европой, — особенно после того, как Мэгги призналась, что когда — то собиралась написать роман о Чаке — с точки зрения одной из тысячи несчастных жен зулусского деспота. Но чем больше материала о Чаке она собирала, тем отвратительнее казалась сама идея романа. «К тому времени, когда я отказалась от своих планов, — призналась она с иронической улыбкой, — мне стало ясно, как относится к Гитлеру современный немец».

И такие личные откровения становились все более частыми. После ужина одному из пассажиров давали слово, и он мог говорить до тридцати минут. У каждого из них пережитого хватило бы на несколько жизней, некоторые побывали на многих планетах, так что слушать эти беседы после ужина было очень интересно.

Виктор Уиллис, к общему удивлению, оказался наименее интересным рассказчиком. Он честно признался в этом и объяснил почему.

— Я так привык, — сказал он почти, но не совсем, извиняющимся тоном, — выступать перед миллионными аудиториями, что мне трудно найти общий язык с такой маленькой дружеской компанией.

— А с недружеской? — поинтересовался Михайлович, всегда острый на язык. — Это можно устроить.

Эва же, наоборот, оказалась гораздо более интересной собеседницей, чем ожидали многие; правда, ее воспоминания ограничивались исключительно миром развлечений. Особенно увлекательными были рассказы о знаменитых режиссерах, пользовавшихся хорошей — или дурной — репутацией, с которыми ей приходилось работать; Дэвид Гриффин фигурировал в ее воспоминаниях особенно часто.

— Это правда, — спросила Мэгги М., у которой Чака не выходил из головы, — что Гриффин ненавидел женщин?

— Нет, неправда, — тут же ответила Эва. — Дэвид ненавидел лишь актеров. Он считал их лишенными искренности.

Воспоминания Михайловича тоже касались ограниченного круга тем — знаменитых оркестров и балетных трупп, дирижеров и композиторов, а также их окружения. Но он знал так много забавных историй о закулисных интригах и связях, о сорванных назло кому — то премьерах и смертельной вражде между примадоннами, что даже те из его слушателей, кто совсем не интересовался музыкальным миром, отчаянно смеялись, и никто не возражал, когда ему требовалось еще несколько минут, чтобы закончить рассказ. Сухие повествования полковника Гринберга о невероятных приключениях были полной противоположностью. Первая высадка на прохладном — относительно прохладном — Южном полюсе Меркурия так широко освещалась в прессе, что ему трудно было добавить что — то новое. Больше всего присутствующих интересовал вопрос: «Когда намечается следующая высадка?», за которым тут же следовал другой: «А вы хотели бы принять в ней участие?».

— Если меня пригласят, я полечу, разумеется, — ответил Гринберг. — Но мне все — таки кажется, что Меркурий походит на Луну. Вспомните — мы высадились там в 1969 году и не возвращались на нее почти полвека. К тому же Меркурий не кажется мне таким полезным, как Луна, — хотя не исключено, что в будущем положение изменится. На Меркурии нет воды; правда, ее обнаружили, ко всеобщему изумлению, на Луне. Впрочем, скорее не на Луне, а в Луне…

— Хотя посадка на Меркурии привлекала куда больше внимания, я был гораздо полезнее на Луне — там я организовал перевозку льда на мулах из кратера Аристарха.

— На мулах?

— Совершенно верно. До того как построили экваториальную пусковую установку на Луне и начали забрасывать лед прямо на орбиту, нам приходилось возить его из шахт в космопорт Имбриум. Для этого понадобилось проложить дорогу через лавовые потоки и построить мосты через множество пропастей. Мы прозвали ее Ледяной дорогой — всего триста километров, но ее строительство обошлось в несколько жизней…

— Так вот, мулы — это восьмиколесные тракторы с гигантскими шинами и независимой подвеской; каждый из них тащил дюжину прицепов, вмещающих по сотне тонн льда. Приходилось ездить по ночам — тогда не нужно закрывать груз от солнечных лучей.

Мне довелось водить такие поезда несколько раз. На одну поездку уходило шесть часов — в наши намерения не входило побивать рекорды скорости. Затем лед разгружали в огромные герметичные резервуары и ждали рассвета. Как только лед таял, воду перекачивали в топливные баки космических кораблей.

Ледяная дорога все еще на прежнем месте — что ей сделается? — но теперь ею пользуются лишь туристы. Если у них голова на плечах, они едут по ней ночью, как и мы. Это было как в сказке — полная, яркая Земля над головой и так светло, что мы редко включали фары. И хотя можно было разговаривать по радио, обычно мы выключали трансиверы и оставляли только автоматические маяки, регулярно сообщавшие, что с нами ничего не случилось. Нам просто хотелось побыть наедине с этой огромной сияющей пустыней — мы знали, что это не продлится вечно, и спешили насладиться удивительной красотой. Теперь же там строят «Теравольт» — ускоритель кварков, опоясывающий Луну по экватору, а по всему Имбриуму и Серенитатису купола растут как грибы после дождя. Но мы — то еще застали настоящею, нетронутую Луну — точно такую, какой ее увидели Армстронг и Олдрин, — до того как на почте базы Спокойствия начали продавать открытки с надписью «Жаль, что тебя здесь нет».

«…к счастью, ты пропустил ежегодный бал: хочешь — верь, хочешь — нет, но он оказался таким же скверным, как и в прошлом году. И опять, как и раньше, наш домашний мастодонт, уважаемая мисс Уилкинсон, умудрилась отдавить во время танца ноги своему партнеру — даже при силе тяжести в два раза меньше земной.

Теперь о деле. Поскольку ты не вернешься домой в течение месяца вместо пары недель, администрация с вожделением поглядывает на твою квартиру — хороший район, недалеко универсам, великолепная панорама Земли по безоблачным дням и так далее. Предлагают сдать ее в поднаем до твоего возвращения. Нам это кажется разумным и сбережет тебе массу денег. Мы заберем все личные вещи, какие ты сочтешь нужными… Теперь про этого Чаку. Мы знаем, ты склонен к шуткам, но откровенно говоря, мы с Джерри пришли в ужас! Теперь понятно, почему Мэгги М отказалась от книги про него — да, конечно, мы читали ее «Похотливых олимпийцев» — очень забавно, но слишком уж по — женски… Подумать, какое чудовище! Теперь я понимаю, почему банду африканских террористов назвали его именем. Представь себе — казнить своих воинов, если они женятся! И истребить всех несчастных коров в своей жалкой империи лишь потому, что они — женского пола! А хуже всего — изобретенные им копья; как это нетактично — тыкать копьями в людей, с которыми ты даже должным образом не знаком… А какая ужасная реклама для нас, обреченных! При ходит в голову мысль, а не передумать ли? Мы всегда утверждали, что все мы добрые и отзывчивые (не говоря уже о том, какие талантливые и артистичные, разумеется), но после того, как ты заставил нас заглянуть в прошлое некоторых так называемых великих полководцев (как будто в способности убивать есть какое — то величие!), нам стало стыдно за нашу компанию… Конечно, мы знали про Адриана и Александра — но даже не подозревали о Ричарде Львиное Сердце и Саладине. Или о Юлии Цезаре — уж он — то занимался всем — спроси у Антония, а не только у Клеопатры. Не знали мы и о Фридрихе Великом — впрочем, у него были и положительные качества — как хорошо относился он к старику Баху!

А когда я сказал Джерри, что уж Наполеон — то является исключением, — знаешь, что ответил Джерри? «Бьюсь об заклад, что Жозефина на самом деле была мальчиком!» Расскажи — ка это Эве.

Ты подорвал наш моральный дух, негодяй, навязав нам еще и этого мерзавца. Уж лучше бы нам оставаться в счастливом неведении… Несмотря на все это, шлем тебе наши самые лучшие пожелания, и Себастьян присоединяется к нам. Передай привет европейцам, если удастся их встретить. Судя по сообщениям с «Гэлакси», некоторые из них будут отличными партнерами для мисс Уилкинсон».

Доктору Хейвуду Флойду не хотелось рассказывать о первой экспедиции к Юпитеру и о второй — десять лет спустя — к Люциферу. Это было так давно, и он все изложил — по меньшей мере, раз сто — комитетам Конгресса, комиссиям Космического совета и представителям средств массовой информации вроде Виктора Уиллиса.

Но у него оставались обязательства перед коллегами по экспедиции, и он не мог уклониться от них. Они надеялись услышать от него — единственного живого человека, своими глазами наблюдавшего рождение нового солнца — и новой солнечной системы, — нечто особое, позволяющее лучше понять миры, к которым они приближались с такой скоростью. Это желание было наивным: ученые и инженеры, работающие на протяжении целого поколения на Галилеевых лунах, знали о них намного больше. Когда Флойда спрашивали: «А что в действительности происходит на Европе (Ганимеде, Ио, Каллисто)», — он довольно бесцеремонно рекомендовал любопытным почитать подробнейшие материалы, хранящиеся в корабельной библиотеке. И все — таки в одной области его опыт был уникален. Полвека спустя ему не раз приходилось задумываться, получилось ли это на самом деле, или Дэвид Боумен явился ему на борту «Дискавери» во сне. Могло показаться, что на корабле обитали привидения. Но нет, Флойд знал, что это не было сном — у него на глазах летающие пылинки слились в призрачный образ человека, умершего двенадцать лет назад. И если бы не его предостережение (Флойд отчетливо помнил, что губы Дэвида были неподвижны, а голос доносился из динамика, укрепленного на кронштейне), «Леонов» и все, кто находился на борту, испарились бы при детонации Юпитера.

— Почему он так поступил? — говорил Флойд во время одной из бесед за капитанским столом. — Вот уже пятьдесят лет эта мысль не дает мне покоя. Во что бы он ни превратился, после того как отправился с «Дискавери» в космической капсуле осматривать Монолит, у него должно было остаться что — то общее с человеческой расой; он не стал совсем чужим. Известно, что он возвращался на Землю — на очень короткое время — из — за этого случая с бомбой на орбите. Есть и свидетельства — весьма надежные, — что он навестил мать и свою прежнюю невесту; как видите, это не похоже на поведение существа, лишенного эмоций.

— Как вы думаете, во что он превратился? — спросил Уиллис. — И где он сейчас?

— Второй вопрос не имеет, по — видимому, смысла — даже для человеческих существ. Вам известно, где находится ваше сознание?

— Я слаб в метафизике. Где — нибудь в мозгу, наверно.

— Когда я был помоложе, — вздохнул Михайлович, обладавший даром превращать в шутку самые серьезные дискуссии, — оно было у меня на метр ниже.

— Остается предположить, что он на Европе; мы знаем, что Монолит находится там, а Боумен был, несомненно, как — то связан с ним — вспомните, как он передал свое предостережение.

— Вы считаете, что он передал и второе — гласящее, что мы не должны высаживаться на Европу?

— И которое сейчас мы собираемся нарушить…

— Ради святого дела…

Капитан Смит, который обычно не вмешивался в разговор, позволяя ему идти своим чередом, на этот раз сделал редкое исключение из своего правила.

— Доктор Флойд, — задумчиво произнес он, — вы находитесь в уникальном положении, и нам следует воспользоваться им. Боумен однажды уже сделал все, чтобы спасти вас. Если он еще там, он может снова прийти на помощь. Признаться, меня очень беспокоит это предостережение: НЕ ПЫТАЙТЕСЬ ВЫСАДИТЬСЯ ЗДЕСЬ. Если бы он заверил вас, что оно временно отменяется, я чувствовал бы себя куда лучше.

— В самом деле, верно, — поддержали сидящие вокруг стола.

— Я думал об этом, — ответил Флойд, — и уже предупредил «Гэлакси», чтобы они следили, не будет ли каких — нибудь, скажем, знаков, свидетельствующих о том, что он пытается вступить в контакт.

— Не исключено, — заметила Эва, — что он уже умер — если духи умирают.

На этот раз даже Михайлович воздержался от комментариев, но Эва, похоже, поняла, что ее замечание не было воспринято всерьез. Ничуть не смутившись этим, она продолжала.

— Вуди, милый, — сказала она. — Почему бы тебе просто не вызвать его по радио. Ведь оно для этого и существует, правда? Подобная мысль уже приходила Флойду в голову, но казалась слишком наивной.

— Пожалуй, — ответил он. — По крайней мере, это не повредит.

На этот раз Флойд был убежден, что происходящее снится… Он всегда плохо спал при невесомости, а сейчас «Юниверс» летел по инерции, на максимальной скорости, с выключенными двигателями. Через два дня начнется почти неделя непрерывного торможения, когда «Юниверс» будет гасить колоссальную излишнюю скорость, чтобы выйти на орбиту вокруг Европы.

Как он ни приспосабливал пристяжные ремни, всякий раз казалось, что они или затянуты слишком туго — и ему было трудно дышать, или слишком свободно — и он взлетал, отрываясь от койки. Однажды он, проснулся и обнаружил, что парит посреди каюты. Флойд несколько минут размахивал руками, пока сумел, наконец, пролететь пару метров до ближайшей стены. Совершенно измученный отчаянными усилиями, лишь тогда он понял, что нужно было просто подождать: поток воздуха, отсасываемого вентиляционной системой корабля, скоро подтянул бы его к вентиляционной решетке, и не пришлось бы тратить никаких усилий. Ему, опытному космонавту, это было отлично известно; единственным оправданием была паника.

Но этим вечером Флойду удалось все сделать идеально; не исключено, что после возвращения силы тяжести к ней снова придется приспосабливаться. Он пролежал всего несколько минут, вспоминая разговор за столом, и уснул.

Во сне разговор продолжался. Кое — что, правда, изменилось, но Флойд не обратил внимания на такие мелочи. Уиллис, например, успел снова отрастить бороду — но лишь с одной стороны лица. Флойд решил, что это сделано с исследовательскими целями, хотя и не мог понять, какими именно.

К тому же у него были свои неприятности. Он защищался от обвинений Миллсона, главы Космического совета, как — то неожиданно оказавшегося среди сидящих за столом. Флойд не мог понять, каким образом Миллсону удалось пробраться на «Юниверс» (неужели все это время он летел зайцем?). Это обстоятельство казалось Флойду куда важнее того, что Миллсон умер по крайней мере сорок лет назад.

— Хейвуд, — говорил его старый враг, — Белый дом очень недоволен.

— Интересно, почему?

— Из — за твоей радиограммы на Европу. Ты согласовал ее текст с Госдепартаментом?

— Не счел это необходимым. Ведь я просто запросил разрешение на посадку.

— А — а, в этом — то все дело. Кого ты запросил? Мы признаем это правительство? Боюсь, ты нарушил существующие правила.

Миллсон постепенно исчез, неодобрительно качая головой. Хорошо, что это всего лишь сон, подумал Флойд. Теперь что? Ну вот, этого следовало ожидать. Привет, дружище. Ты бываешь самых разных размеров, верно? Конечно, даже ЛМА–1 не смог бы втиснуться ко мне в каюту — а его Большой Брат проглотил бы весь «Юниверс» одним махом. Черный Монолит стоял — или висел — всего в двух метрах от койки. Флойда неприятно поразило, что у монолита не только форма, но и размеры такие же, как у обычной надгробной плиты. Хотя уже неоднократно отмечали это сходство, до сих пор несовместимость масштабов смягчала психологический шок. Теперь, впервые, он почувствовал в этом сходстве что — то тревожное, даже зловещее. Я знаю, что это всего лишь сон, но в моем возрасте напоминания такого рода излишни… Итак, что тебе здесь надо? Может быть, хочешь передать что — нибудь от Дейва Боумена? Или ты и есть Дейв Боумен? Ну что же, я и не рассчитывал на ответ; ты и в прошлый раз был не слишком разговорчив, правда? Но стоит тебе показаться, как что — то обязательно происходит. Тогда, в кратере Тихо, шестьдесят лет назад, ты послал сигнал на Юпитер, сообщив своим хозяевам, что тебя откопали. А посмотри, что ты сделал с Юпитером, когда мы прилетели туда через двенадцать лет! Так что же ты задумал теперь?