Книга: Дорога на Тмутаракань
Назад: 6. Путивль Конец весны – начало лета 1185 года
Дальше: 8. Южнорусские княжества Лето – осень 1185 года

7. Тмутаракань, берег Керченского пролива
Лето 1185 года

Чем дальше к югу, тем становилось холоднее. Миронег заметил, что подгонявший в спину северный ветер был гораздо теплее и мягче, чем сырой промозглый, веющий со стороны Тмутаракани. Страны света, казалось, поменялись местами и характером.
А вот спутник Миронега, болгарин Богумил, остался прежним. Признав свою полную беспомощность в Великой Степи, он не отставал от лекаря, стараясь, однако, и не приближаться к нему без особой надобности. За все время дороги русич и болгарин обменялись не более чем десятком слов, и это устраивало обоих путников. Миронег был по природе молчуном, а Богумил страшился лишний раз услышать голос чужеземного колдуна. На берегу неведомой речушки болгарин мог наблюдать, как этот голос нес людям смерть.
Так, рядом, но не вместе, два всадника приблизились к границе Степи. Густое высокое разнотравье сменилось редким чахлым кустарником на глинистых возвышенностях, изредка оживляясь яркой зеленью на заболоченных низинах. Пропали птицы, и болотный гнус без страха нападал на незваных гостей, заставляя путников постоянно отмахиваться от назойливых кровососов, а их коней беспокойно всхрапывать, потряхивая гривой.
Поменялась и дорога. Едва заметная среди степного травяного ковра, здесь, на глинах, она рассекла плешивую равнину двумя параллельными шрамами светлых наезженных колей. Миронег, все так же про себя, отметил, что глина в колеях пошла мелкими трещинками, как бывает при сильной засухе либо когда дорога редко используется. Мелкие холодные дождевые капли, брошенные в лицо хранильника южным ветром, помогали не поверить в засуху среди заболоченных тмутараканских низин.
Но, насколько знал Миронег, иного пути на север, на Русь, из Тмутаракани не было. Купеческие караваны должны были бы встречаться не реже раза в сутки, но Миронег и болгарин с самого начала пути не заметили ни одного.
Странные вещи творились в Тмутаракани, старинном торговом городе, если купечество разленилось или испугалось выходить на торговый тракт.
Или же Миронега сбили с пути.
Очень многие не хотели, чтобы он ехал на юг. Не хотел князь Черный, основатель Чернигова, испугавшийся гнева богов. После смерти испугавшийся, а уж чего, спрашивается, бояться покойнику?
Не хотела Хозяйка, богиня, которую Миронег из почтения не смел называть по имени даже в мыслях. Не хотели другие боги, служение которым было, казалось, прямой обязанностью последнего хранильника на Руси. Христианство побеждало старых богов, вытесняло их не булатной сталью, но силой привычки. Все больше русичей шло не к хранильнику за оберегом от несчастья, а в храм Христов за освященным образком.
Но для бога, даже побежденного, очень мелко и неприлично поганить путь ослушнику. Испепели в гневе или забудь – вот поступок бога, не человека. Бог не мстит, но карает!
Что же случилось в Тмутаракани?

 

Ночи в начале лета стали вдруг настолько холодными, что Миронегу пришлось развести на сон грядущий небольшой костер. Выкопав во влажной глине яму для очага в лезвие меча глубиной, лекарь обломал ветки ближайшего высохшего куста, свалил их в яму, пощелкал кресалом, которое постоянно находилось в седельной суме.
Раздув огонь, легко занявшийся на сухих ветках, хранильник обернулся на треск неподалеку. Это, как оказалось, Богумил лишал жизни еще один куст, не желая идти к теплу костра с пустыми руками, как проситель. Исходя из устоявшегося обычая молчания, Миронег только кивнул одобрительно, встретившись глазами с болгарином.
Богумил отвел взор, но к костру подсел. Разумеется, с противоположного Миронегу края.
Достав из седельных сумок еду, путники поужинали, не проронив ни слова, затем болгарин поднялся, отступил на пару шагов от костра и, завернувшись в плащ, улегся прямо на примятую степную траву. Миронег продолжал сидеть у костра, подбрасывая в огонь тонкие прутики.
Так прошло полночи. Костер мало-помалу угас, только редкие угольки багровели в предсмертной ярости на дне земляного очага. Хранильник так, сидя, и уснул, положив предусмотрительно извлеченный из ножен меч рядом с собой.
В степи хорошо спит тот, кто спит чутко.
Перед рассветом Миронега разбудил топот копыт.
Сильными ударами каблука хранильник сбросил на дно очага вынутые из ямы комья земли, примял их подошвой, чтобы не выдать место стоянки даже струйкой дыма. Затем выпачканным в земле носком сапога ткнул в бок мирно спавшего Богумила.
Болгарин испуганно распахнул глаза, увидев нависшего над ним русича с обнаженным мечом в руке.
– Молчи, – тихо сказал Миронег. – Всадники где-то рядом.
Богумил кивнул и неловко поднялся с травяного ложа, поеживаясь от утренней прохлады.
Расседланные и стреноженные кони путников паслись неподалеку, мирно щипля траву и не проявляя беспокойства. Миронегу это показалось странным. Зверь чует чужака куда быстрее и лучше человека.
Может, он ошибся и конский топот ему почудился? Так бывает в призрачные минуты, когда сон уступает место бодрствованию.
Развеяв сомнения, стук копыт повторился, и уже где-то поблизости.
Поспешно накинув седло на спину коня, Миронег затянул подпругу, помог медлительному болгарину справиться со своим скакуном.
Оказавшись в седле, хранильник перевел дух. Для всадника в степи открыта любая дорога, и бегство почитается не трусостью, но осмотрительностью. Путь один лишь для пешего – к неминуемой смерти.
Слух не обманул Миронега. Из-за близкого холма выскочили две лошади, мчавшиеся куда глаза глядят. Завидев всадников, лошади застыли как вкопанные, с недоверием разглядывая нежданных встречных. Затем, словно получив от матери-земли новые силы, умчались прочь, разбрасывая за собой копытами клочья вырванной с корнем травы.
За недолгие мгновения встречи Миронег успел заметить, что на лошадях была сбруя, не порванная, но перерубленная. Да и некоторые раны на лошадиных боках были слишком глубоки для порезов от колючих ветвей степных кустарников.
Этой ночью неподалеку от места, где ночевали Миронег и Богумил, напали на одинокую повозку или, что вернее, – кто же в своем уме, если о Миронеге да болгарине умолчать, отправится в одиночку через Великую Степь? – на караван. Во время схватки рассыпаемые во все стороны удары мечей и сабель задевали не только сражающихся, и запряженные в одну из подвод или телег тягловые лошади оказались на свободе. Лошади, напуганные мечущимися людьми, криками умирающих и блеском стали, в панике бежали, случайно обеспокоив спавшего Миронега.
Такое могло бы быть, если бы не одно обстоятельство. Чутко спавший Миронег не слышал шума сражения, хотя лошади явно пробежали небольшое расстояние.
– Я хочу пройти по следам лошадей, – сообщил Миронег болгарину.
Хранильником двигало не любопытство, а здравый смысл. Негоже оставлять за спиной неведомое. Известно, как редко тайны бывают приятными.
Болгарин покорно поехал следом за Миронегом.

 

Разгадка произошедшего ночью нашлась после часа поисков.
Запах крови в те времена был для многих привычней, чем аромат цветов, и спутать его ни с чем невозможно. Чуткий нюх Миронега, немногим уступавший собачьему, привел хранильника в небольшую плоскую низину между невысоких холмов, заросших частым кустарником.
Место было явно обжитым, и, скорее всего, не один купеческий караван оставался здесь на ночлег по пути из Тмутаракани на Русь. Окружности из валунов преграждали, подобно используемым в западных странах магическим кругам, путь огню, рвущемуся из очагов наружу, в иссохшее степное разнотравье. Камни побольше служили седалищами и столами.
Сейчас многие из них больше походили на языческие жертвенники, так много крови пролилось сюда. Теперь она смрадно густела на утреннем холодном ветру.
Кровь была на вытоптанной траве, на деревянных бортах повозок, полотняных пологах подвод и выглядевших нетронутыми шатрах.
И – ни единого человека либо животного, живого или мертвого. Ни стона или жалобы, звука или вздоха.
Миронег сильнее сжал коленями бока коня, заставив упирающееся животное пройти по кровавой травяной попоне. Предусмотрительно не спешиваясь, острием меча хранильник откинул пологи нескольких шатров, проверив, есть ли там трупы.
Оглянувшись на болгарина, застывшего на своей лошади поодаль от мертвого лагеря, Миронег сказал:
– Здесь никого нет! Ума не приложу, что случилось. А что думаете вы, Богумил?
Удивленный непривычным многословием своего попутчика, болгарский паломник только покачал головой, из вежливости присовокупив:
– Господь знает…
– Живых могли увести работорговцы, – продолжил Миронег, – но где тела убитых? Судя по количеству пролитой крови, их должно быть немало, однако не видать ни одного. И где кони? Та пара, что повстречалась нам на заре, не могла быть единственной – вон сколько повозок тут сгрудилось…
Оглядевшись в очередной раз по сторонам, Миронег проговорил обескураженно:
– И еще я не вижу мух, чующих мертвечину за дневной конный переход. А они должны виться даже над свежей могилой.
Словно обессиленный такой большой речью, Миронег надолго замолчал, продолжая объезжать лагерь, уже не обращая внимания на оставшегося у границы кровавого ковра болгарина. Конь под хранильником шел неровно, пытаясь не ступить копытами в особо большие лужи подсыхающей крови, однако безропотно слушался повода, рассчитывая, видимо, что хозяину вскоре надоест осматривать зловонные свидетельства гибели множества живых существ.
Богумил, так и не решившийся пересечь помеченную кровью границу мертвого лагеря, ехал параллельно Миронегу. Долетавший на плечах утреннего ветра смрад пугал коня болгарина, и животное всхрапывало, тряся головой из стороны в сторону в попытке стряхнуть удушливую попону мерзкого запаха.
Неожиданно конь остановился, и некрепко державшийся в седле Богумил едва не вылетел из седла.
– Матерь Божья! – выдохнул болгарин.
Чтобы не упасть, он вынужден был обхватить руками лошадиную шею. И с расстояния шага от себя Богумил увидел на земле лежавший спиной вверх труп.
Миронег находился рядом, когда крик еще не был поглощен воздухом.
– Что случилось?
– Вот…
Миронег проследил взглядом, куда показал болгарин, и спрыгнул на землю.
Болгарин готов был поклясться, что хранильник доволен находкой. Ждать иного от богомерзкого язычника, тем более колдуна, конечно, не стоило.
– Я слышал о таком, – Миронег словно решил наговориться на год вперед, – но уж никак не думал, что кто-то еще обладает такой силой и знаниями!
В словах его была не печаль по погибшим, как уместно христианину, но любопытство, смешанное с удивлением и… Неужели завистью?
Небрежно, словно лежавшее у его ног недавно не было обиталищем бессмертной души, Миронег взялся за плечи трупа и перевернул его навзничь. Богумил вздрогнул. Он так и не смог привыкнуть к виду мертвецов, хоть и не первый месяц странствовал по Великой Степи.
Но не было кровавых ран, выщербленных безжалостным ударом зубов, не было исполосованного вдоль и поперек горла.
Труп обернулся пустышкой, просто горой одежды, зачем-то аккуратно застегнутой и наподобие матрешки вложенной одна в другую, от исподнего до верхнего платья. А Миронег, отбросив тряпки в сторону, поднял с примятой травы темный камень, внимательно разглядывая его, словно искал надпись, объясняющую все.
– Скажи, паломник, – спросил Миронег, – силен ли твой Бог?
– Да, – помедлив, ответил болгарин. – Все мы – прах в руках Божьих.
– А есть ли у его служителей сила, достаточная для того, чтобы превратить всадника на коне в ком одежды, накрывший чистые, словно вылизанные, копыта?
Разжав ладонь, Миронег выронил темный камень, и тот, прокатившись немного, с ясным щелчком ударился о своего близнеца.
Кость ударилась о кость.
Копыто о копыто.

 

Дорога на Тмутаракань шла землями, где травяную шерсть степи запачкала вязкая грязь болот Меотиды. Места эти обезлюдели еще много веков назад, когда армады готов, а затем и полчища гуннов прошли через них, чтобы втоптать в прах и пепел величие Римской империи. Путеводными вехами волны кочевников оставляли за собой могильные курганы, и каменные идолы на их макушках слепыми глазами завистливо таращились вослед соплеменникам, ушедшим в поисках богатства и развлечений.
Ехали молча. Миронег, и без того измученный предчувствием скорой и страшной беды, старался задавить внутри себя рвущийся наружу ужас перед неминуемой встречей с человеком, скорее даже нелюдем, способным на волшебство такой разрушительной силы. В сравнении с ней изменение хода времени, так напугавшее болгарина и ковуя на берегу безымянной реки, было как прутик против булатного клинка.
Миронег знал, что в Тмутаракани он встретит неведомого колдуна. Он ощущал лютую злобу, раздиравшую тмутараканца. Чувствовал его желание раздавить хранильника, смять тело в выжатый бурдюк, из которого вытекают последние капли терпкого красного вина. Развеять по четырем ветрам и восьми поветриям призрачные ошметки души…
И Миронег знал, что засевший в Тмутаракани противник сильнее его. Единственным способом уцелеть было немедленно повернуть поводья, вернуться на Русь. Или к Кончаку, который давно звал к себе умелого и надежного лекаря.
Тогда перестанет являться в вещих снах, так похожих на явь, давно умерший князь Черный со своим полусгнившим войском, пророча беды в скором грядущем.
И Хозяйка, супруга бога и сама богиня, не будет больше метаться от неуместной для высшего существа похоти до ненависти к смертному, осмелившемуся перечить своей госпоже.
Миронег вспомнил, как много лет назад услышал слова, сказанные князем Игорем Святославичем: «Говорят, что есть люди, способные предпочесть холопство славной смерти свободного человека». Миронег был лекарем, был, хотя и старался не вспоминать об этом без нужды, хранильником, мастером оберегов и защитных заклятий, и не был воином.
Тем не менее Миронег не хотел становиться холопом. Не важно, чьим именно – бога, князя, собственной трусости или жажды жизни любой ценой – не важно!
Поэтому Миронег, сопровождаемый неуклюже трясущимся в седле болгарином, продолжал ехать на юг, в сторону уже не столь далекой Тмутаракани. А из притороченной к седлу кожаной дорожной сумы хранильник расслышал однажды звонкий девичий голос:
– Глупец!
Человеческий череп, уменьшенный до размеров женского кулачка, подарок, навязанный Миронегу Хозяйкой-Фрейей, продолжал исправно передавать слова богини, предназначенные хранильнику.

 

Тмутаракань стала видна неожиданно.
Мелкий холодный дождь, за несколько часов промочивший насквозь путников, незаметно утих. Резкие порывы ветра разогнали серые тучи, и тусклое солнце осторожно оперлось лучами на грязно-белые стены городского детинца, воткнувшегося известняковым кольцом в берега небольшого острова, лепешкой коровьего навоза возвышавшегося неподалеку от берега.
– Приехали, – сказал, зябко поеживаясь на холодном ветру, Миронег. – В детинец на острове нам хода нет, да и делать там нечего. Там засел ромейский друнгарий со своими стратиотами, и мне рассказывали, что гостей они предпочитают потчевать железом.
– Друнгарий со стратиотами? – удивился болгарин. – Что здесь делает ромейское войско?
– Хранит покой горожан, – без тени улыбки ответил Миронег. – Тебе же, паломник, стоит поглядеть не на остров, а на материк. Вон, видишь, над посадом поднялись шлемы дома Христа?
– Вижу храм Господа моего! – воскликнул Богумил и осенил себя крестным знамением.
– Хорошо. Значит, не заблудишься… Прощай, чужеземец!
Миронег склонил голову и тронул поводья.
– Так вот просто и расстанемся? – растерялся болгарин. Не то чтобы он привык к нелюдимому русичу, но все же…
Так не принято.
– Именно! Расставаться лучше по-простому, без надрыва и ненужных слов. Как встретились – так и разойдемся. Чтобы никогда больше не встречаться… Так ведь?
– Так, русич. Что ж – прощай!
Дальше Богумил поехал один, ощущая спиной задумчивый взгляд хранильника, придержавшего своего коня.
Все было правильно, но болгарин чувствовал себя брошенным в подворотне щенком.

 

Тмутаракань.
Таматарха восточных народов, искаженная в русском произношении почти до неузнаваемости.
Город, расколотый на две части. Крепость на небольшом острове, прочно запирающем проход в бухту порта, и торгово-ремесленный посад – тесные, прихотливо изгибающиеся грязные улочки, скалящиеся на прохожих гнилыми зубами покосившихся старых заборов.
Люди в городе. Постоянные жители, которых так мало в сравнении с приезжими, шумным войском купцов и искателей нечестного, но скорого богатства.
Миронег спешился еще при въезде в город и теперь шел к торговой площади, дивясь увиденному.
Все люди в городе казались родственниками. Нет, не потому, что лицом походили друг на друга. Просто встречавшиеся Миронегу ромеи и половцы, русичи и потомки готов и хазар, смуглые каждый по-своему венецианцы и арабы, толкавшиеся на улочках, торговавшиеся у ярких лотков с товарами со всего света, поплевывавшие с умытых водой пирсов в пенящиеся барашки набегающих на берег волн, делали все это как-то… странно.
Говорят, что в Царьграде по бокам трона басилевса лежат львы, сделанные меканикусом, превзошедшим мыслимое человеческое знание. При приближении к трону посольства или – упаси Господи! – злоумышленников львы приподнимаются с каменных лож и грозно ревут. По первому разу это производит сильное впечатление не только на северных варваров, но и на гостей с кичащегося своими знаниями исламского Востока. На второй же – разумному человеку уже не страшно. Механический лев поднимается и рычит каждый раз одинаково, страху же каждый раз нужна иная купель.
Встречные казались Миронегу изделиями искусного меканикуса, поделками, а не живыми людьми. Что есть человек, как не ком вещества с вложенной в него душой? В тмутараканцах хранильник искал душу и не находил.
Ты должен выйти на торговую площадь и купить кусок мяса, отбирая наименее засиженный мухами. А тебе надо отвернуться к ближайшему забору и справить нужду. От тебя же…
Скоморохи на колядках таскают за собой сделанную из палок и старой одежды куклу. Скалясь широкой нарисованной улыбкой, она стучится в вашу дверь, царапается носом, сделанным из костяной пуговицы, в затянутое бычьим пузырем окошко. И вы, разумеется, понимаете, что за уродливым подобием человека стоит его создатель и хозяин, удалой скоморох-попрошайка, заставляющий куклу делать все то, что ему только будет угодно.
Миронегу не хотелось встречаться с хозяином превратившихся в куклы тмутараканцев, но хранильник подозревал, что это неизбежно.
Так пусть кукловод сам разыщет Миронега.
Хранильник же устал и был голоден, поэтому важнее для него было отыскать постоялый двор.

 

Если нет указателей и не хочется спрашивать – иди на запах!
Паломник Богумил широко раздул ноздри, почуяв аромат жаркого. Ориентируясь по сладковатому дыму и усиливавшемуся с каждым шагом шуму, болгарин вышел к распахнутым настежь воротам постоялого двора и, не колеблясь, перешагнул порог.
Как выяснилось, шум доносился из обеденной залы, где проматывали заработанное смуглые черноволосые венецианские купцы и напомаженные, завитые, неприятно похожие на женщин торговцы из Константинополя.
Богумил, успевший передать заботы о коне подбежавшему мальчику-слуге, огляделся в задымленной зале и, махнув рукой хозяину, глыбой возвышавшемуся у двери на кухню, прошел в дальний от разгулявшегося купечества угол. Устало опустившись на потемневшую не столько от времени, сколько от обильного полива жиром и вином скамью, болгарин с наслаждением прислонился к грубо оструганной стене.
– Мир тебе, сыне!
От неожиданности болгарин вздрогнул, а правая рука сама собой метнулась к рукояти висевшего на поясе меча.
– И прости, коли напугал. Это невольно, а не со зла.
Только теперь Богумил разглядел сидевшего в самом углу невысокого щуплого человека, благодаря темной одежде практически слившегося с полумраком помещения. Человек, привстав, поклонился, и в слабом свете, проникавшем сквозь узкие оконца и полуоткрытую входную дверь, блеснул висевший на простой бечеве серебряный крест.
– И тебе мир, отче! Прости, что не заметил сразу, устал с дороги…
– Издалека ли путь держишь? – поинтересовался священник, подсаживаясь поближе.
– Издалека, – кивнул головой Богумил. – Из-под Тырнова. Слышал ли о таком месте, отче?
– Не доводилось, извини. По звучанию полагаю, что где-то в северных провинциях Ромейской империи находится этот город?
– Город этот в Болгарии, – потемнев лицом, отвечал Богумил, – а ромейским ему не бывать!
– Верю, – не стал спорить священник. – Прости еще раз мою назойливость, путник, но ответь – неужели ты проделал столь дальний и небезопасный путь по суше? Одежды твои запылены, словно не один день ты ехал по Половецкому полю.
– Ты прав, отче, – не стал запираться Богумил. – Весной еще я покинул Землю Русскую, и Господь явил милость свою… Сам не чаял уже, но вот я здесь.
– Неиссякаема милость Божья, – закивал священник.
Богумил открыл было рот, чтобы сказать что-нибудь подходящее к случаю и не менее благочестивое, но слова застряли на кончике его языка.
К столу подходил сам грех во плоти.
Как хозяин постоялого двора мог стать олицетворением порока чревоугодия, так и явившаяся Богумилу служанка показалась растерявшемуся паломнику искушением, на которые так щедр нечистый, чье имя неназываемо! Красота всегда от лукавого, поскольку отвлекает от мыслей о спасении души, и даже святой Антоний, отвергший все атаки врага рода человеческого, едва не пал, завидев нагую правнучку Евы.
– Есть мясо жареное и вареное, – заговорила, поклонившись, служанка.
И голос ее – Господи, что за голос! Кто научил женщин так говорить, чтобы душа сжалась в горошину, – змей ли искуситель, или демоница Лилит, или…
– Есть и каша, и хмельные меды, – продолжала служанка.
– Несите, – выговорил болгарин. – Что пожелаете…
– Ему тоже? – поинтересовалась служанка, кивнув на священника.
Богумил вдруг подумал, что худоба у того не от аскезы и не от духовных терзаний.
Просто священник давно не ел.
– Конечно, – смущенно проговорил Богумил. Да, так бывает, вины никакой за человеком нет, а ему все-таки стыдно.
Служанка улыбнулась и отошла от стола. Болгарин проследил взглядом за покачивающимися бедрами девушки под несколько тесной для них одеждой и тихо вздохнул. Грешен человек, и сильна над ним власть насылаемых нечистью искушений! Требует своего плоть, и, следуя путем греха и исполнения телесных желаний, мы прокладываем для себя прямой путь в ад.
– Благослови тебя Бог, – тихо сказал священник. – В нашем городе подаяние и милость стали редкостью. Я – Кирилл, мой храм выше по улице… Был, – добавил он после недолгого молчания.
– Богумил, – представился паломник. – Будет ли уместным для меня спросить, отче, что случилось с храмом Божиим?
– Здесь теперь… много строят. Есть ли лучшая каменоломня, чем ставшее ненужным старое здание?
– Храм – и не нужен?!
– В Тмутаракани правят иные боги, путник. Зачем им христианское святилище?
– Но как же?..
– Это не так просто объяснить, Богумил. Ты устал после долгого пути. Да что там, ты просто не готов услышать правду. Пройдет день-другой, и мы вернемся к этому разговору. Договорились?
Пораженный Богумил только кивнул.
Расторопная служанка меж тем принесла на подносе несколько глиняных мисок с дымящейся едой, издававшей восхитительный, с точки зрения изголодавшегося болгарина, аромат. Помогавший служанке мальчишка, тот самый, который принял у Богумила коня, обеими руками держал пузатый кувшин с тонким, запечатанным воском горлышком.
Расставив миски на столе, служанка проследила за тем, как мальчик сорвал печать с кувшина, как он разлил терпко пахнущий медовый напиток в покрытые белесой глазурью чаши, и, снова улыбнувшись Богумилу, ушла на кухню. Священника Кирилла она явно не желала замечать.
Кирилл, видимо, успел привыкнуть к подобному обращению. Он пригубил мед, взял из миски два крупно нарезанных куска ржаного хлеба и поднялся с места.
– Благослови тебя Бог, – повторил священник. – И послушайся совета, путник Богумил, каким бы странным он тебе ни показался.
– Слушаю, отче!
– Не покидай помещения с наступлением темноты, если хочешь дожить до рассвета. Не спрашивай почему. Просто поверь, что так надо! Запри дверь хорошенько, а еще лучше – постарайся припереть ее чем-либо тяжелым.
Священник перекрестил Богумила и, сгорбившись, мелкими частыми шажками поспешил к выходу.
Богумил в молчании и одиночестве закончил трапезу. Дождавшись служанки, он вынул из висевшей на поясе калиты несколько монет и, высыпая их в шелковистую девичью ладонь, поинтересовался, можно ли здесь получить не только пищу, но и кров.
– Да, – выдохнула служанка, словно не комнату предлагала, а себя после долгих уговоров.
Богумил удовлетворенно кивнул.
Разумеется, он не стал выспрашивать, надежны ли в той комнате запоры, да и есть ли они вообще. Богумил уважал священников, но понимал, что и среди них встречаются… странные люди.
Поднявшись за мальчиком-служкой на жилую половину постоялого двора, Богумил взглянул на предложенную ему комнатку, площадью и убранством готовую соперничать с монашеской кельей, и остался доволен.
Ведь где-то рядом была ОНА.
Грех, конечно, знаю, Господи! Но и в твоем окружении хватало грешников, а значит, все можно искупить, было бы желание…
Уйди Богумил немногим позднее, он бы лицом к лицу столкнулся с еще одним путником, решившим просить места на этом постоялом дворе. Пока мальчик вел Богумила несложными переходами, а внесшая смятение в душу паломника служанка хлопотала на кухне, лекарь Миронег коротко переговорил с хозяином на предмет обмена пары монет на крышу над головой и соломенную подстилку под спиной.
Хозяин и лекарь разошлись, довольные друг другом, и Миронег вселился в такое же, как и у Богумила, подобие кельи, но расположенное по другую сторону длинного коридора, кольцом опоясавшего второй этаж постоялого двора.

 

Богумил проснулся от тихого ритмичного стука. Рука болгарина привычно метнулась к рукояти положенного у изголовья короткого меча. Осторожность не помешает, хотя ночным грабителям вряд ли пришла бы в голову мысль известить о себе стуком в дверь.
Двести лет назад киевский князь Святослав, заливший кровью болгарские земли не меньше, чем басилевс Василий II Болгаробойца, да приготовят ему в аду горшие из мук, слал гонцов к своим противникам. «Иду на вы!» – гласили самонадеянные строки княжеских посланий. Но не вызов на поединок читался за скупыми фразами, а уверенность в силе и победе. Сдайся по-хорошему или подохни по-плохому – на выбор!
Нащупай во тьме дверной засов и получи от блеснувшей в свете луны стали дыру поперек горла. Получи агонию, когда тело твое будет вздрагивать в муках, разбрызгивая кровь по стенам, пока чужие руки перетряхивают комнату в поисках ценных вещей.
Богумил подумал о таком исходе.
И отворил засов, даже не спросив, кто беспокоит его в такой поздний час.
Спросишь – подскажешь нежданному визитеру, где стоишь, дашь возможность приготовиться к удару. Богумил прижался к стене, затаив дыхание.
После тьмы неяркое пятно света, порожденного восковой свечкой, слепило глаза.
– Где ты, путник?
Этот голос Богумил не мог спутать ни с каким иным.
Как нелеп был меч, удерживаемый вмиг вспотевшей ладонью.
– Я здесь.
Священник просил не покидать комнаты – Богумил и не собирался этого делать!

 

Миронег проснулся от предчувствия беды. Ладонь привычно метнулась к изголовью, пальцы охватили перевитую тонкой железной проволокой рукоять меча.
Постоялый двор спал. Из-за щелястой бревенчатой стены справа от двери доносился рокочущий, подобно морскому прибою, храп безвестного соседа Миронега. При таком сопровождении был совсем не слышен легкий скрип мягких подошв сапог хранильника.
От изложницы к двери.
Скрип, но иной. Отворилась дверь, и, стараясь ступать на носок, Миронег вышел в кольцевой коридор. Во внешней стене коридора еще при строительстве постоялого двора были прорублены небольшие оконца, через них тянуло ночной прохладой. Миронег, обувшийся, но оставшийся в неподпоясанной исподней рубахе, зябко поежился.
Нелепо было стоять вот так, полуодетым, но с мечом в руке, в коридоре, где подвешенный к стене у лестничного спуска светильник не столько разгонял, сколько, наоборот, сгущал темень.
Но ошибиться Миронег не мог.
Приученный сызмальства к творению не только добрых заговоров, но и черных заклятий, научившийся за многолетнюю лекарскую практику, что добро и зло суть едины, – спроси о том калеку, у которого отняли ногу, чтобы спасти жизнь! – познавший языческую мудрость, веками копившуюся ведунами, Миронег чувствовал зло.
Неосознанно.
Вставшими дыбом волосами на макушке.
Покалыванием в кончиках пальцев.
Миронег был как пес, завывший вдруг на луну.
Вот, кстати, и она заглянула сквозь небольшое окошко. Округлая. Присмотришься, сощурив глаза, – разглядишь на ней ухмыляющуюся по-скоморошьи рожу.
Лунный луч, бледно-голубой, как палец мертвеца, уткнулся в одну из дверей. Миронег невольно посмотрел в ту сторону и услышал.
Не шум, но шепот.
Плохой шепот. Нечеловеческий.
На древнем языке. Том самом, на котором Миронег не так давно у берега безымянной реки прочитал или даже прохрипел заклинание, ускорившее время и убившее половецкую погоню.
Для Миронега древний язык и зло были единым целым.
И хранильник, продолжая ступать больше на носок, крадучись пошел к преданной луной двери. Меч Миронег держал на излете, опущенным острием назад, чтобы в случае нежданного нападения сразу, на замахе, ударить кверху, вспарывая живот предполагаемого врага от паха до грудины.
Носком сапога Миронег попробовал дверь. Она неожиданно легко подалась, отойдя на палец вовнутрь, и хранильник, уже не церемонясь, толкнул сильнее.
Скрипнули протестующе давно не смазанные петли, и Миронег пардусом скользнул в комнату.
Меч змеей прошипел, рассекая прохладный ночной мрак, и уставился острием туда, где за металлической жаровней, усыпанной багровыми потрескивающими углями, на смятой кровати сплелись телами двое.
– Никогда не говори «никогда», – проговорил Миронег. – Вот и встретились сызнова, паломник!

 

Паломник Богумил сделал шаг навстречу греху, затем еще и еще. И грех шагнул навстречу, босой, простоволосый, в тонкой рубахе, облепившей искушение так, что добродетель смутилась и отступила. Грех держал в руке восковую свечу. Мерцающий огонек дрожал в глазах греха, как сердце в груди Богумила.
– Я… пришла…
И слов не стало.
Были руки, робко протянутые друг к другу в кромешной тьме, потому что задутая свеча покатилась куда-то под ноги, были два дыхания, смешавшиеся при первом, еще робком поцелуе, были тела, прижимавшиеся одно к другому все теснее и сильнее.
Был грех, и был экстаз, сродни – если это кощунство, так прости, Господи! – молитвенному. Было переплетение Света и Тьмы, божественного и дьявольского, что, собственно, и составляет нашу грешную жизнь, дарованную Всевышним.
Когда силы болгарина готовы были иссякнуть, девушка взяла инициативу на себя. Осторожно, но требовательно она перевернула любовника на спину, там погладила, тут поцеловала и, почувствовав воспрявшего партнера, впустила его в себя и задвигалась вверх-вниз с закрытыми глазами. Ее губы беззвучно шевелились, словно девушка пела в такт толчкам, то замедлявшимся, будто наслаждение любовью сменилось истомой сна, то ускорявшимися до болезненного для болгарина жжения в паху.
И чем меньше становилось наслаждение, тем скорее прибывала боль. Богумил попробовал повернуться на бок, ссадить с себя распоясавшуюся сверх всякой меры всадницу, но девичьи ноги держали крепко, как деревянные колодки вора, выставленного для позора на рыночной площади.
«Хватит», – хотел сказать Богумил, но из открытого рта не исторглось ни слова. Так он и продолжал лежать под девушкой, неутомимо скользившей по нему. И раз за разом исторгал из себя семя, содрогаясь от муки, в которой уже не осталось никакой сладости.
Ее голос возник на границе боли и забытья. Богумил приоткрыл слипающиеся веки, покрытые коростой невесть откуда взявшегося гноя, и увидел, как девушка, продолжая ритмично двигаться, сомкнув рот плотнее крепостных створов, говорит что-то нараспев на незнакомом болгарину языке. Голос шел откуда-то из живота, словно девушка проглотила живое мыслящее существо, подающее сигналы бедствия.
Голос был звонким, но тем не менее разобрать сказанное было не просто. Звуки мешались, словно заплетался язык от излишней чаши выпитого, хрипы сливались с немыслимым пришепетыванием, завывания – с повизгиваниями. И через эту какофонию пробивался странный, не от мира сего ритм, завораживавший Богумила, заставлявший его подчиняться любому желанию оседлавшей его девушки.
Болгарин не услышал, почувствовал, как приоткрылась дверь его комнаты, заметил краем глаза тень, метнувшуюся к жаровне, стоящей у изложницы. Шипение разрезаемого лезвием меча воздуха прервало пение девушки, и в наступившей тишине Богумил услышал знакомый голос, ставший не столь давно признаком грядущей беды.
– Никогда не говори «никогда», – сказал голос, умеющий превращать живых людей в скелеты, покрытые гниющим мясом. – Вот и встретились сызнова, паломник!
Девушка, не меняя позы, оглянулась на вошедшего так некстати Миронега. Перед обмершим от ужаса болгарином оказались одновременно покачивающиеся от мерных непрекращающихся движений полные груди и припорошенный соринками перхоти девичий затылок. Человек не мог так вывернуть голову самостоятельно, а посторонняя помощь закончилась бы однозначно – хрустом шейных позвонков и мгновенной смертью того, кто попытался превзойти собственное естество.
Но девушка продолжала двигаться.
А Богумил, тело которого онемело от страха, продолжал ощущать себя мужчиной, высшей необходимостью для которого было слияние с возвышающейся над ним девушкой. И столь сильное желание пугало болгарина еще больше.
Бог вдохнул душу в Адама, в мужчину. Создавая женщину из ребра первого мужчины, Господь тем самым лишил ее особой души, оставив лишь крохи от мужской первоосновы. Этой внутренней пустотой и воспользовался нечистый, соблазняя Еву в райском саду. Болгарин знал, как сильно в женщине дьявольское начало, и считал, что может ему сопротивляться. До этой ночи…
А еще Богумилу совсем не было стыдно, что посторонний застал его во время плотских утех. Было обидно, что пытаются прервать, – не более!
– Сегодня плохая ночь для охоты, – проговорил Миронег. – Тебе не повезло…
Богумил понял, что русич говорит с девушкой, но не понимал смысла его слов. Та же, сильно оттолкнувшись коленями от края ложа, одним прыжком оказалась рядом с Миронегом. Ее голова, завершив полный оборот, вернулась на прежнее место, а невероятно удлинившиеся руки протянулись к горлу русича.
– Со мной у тебя не получится, – покачал головой, словно извиняясь, Миронег. – Я не такой, как прочие люди.
Девушка при звуках его речи замерла, не пытаясь больше задушить хранильника.
– Ты мужчина, – проговорила она низким хриплым голосом, не похожим на тот, который болгарин слышал днем за обедом. – Но у тебя иное семя… Человек ли ты?!
– Надеюсь, – ответил Миронег и, отступив от двери, приказал: – А теперь уходи! Ты уже достаточно насытилась.
С поклоном, в котором даже в неверных багряных отблесках тлевших на жаровне углей чувствовалась почтительная покорность, девушка проскользнула за дверь, не забыв прихватить свою одежду.
Тут только Богумил понял, что лежит перед русичем отвратительно голый, как упившийся Ной перед сыновьями. Но сил у болгарина не осталось даже на то, чтобы прикрыться.
Миронег же, ничуть не смущаясь, вложил меч в ножны и тихо сказал:
– Не знаю, умирают ли от любви. Но вот от блуда – бывает.
Шутил ли он?
И умел ли шутить этот русич с замкнутым лицом и холодными глазами цвета февральского льда?

 

К обеду Богумил спустился в харчевню. Чувствовал он себя худо. Боль перетруженного в ночных забавах тела отзывалась душевными муками. Согрешил! Бес попутал, искусил! Воистину силен враг рода человеческого, и неистощим его короб с кознями и плутнями, сотворенными во вред нам, живущим в сем мире греха…
И горше мук адовых оказалось то, что первым, кого увидел впавший в покаянное состояние болгарин, был Миронег, сидевший как ни в чем не бывало за грубо, но добротно сколоченным столом неподалеку от распахнутой настежь входной двери. Русич, само существование которого было вызовом благодати Божией, убийца и маг, занят был не столько обедом, сколько оживленной, явно доброжелательной беседой с тем самым священником Кириллом, который вчера вечером предупреждал Богумила об опасности открывать ночами дверь поздним гостям.
Неисповедимы пути Господни, и не нам, грешным, понять его замыслы. Но почто же ты, Отче Небесный, сводишь рядком служителя твоего и не верующего в тебя? В том ли свобода выбора, о которой говорил блаженный Августин? Адам мог избирать между служением Всевышнему и искушением и надкусил запретный плод. Священник же Кирилл, словно позабыв о сане и душе, прихлебывал деревянной ложкой исходящее паром варево из глубокой глиняной миски… Исав, продавший первородство за чечевичную похлебку, – вот достойный пример для тмутараканского священнослужителя!
Кирилл ел так вкусно, что у болгарина заныло в животе. Тело требовало пищи, и оно же протестовало против любого движения, отказываясь жевать, глотать, переваривать… Покоя, Боже, только покоя прошу у тебя, да того еще, чтобы рядом было существо, преданное без корысти, как собака!
Богумил еще размышлял, откуда он мог услышать такую странную молитву, когда священник Кирилл, оторвавшись от съеденного наполовину куска мяса, заметил вчерашнего собеседника. Взмахом руки он подозвал болгарина на пустовавшее место за столом рядом с собой.
– Здравствуй, человек Божий. – Кирилл лучился благодушием, совсем не походя на мрачного вчерашнего аскета.
Повернувшись к Миронегу, он пояснил:
– А это – тот самый паломник, о котором мы не столь давно говорили.
– Мы знакомы. – В глазах Миронега болгарин прочел сочувствие врача, профессиональное, но неискреннее.
– Знакомы, – эхом откликнулся Богумил, и ком слюны кулаком вонзился ему в горло.
Болгарин закашлялся, натужно выхаркивая из себя белесые брызги. Зайдясь в кашле, он согнулся, словно в поклоне перед почетными гостями. На покрасневших щеках выступили капельки пота, мелкие, как первая роса.
– Здоров ли ты? – участливо спросил Миронег, одновременно сильно шлепнув ладонью по спине болгарина.
– Вашими молитвами, – просипел тот в ответ.
Понял Богумил, что невпопад сказал явную глупость, подметил мелькнувшую в глазах Миронега искру смеха… Но слово, слово, будь оно неладно, было в начале, а значит, не воротить произнесенного. Богом было, к Богу и ушло, а нам ли, малым, требовать что-либо от Всевышнего?
– От наших молитв в этом городе и помереть недолго, – сказал Миронег, и Богумил решил, что время шуток ушло.
Миронег говорил не для окружающих, а словно для себя, продолжая не законченный в душе – есть ли она у него, язычника, подумалось болгарину – спор с самим собой.
– Нашел ли ты то, что искал, паломник? – спросил священник Кирилл. Безнадежно так спросил, отстраненно.
Равнодушно.
– Нет еще. Вот пищу приму, да и в путь, – Богумил постарался произнести эти слова как можно бодрее.
Он даже осмелился поднять глаза на богомерзкого язычника и колдуна.
Глаза у Миронега были как у гадюки, пригревшейся на солнце. Будь у змея, встреченного Евой, такой взгляд, гулять бы ей, так и не согрешившей, с Адамом по райским кущам по сей день.
– Не ходи в город, – сказал русич. – Не надо.
И священник мелко закивал и сказал, подтверждая:
– Оставайся, Божий человек, оставайся, незачем тебе топтаться зазря по жаре да в пыли.
– Но…
– Все знаю, сын мой! И про обет твой, и про то, что собрался молитвой душу свою очистить. Здесь вот, ежели пожелаешь, и помолись, а я исповедать могу. А вот причастить, извини, нечем, разве что вином сем кислым, от щедрот хозяина присланным. Нет другого вина для причастия, да и не будет его еще долго-долго.
– Разрушили последний христианский храм, – разъяснил Миронег не высказанное Кириллом. – Сегодня ночью и разрушили. Сам Кирилл случайно спасся.
– Милостью Божией избежал мученической участи. Или же Господь посчитал меня, грешного, недостойным мученического венца!
Ужас исказил лицо священника, вспомнившего, очевидно, ночные страхи. Кирилл затих, помедлив немного, поднес дрожащей рукой ко рту глиняную чашу, до половины наполненную вином. Выпил, чувствуя не вкус, а только прохладу на губах.
– А ты доволен, язычник? – не удержался от вопроса Богумил.
– Отчего же? – Миронег взял кувшин, отлил себе и болгарину. Немного подумав, плеснул и в чашу священника. – Человеку свойственно чтить богов. Отрекаясь от веры, он тем самым отказывается и от самого себя. Мы же, как этот кувшин, пустота внутри – неуместна. Жители Тмутаракани изгоняют из своего города Христа, но я не уверен, что на смену придет что-то лучшее. Отец Кирилл успел поведать мне достаточно, чтобы стало ясно, что сбываются мои худшие предчувствия.
– Чую, что зло грядет! – пьяным фальцетом выкрикнул Кирилл и уронил голову на потемневшие доски стола.

 

Холодные ветра задули с юга, словно мир уже перевернулся.
Видели сову, белым днем охотящуюся за полевой мышью. Слышали у стен самого Чернигова вой подступивших вплотную к пересохшему по летней жаре крепостному рву волков. Передавали из уст в уста о не успокоившихся в своих домовинах мертвецах, питавшихся кровью живых.
Странный араб, высокий и худой, словно не ел несколько дней, в запыленном халате и истертых сапогах, ходил из города в город, жадно роясь в монастырских вивлиофиках, куда пускали его сердобольные монахи, заслышав от поганого необычные слова: «Христа ради, покажите свои собрания!» Ради Христа – показывали. Араб жадно вчитывался в строчки в поисках только ему ведомого и угасал, не отыскав ничего.
И не знали люди, что однажды ночью от черниговских курганов оторвались в темное небо несколько странных птиц с человеческими головами. Ни шума крыльев, ни клекота не было слышно, когда стая развернулась к югу и скрылась в небытии, откуда и вышла.
А в ином мире Мученик повелел, чтобы его сняли с дерева.
– Рагнарек будет, – сказал Мученик, – но не тогда и не там, где мы ждали. И ты, Фрейя, встретишь своего избранника, и слезы твои высохнут, чтобы пролиться вновь, но от радости. И многие жертвы подкрепят наши иссякшие силы.
Богиня, которую Миронег называл Хозяйкой, опустила ресницы. Ей хотелось, чтобы Мученик не просто говорил нужные слова, а пророчествовал.
Сказанное – это дуновение ветра, ничтожное не только для богов, но и для людей.
Сказанное – это записанное священными письменами.
И даже богам неведомо, достойно ли слово полоски рун.
Назад: 6. Путивль Конец весны – начало лета 1185 года
Дальше: 8. Южнорусские княжества Лето – осень 1185 года