4. Река Сюурлий – река Каяла
11–12 мая 1185 года

Музыка.

Звонкие и четкие приказы барабанов и бубнов, ведущих ритм. Соревновательный перезвон гуслей и домр, как колокольное многоголосье перед заутреней. Заунывье рогов и сопелей, расчетливым диссонансом вплетающееся в общий веселый шум, отдавало дань многотысячелетнему человеческому самоедству, стремлению в разгар разгульного празднества сказать либо сделать противоположное происходящему. Житель фараонова Египта, с трудом продирающий глаза после чудовищного смешения ячменного пива с молодым вином, по вкусу не отличающимся от уксуса, тыкался покрасневшим от пьянства носом в старательно исполненное изображение мумии, подсунутое бездушным рабом. Римский сенатор на своей вилле разворачивал папирус с изящными виршами Катулла, придерживая при этом серебряный кубок с пляшущими по нему скелетами. Memento mori. Помни о смерти. Отличайся от зверя, которому такие мысли недоступны. Слушай печальную музыку, когда тебе хорошо, и на контрасте еще полнее познаешь свое счастье.

Песня.

Сначала запевала. Самый голосистый или, возможно, просто самый смелый, которому и море по колено, особенно когда вода теплая. Да, голоса от природы нет, но главное – начать, бухнуться в обжигающий холод и стерпеть первые мгновения, когда тело протестует, а душу выворачивает наизнанку, а дальше помогут, поддержат, подхватят, и вот уже над безоблачным небом, накрывшим самобраной скатертью степной стол, летит слаженная песня, щедрая настолько, что и безголосому найдется свое местечко.

Танец.

Скоморошья чехарда, мельтешение рук и ног, красные лица с широко распахнутыми в песне ртами. Но – одновременно – незыблемый ритуал, где каждое движение предрешено и неизбежно, каждый жест значим и читаем, каждый танцор, как бы он ни был пьян, знает свое место и роль.

Таков свадебный пир в Степи. Так, мудро и безоглядно, веселились наши предки в XII веке. И кто сказал, что мы первые, испытавшие счастье на этом свете?

Владимир Путивльский со своей нареченной, дочерью Кончака Гурандухт, сидел на высоком рулоне белого войлока в основании длинного ряда ковров, уставленных едой и питьем, угощением, щедро предложенным вперемежку сидевшим русским дружинникам и половецким воинам. Разгоряченные недавно закончившейся схваткой, русские и половцы, не забывая подливать в вечно пустеющие кубки и чаши хмельные напитки, обсуждали подробности, со знанием дела смакуя особо удачные маневры и удары. О женихе вспоминали, когда заходила речь о его поединке с Овлуром, но такая забывчивость с лихвой компенсировалась высокой оценкой боя. Нет высшей похвалы для воина, чем от товарища по оружию.

Молодой жених, облаченный в парадный доспех, был схож с Георгием Победоносцем на иконе византийского письма, такой же стройный, с еле пробивающейся бородкой, золотистой, в цвет княжеского шлема и пластин, приклепанных на груди кожаной безрукавки. Его руки с тонкими пальцами, на которых еще не загрубела кожа, пока еще равно были привычны к рукояти меча и пергамену книг, но еще совсем не знали женского тела. В волнении от неведения они иногда мелко подрагивали, и юный жених старался тогда спрятать свои ладони от излишне пристальных взглядов родственников и гостей.

Сидевший по левую руку от жениха князь Всеволод Святославич, грозный Буй-Тур, косился пьяным птичьим глазом на племянника и похмыкивал с явным одобрением, пряча усмешку за вислыми усами и поднесенным к губам кубком. Курские кмети, следившие за своим господином с не меньшей любовью, чем жених за невестой, тотчас начинали горланить очередную величальную молодым, и пропорционально количеству выпитого пожелания становились все менее двусмысленными, окрашивая щеки Гурандухт румянцем.

Дочь Кончака была воистину прекрасна. Как описать красоту восточной женщины, кровь и плоть которой впитали лучшее от всех древних народов, переплавив в горниле чувственности разрозненные частицы прекрасного в цельный шедевр? Сравниться с женщиной Востока может лишь восточная поэзия, жаркая, как песок пустыни, и терпкая, как рассыпавшийся по ветру мешок пряностей.

Омар ибн Аби Рабиа написал эти строки в Мекке за полтысячелетия до брачного пира путивльского князя, еще раз доказав скептикам, что настоящим поэтам Всевышний дарует способность провидеть будущее. Или писать так, что свежесть слов не потускнеет, подобно золоту, в веках – как знать… Осмелюсь ли истолковать Божественную волю?..

Гурандухт была уверена, что отец не оскорбит ее выбором жениха, и не испытывала сомнений, соглашаясь на династический брак с русским князем. Она готовилась к тому, чтобы стать своему нареченному примерной женой, но любви в ее сердце до этого вечера не было, только – долг. Но даже дочь великого хана ждет в мечтах своего принца, и Гурандухт повезло – она его встретила наяву. Князь путивльский стал лучшим в битве, он был силен, ловок, проворен, он был умен, что доказал на речной переправе, сумев опрокинуть половецкий заслон из заранее проигранной позиции. И он был красив. А еще – похож на Кончака, такой же светловолосый и голубоглазый. Такой же… надежный, Гурандухт заранее уверила себя в этом.

Теперь, на пиру, юная ханская дочь, сидевшая по правую руку от жениха, неотрывно смотрела на него, укрывшись занавесом длинных ресниц, не замечая, как переглядываются между собой отец и дядя нареченного, Игорь Святославич и Буй-Тур Всеволод.

К счастью, Гурандухт ни разу не поймала взгляд еще одного старого знакомого, нежданная встреча с которым и предопределила, возможно, ее судьбу. Лекарь и хранильник Миронег держался подальше от молодых, присоседившись к курским кметям, с которыми успел перезнакомиться в вятичских лесах. Выбрав себе место с внешнего края расстеленных по земле ковров, заменявших и скатерти, и столы, он исправно опорожнял наполненные вином чаши, улыбался, когда это было нужно, подхватывал песню не хуже прочих, но глаза прятал.

В глазах Миронега притаилась смерть. Гибель этих людей, так беспечно пирующих, не зная своей скорой участи.

А Миронег – знал. Его, последнего хранильника на Руси, посещали боги и сверхъестественные существа и делились сокровенным.

Даром прорицания, предвидения будущего, боги издавна наделяли людей, достойных особо жестокого наказания. Миронег ослушался богов и должен был расплатиться за это.

Печальное настроение Миронега заметил только один из присутствовавших на свадебном пиру, да и тот, собственно, был, что называется, гостем незваным, а оттого – излишне, быть может, наблюдательным. Болгарин Богумил тихонько сидел неподалеку от лекаря, бережно придерживая расписную глиняную чашу, до половины наполненную вином, и с интересом глядел на невиданное им действо. Сам же болгарин, признаться, никого не интересовал, сидит себе – да и пускай сидит, жалко, что ли, иначе могли возникнуть совершенно не нужные Богумилу вопросы. Отчего, к примеру, паломник только подносил ко рту чашу, так и не пригубив оттуда ни разу?

Среди пьющих трезвый – подозрителен…

А небо над пиршественной поляной темнело, чувствуя властное приближение вечера. Потянуло прохладой, остудившей излишне разгоряченных на пиру гостей.

– Время, – сказал сам себе Буй-Тур Всеволод.

Он поднялся, деликатно прозвенев кольчугой, которую так и не снял за день, по беспечности ли или от большого ума – не ведаю. Мягкие подошвы княжьих сапог прошелестели по траве за спиной жениха и затихли за невестой.

– Время, – громко сказал Всеволод, обращаясь к дочери Кончака.

Гурандухт вздохнула и закрыла глаза.

Буй-Тур Всеволод медленно приподнял накидку, лежавшую до того на плечах Гурандухт, расправил ее и подбросил невысоко над головой невесты. Присмиревшие гости с надеждой и тревогой следили за полетом невесомой ткани. Поверье говорило – как накидка ляжет, так и жить молодым. Жизнь ведь всяко поворачивается, кому прямо, как степь, а кому и комом, неприкаянным перекати-полем.

Плат падал ровно, словно его держали в воздухе невидимые руки. Вот он коснулся покорно склоненной головы невесты и мягко, ласково закрыл ее лицо и заранее подобранную косу. Гул одобрения, раздавшийся со стороны пиршественных ковров, заглушил для большинства шепот трубечского князя:

– Эка невидаль, да мы у себя в Курске, когда диких коней ловим, и не то проделываем…

Гурандухт, однако, расслышала и негромко фыркнула, принимая шутку. Через мгновение она уже всерьез поперхнулась, потому что Всеволод, продолжавший стоять у нее за спиной, потянул концы опустившегося покрывала на себя, плотно облепив им лицо невесты.

– Нет лица – нет человека, – громко, обращаясь ко всем, произнес князь. – Объяснить, братья, что это значит?

Хмельной гул можно было перевести как угодно, от согласия слушать пояснения до жизнерадостного посыла куда подальше оратора, мешающего благородным господам воинам наслаждаться дармовой выпивкой. Буй-Тур Всеволод выбрал первый вариант истолкования.

– Это значит, – продолжил князь, – что отныне у князя путивльского Владимира нет невесты… Нет!.. Потому что нехорошо, – добавил Буй-Тур, ядовито усмехаясь, – когда невеста есть у того, кто женат.

Под продолжительный хохот Всеволод сорвал накидку с лица Гурандухт, едва не задохнувшейся в бесплодных попытках продышаться сквозь хотя и тонкую, но плотную ткань. Безжалостно смяв накидку, Буй-Тур бросил ком на колени тихо сидящему жениху.

– Возьми! – приказал князь трубечский торжественно, словно то была не ткань, а драгоценное оружие. – И пусть мы, сопровождавшие сюда тебя либо невесту, станем последними, кто видел ее с непокрытой головой!

Со стороны половецких веж, стоявших, как казалось, пустыми и забытыми, раздалась заунывная песня. Чистые девичьи голоса пели на тюркском о прекрасной лебеди, покидающей навсегда свой стан… Подруги и служанки невесты, безмолвно, как требовал обычай, ожидавшие в юртах, вышли, чтобы забрать Гурандухт с собой и переодеть, как прилично замужней женщине.

Жених и невеста поднялись. Владимир Путивльский, продолжая держать в левой руке покрывало своей невесты, свободной рукой потянул книзу конец кожаного ремешка, удерживавший косу Гурандухт у затылка. Ремень легко подался, и тяжелый поток освобожденных волос опустился до пояса девушки.

У юного князя зашлось дыхание. Только что он первый раз прикоснулся к своей невесте, красивой настолько, что она казалась плодом воображения. Но разве у призраков волосы пахнут полынью? Может ли морок щекотать подушечки пальцев так, что сердце стремительно падает вниз, к примятому степному разнотравью, падает, и все не может долететь до низа, и падает, падает через щекочущую пустоту, наполненную до отказа щемящим чувством, и мчится наверх, заставляя кружиться голову, и падает… Господи, как же это?!

– Коса, – прошипел, обращаясь к племяннику, Буй-Тур. – Коса…

Мальчик ошалел от происходящего, а обычай требовалось блюсти. И дядя, бывший главным распорядителем на свадьбе, обязан был прийти на помощь. Он уже испытал подобное, жизненный опыт – дело хорошее.

Пожившему на свете князю трубечскому и курскому по осени должно было исполниться тридцать лет.

С трудом разлепив запекшиеся от волнения губы, Владимир Игоревич сказал, обращаясь к невесте:

– Пока была одна, то и коса – одна. Теперь нас двое, и кос – тоже две. Принимаешь?

– Принимаю, – поклонилась жениху Гурандухт.

– Уррагх! – заорали гости.

Согласившись заплетать две косы, невеста передавала себя мужу. Волосы не обманешь, в них вся магия человеческого тела, поэтому из лысых и не получаются хорошие колдуны и волхвы.

Сопровождавшие Гурандухт девушки, примолкнувшие было, заголосили с новой силой. Не то чтобы их донимала печаль. Обычай! На глазах невесты показались слезы. Не то чтобы песня разжалобила – от счастья тоже плачут.

Весь обряд князь Игорь Святославич, отец жениха, просидел в молчании и без движения. Его время придет завтра, когда прибудет со своими воинами отец невесты, хан Кончак. Обычай требовал, чтобы отец жениха встретил отца невесты на подходе. «Твоя дочь взята моим сыном на копье!» – прозвучат грозные и страшные слова. Дальше – ристалище, затем – предложение выкупа за невесту и торг, итог которого предрешен заранее, согласно обычаю! Всех сокровищ, кажется, не хватит безутешному отцу для выкупа своей дочери у коварных похитителей. Однако можно будет договориться, чтобы она навещала родню в Шарукани или приглашала почаще папочку к себе в Путивль либо к тестю в Новгород-Северский.

Игорь Святославич волновался, как мальчишка, но не за сына, а, как ни странно, за себя. Неизбежный ритуальный поединок с Кончаком не сулил легкой победы, но и проигрывать хану после того, как Владимир Игоревич отличился во время боя за невесту, было бы зазорно.

Мысли о предстоящем ристалище прервал незаметно пробравшийся к князю воин, вернувшийся из боевого охранения.

– Князь рыльский скоро будет здесь, – сообщил он, наклонившись к уху Игоря Святославича.

– Хорошо. Давно ждем! – кивнул тот головой.

– Вам бы… того… со мной поехать, господин, – неуверенно проговорил воин, избегая смотреть в глаза своему князю.

– Что-то случилось? – насторожился Игорь.

– Вам бы со мной… – тоскливо повторил дружинник.

– Секреты? – с интересом спросил Буй-Тур Всеволод, деликатно оставивший жениха наедине со своими мыслями.

– Не понимаю, – ответил князь Игорь. – Что-то произошло у Святослава Ольговича, а он, – кивок на гонца, – не говорит.

– Не поверите, – грустно сказал дружинник и поник головой.

– Кто же словам в Степи верит? – удивился Всеволод Трубечский. – Вот делу – да, хотя тоже не всегда… Не размяться ли нам верхами, брат? А то как бы хмель головы не закружил.

– Возьми дюжину кметей, – приказал Игорь Святославич.

– Не беспокойся. У меня среди воинов множество любителей ночных прогулок по Степи.

– Ты поведешь, – заметил князь Игорь гонцу.

Тот покорно поклонился, понимая, что не только в проводнике нуждаются князья. Если в Степи их ждет ловушка – немыслимо, конечно, такое, брали-то с собой самых надежных, но вдруг, – то первым умрет тот, кто заманил в нее. Стрелы курских кметей летели быстрее, чем мог бежать любой конь, даже самых лучших кровей.

Заставив себя широко улыбнуться, князь Игорь Святославич помахал сыну рукой, вскочил в седло подведенного коня и повернул его прочь от ярко освещенного большими кострами места пира, туда, где в лунном свете отливали синеватыми огоньками кольчуги и шлемы курян.

Небольшой отряд скрылся в сгущающейся ночной тьме, не причинив душевного беспокойства пирующим. Половцы решили, что так требует русский обычай, чтобы родственники жениха оставили его одного. Мало ли затей приходит в голову после медовухи? Лишь бы шеи себе в темноте не посворачивали… Русским дружинникам все было ясно изначально. Половецкие девушки уж больно долго одевали нареченную путивльского князя, их явно следовало поторопить. А кто, скажите на милость, лучше курских кметей умеет заходить незаметно с тыла? Жалко, конечно, что взяли не всех, но, с другой стороны, там и девушек не так много…

– Люди целы? – спросил князь Игорь у Святослава Рыльского, как только обменялся с ним приветственными кивками.

– Целы, – улыбнулся молодой князь. – А царапины – не в счет. Говорят, до свадьбы заживет, так что долго ждать излечения не придется.

– Что случилось?

– Да вот… Нашли в степи подарки для жениха с невестой.

Державшиеся рядом с князем черниговские ковуи хохотнули.

– Что случилось? – переспросил Игорь.

Сердце захолонуло, предчувствуя недоброе. Мальчишка не соизмерил границы шалости. Степь не щедра на дары, и бесплатно здесь раздается одно – гибель.

– Незваных гостей отвадить довелось, – доложил князь рыльский, продолжая улыбаться. – На чужие земли без приглашения заявились.

– Теперь сами этой землей и станут, – подхватил в тон один из ковуев.

Снова смех. Немного истеричный, как и положено после недавнего боя, когда еще не прошла радость оттого, что выжил.

– Расскажи, брат, как геройствовал.

Голос Буй-Тура был спокоен и тих, и только Игорь Святославич, приметив немигающий взгляд, устремленный на князя Рыльского, понял, что даже не выдержка, чудо спасло молодого князя от удара плетью по лицу. Пальцы Буй-Тура Всеволода оглаживали рукоять плети нежнее, чем тело жены, такое бывало перед сечей, когда ладонь тянулась к мечу.

Святослав Рыльский рассказал, как сторожи наткнулись на становище половцев, занятых борьбой с напавшими на них бродниками, как рыльские дружинники с ковуями вместе ударили в спину тем и другим, как в разбитой веже нашли богатую добычу. И – удивительно, братья! – обошлось не только без убитых, даже без тяжелораненых, так, порезы.

Князя Святослава не смущало, что на поле не сечи даже, резни, остались непогребенными трупы половцев. Обошлось без убитых с нашей стороны, а у противника… то не в счет, так ведь, братья?

– Где Ольстин? – тихо, по примеру брата, спросил Игорь Святославич.

– Я здесь.

Черниговский боярин подъехал поближе к князю северскому, остановил коня, степенно поклонился, перекрестился благочестиво, сказав:

– Слава Богу, добрались благополучно.

– Ты хоть ответь, боярин, зачем вы ввязались не в свое дело? На чужой земле невместно наводить порядок, если не просят того. Хан Кончак сам разобрался бы с чужаками. А теперь… Объясняться с ханом не ему придется, – Игорь указал на князя рыльского, – а мне. И учти, тебя с собой возьму, чтобы услышал все, что хан говорить будет!

– Не сердись на взыгравшую удаль молодецкую, князь, – просительно заговорил Ольстин Олексич. – Да заодно рассуди, что слово боярское против княжеского? Что капля против реки, так я разумею…

– Или не ковуи первые в бой ринулись? – заговорил Святослав Рыльский, понимая, что черниговец пытается всю вину за содеянное переложить на чужие плечи. – Поживиться доступным?

– Или рыльским дружинникам добыча не нужна была? – не полез за словом в карман Ольстин Олексич.

– Не достатка искал, чести! – горделиво сказал Святослав Рыльский. – Все прочее – суета!

– Ой ли… – тихо, но с расчетом, чтобы все расслышали, произнес черниговский боярин.

– Слово княжеское стали тверже.

Святослав Ольгович взял в руки богатую шубу, перекинутую до этого через луку седла, и бросил ее в дорожную пыль перед копытами своего коня.

– Вот цена добычи, – проговорил князь. – Надо будет – гати мостить ею буду через топи…

– Цену этой добычи мы еще не знаем, – грустно сказал Игорь Святославич и развернул коня.

Буй-Туй Всеволод и его кмети поступили так же.

– После свадьбы поговорим, – заметил он, стараясь, чтобы князь Игорь не расслышал этого. – С обоими. Герои…

– На свадьбу нас, я так понял, пригласили, – заметил после минутного замешательства Ольстин Олексич. – Едем, князь?

– Едем, – сказал Святослав Рыльский. – Хотя ума не приложу, за что на нас так взъелись?!

Кровь была всюду. На земле, пропитав ее настолько, что уже не впитывалась, свертываясь на поверхности зловонным студнем. На траве, пригнув ее тяжким грузом к смердящей земле. На остатках разбитых веж, как последнее клеймо хозяев на особо дорогих для них вещах.

Крови не было только на трупах. Она вся вытекла, словно страшась памяти, что хранили бездыханные тела.

– Что же это? Как же?.. – приговаривал Гзак.

Он давно спешился и вел своего коня на поводе. Привычное к боям животное пугливо поводило ушами, пораженное увиденным.

Не меньше удивлены были и дикие половцы. Видеть разоренные поселения было для них привычно. Сказать правду, они и сами очень даже неплохо умели это делать. Давно очерствели сердца и души, при взгляде на мертвых женщин и детей воины сохраняли спокойствие, в горячке боя рубишь всех, кто подвернется, тут не до нравственных мучений.

Удивляла беспричинная жестокость. Тела были искромсаны так, что зачастую сложно было даже разобрать, мужчина или женщина лежит в спекшейся от крови пыли. После боя нужно грабить, а не отрабатывать приемы рубки на трупах, от которых пользы уже никакой.

Или добыча оказалась так мала, что убийцы решили отомстить если не живым, так мертвым?

– Дорого далась победа, – заметил один из бродников, по примеру Гзака пешим пробиравшийся между трупов. – Вон сколько гридней навалено.

Действительно, вперемежку с телами половцев лежали тела русских дружинников, иссеченные саблями либо утыканные стрелами.

И это тоже удивляло. Русские не церемонились с телами врагов, но своих старались хоронить, не оставляя стервятникам. Что помешало сделать это здесь? Или спугнули? Тогда – кто?

Вернулись разведчики, кружившие вокруг разоренного стойбища.

– Мы нашли следы, – доложил один из них Гзаку. – Отряд небольшой, полусотни коней не будет.

– А у меня будет, – прошипел Гзак. – И я возьму богатую дань за каждую каплю пролитой здесь крови. Здесь не Русь, чтобы убивать просто так.

Гзак вскочил на коня и оглядел свой отряд.

– Отомстим зарвавшимся русичам?! – спросил-прокричал он.

– Отомстим!

– Да будет так! Ночью пойдем, утром их и накроем, полусонных.

Со следопытами во главе дикие половцы и бродники направились в погоню за отрядом русов, неведомым образом оказавшимся так далеко в Степи на погибель другим и, если удача будет с Гзаком, себе самим.

– Скажи, сын, – спросил Гзак, – как твой бог относится к мести?

– Он осуждает ее, – ответил Роман Гзич. – Он учит, что если тебя ударили по правой щеке – подставь левую.

– Дурак! Если тебя ударили по правой щеке – снеси башку тому, кто это сделал! Это – истина!.. Как и то, что ты – дурак вместе со своим богом!

Роман Гзич вспыхнул до корней волос, но промолчал. Следуя за отцом, он твердил про себя: «Подставь левую щеку… подставь… подставь…»

Только один всадник из орды Гзака не бросился сразу в погоню за ненавистными русскими. Это был высокий худой араб неопределенного возраста с длинным лицом, поросшим густой короткой бородой. Порванный в нескольких местах халат араба был когда-то дорогим и красивым, но это время давно стало историей.

Араб внимательно оглядел с седла залитое кровью стойбище, словно перед ним был товар на рыночном прилавке, бросил поводья, вытянул руки ладонями вперед и сказал на неведомом языке:

– Фтагн… Фтагн. Фтагн! Йяа! Фтагн-нгах айи, Ктугху!

Старый Бог, чье имя – Пламя, услышал призыв. Огненные языки сорвались с неба, упали к ногам араба и принялись метаться по земле в поисках пищи. Трещали, лопаясь от жара, нестерпимого даже для трупов, тела, причем огонь пожирал их с разбором, отдавая предпочтение погибшим русичам.

Да полно, трупы ли это? И были ли они когда-либо людьми?!

Разошедшаяся кожа открывала не внутренности, но серый порошок, схожий с мелко помолотой ржаной мукой. Страшные раны с запекшейся на них кровью, осыпаясь подобно пыли, ухмылялись на корчащихся от пламени телах улыбкой старца, потерявшего зубы; за ранами – темные провалы пустоты, вместо костей и мяса.

Так пропадал наведенный морок, оставляя реальность. Трупы убитых половцев.

– Ты здесь, Шуб-Ниггурат, Посланник Богов? – спросил араб на родном языке.

– Здесь, Аль-Хазред, раб одного из нас, – раздался глас из пустоты.

– Ступай в место Кадат, передай Старым Богам, что час близок!

– Передам, Аль-Хазред, раб одного из нас!

Шуб-Ниггурат исчез так же неожиданно, как и возник.

– Раб, – повторил Аль-Хазред. – Раб! Кто же тогда ты, Шуб-Ниггурат, Посланник Богов, если исполняешь повеления… раба?!

Той ночью в Степи было тихо. Не шипел ветер, не шелестела трава, не вскрикивали ночные птицы. Ночь поглотила звуки и упала оземь, переваривая их.

Тихо было в русских шатрах и половецких вежах; свадьба умолкла на время, собираясь с силами в ожидании нового дня и новых гостей.

Тихо было на реке Сюурлий, взбаламученной копытами десятков коней во время дневного ристалища. Течение прибрало поднявшуюся грязь и ил, осадив часть обратно на дно, отправив остальное вниз, к устью.

Тихо было от границ Руси до тмутараканских болот, от Лукоморья до Дона Великого.

Долго ночь меркнет. Уснул щекот соловьиный.

Тихо.

Смерть тоже любит тишину.

Дажьбог-Солнце в мае просыпается рано. А до рассвета предупреждает всех яркой полосой, сметающей тьму с линии горизонта.

Было время рассвета.

В русском лагере спали все, кроме неудачников, которым выпал жребий стоять в стороже. Смириться с жизнью часовым помогала мысль, что у них-то голова поутру болеть не будет, тому свидетели утренняя прохлада и ковши хмельной медовухи, поделившиеся содержимым со страждущими желудками.

Похмелье – черта не национальная, а географическая. Правда, в половецком лагере предпочитали бороться с бедой холодным кумысом, но тут уж не поспоришь, не только лицо, но и желудок у каждого – особенные.

Еще один человек проснулся перед зарей. Лекарь Миронег откинул край войлочной кошмы, в которую предусмотрительно завернулся ночью, укладываясь спать, отер лицо от осевших на него капель росы, присел пару раз, разминая затекшее тело, и направился к коню.

– Не спится? – сочувственно поинтересовался через зевоту один из сторожей.

– Нет, – ответил Миронег. – Поутру самый сбор трав, тут уж не до сна.

Привычно солгав, лекарь объехал сторожу и поскакал в степь. Дружинники привыкли к постоянным одиночным отлучкам Миронега, и даже самые недоверчивые вынужденно признали, что за пределами лагеря Миронег ни с кем не видится. Поэтому передать неведомому врагу секреты своего господина он не мог, даже если бы и захотел. Другие с некоторой завистью замечали, как хранит судьба одинокого всадника. Многим такие прогулки обходились дорого, ценой их были разбросанные по степи кости либо колодка невольника.

Миронег держал путь к красной полосе рассвета, задрапировавшей горизонт. Помните: «горизонт – это воображаемая линия»; помните – значит забудьте! Не прошло и часа, как Миронег доехал до горизонта, где твердь земная трется о твердь небесную, тот нижний небесный свод, что отделяет мир человеческий от мира духов.

Если знать путь, край света рядом.

Небесная сфера висела над головой Миронега, до нее при желании можно было достать рукой. Она немного покачивалась. Капли воды, скатываясь вниз, сочно шлепались на край земли, из-под него раздавались утробные вздохи одного из трех китов, на которых держится мир.

Причудливое смешение освещения этого мира с тем светом, который проникал с внешнего края небесной сферы, окрасило капли, орошавшие землю, антиохийским багрянцем. Здесь, на границе миров, зрение не обманывало, а созидало. Видишь красное – значит, тому и бывать.

Миронегу не нравился алый восход.

Он подставил руку под капель. Неестественно густая вода неспешным ручейком протекла через ладонь к нарукавным завязкам рубахи. Миронег поднес ладонь к лицу, понюхал, затем, сморщившись, лизнул.

Граница не лжет. Ты видишь красную жидкость. Но кто утверждает, что это – вода?

Кровь, пока свежая, тоже красного цвета.

Так просыпался вещий Дажьбог. В кровавом венце.

Миронег повернул коня обратно в лагерь. Но конь заупрямился и встал, отказавшись двинуться с места. Миронег поднял плеть, чтобы привести к покорности животное, но замер, услышав тихий нежный голос:

– Не конь виноват, а я. Меня тоже накажешь плетью, хранильник?

На прочных ветвях одинокого ясеня – по дороге к краю земли его не было, но это ничего не значило, дорога-то… непростая – сидела, свесив вниз босые исцарапанные ноги, молодая девушка. Лица ее было не разобрать из-за густой копны рыжих волос, но девушка не стала держать Миронега в неведении насчет своей внешности. Откинув волосы назад, она открыла веснушчатое лицо с огромными зелеными глазами, небольшим носиком и пухлыми чувственными губами.

– Ты удивлен, – поинтересовалась девушка, – откуда я тебя знаю, хранильник?

– Не удивлен, – сказал Миронег миролюбиво. – Здравствуй, Хозяйка. В настоящем облике, признаться, ты нравишься мне больше.

Богиня Фрейя удивленно моргнула голубыми глазами и спрыгнула с ветки ясеня вниз, чудом не зацепившись ни за что густыми волосами.

– Как узнал?

– Увидел, – сказал Миронег, и не понять было, говорит он серьезно либо насмехается.

– Волшебное зрение? Так умеют все хранильники?

– Спроси остальных, – печально сказал Миронег, зная, как и богиня, что он остался последним.

– Невежливо, – оценила предложение Миронега Фрейя. – Скажи, человек, отчего я терплю твою грубость?

– Терпением расплачиваются. Скажи сама, богиня, что во мне настолько ценно для тебя? За что платишь смирением?

– За твою наглость. – Фрейя усмехнулась, не желая говорить об этом серьезно. – Всему есть срок, хранильник. Пришло время выбора.

– Из чего прикажешь выбирать?

– Из жизни и смерти. Людям не дано совместить это в единое целое, что лишний раз говорит о вашей ущербности. Боги никогда не создали вас такими, если бы были трезвы…

– Непонятно говоришь, богиня, расскажи подробнее.

– Непонятно? Что ж… Жить тем людям, с которыми ты пришел в степь, осталось недолго, сутки, быть может, двое. Тебе решать, сложишь ты свою голову вместе с остальными или останешься в живых.

– И как же решать? Сказать тебе, быть может, что хочу жить, – и все сбудется?!

– Скоморошество… Слушай, хранильник, это воля богов, и не тебе изменить ее. Дорога на юг закрыта. Посмеешь отправиться по ней – умрешь. Ввяжешься в сечу – умрешь. Вернешься на Русь – останешься жив и здоров. Слово богов – нерушимо.

– Я заметил, – кивнул головой Миронег.

– Что решил, хранильник? – усталым голосом спросила Фрейя.

– Решил, – сказал Миронег. – Пропусти, богиня! Мне пора возвращаться.

Фрейя стояла, пристально разглядывая хранильника. В ее глазах отражался край небесной сферы, продолжавший сочиться кровью, и белки глаз казались покрытыми ржавчиной.

– Дай дорогу, богиня, – попросил Миронег.

– Гордец, – заметила Фрейя разочарованно.

И исчезла.

Маленький человеческий череп, давний подарок богини, лежавший в седельной суме, зашевелился, забился, сильно стукнул коня по ребрам. Конь недовольно фыркнул, переступил ногами на месте и тронулся в обратный путь.

Дорога назад была прямой и ровной. Истинный путь должен быть именно таким, не иначе. От линии горизонта к лагерю Миронег не встретил никого, что лишний раз говорило о том, как мало на свете тех, кто идет истинными путями.

Поэтому он целым и невредимым вернулся к стороже, рассредоточившейся по степи и пристально вглядывающейся вдаль.

– Случилось что? – поинтересовался Миронег.

– Пустяки, – осклабился один из дружинников. – Небольшие неприятности. Мы окружены дикими половцами, а так – ничего особенного. И как только вы прошли через их заслоны?..

– Повезло, наверно, – пожал плечами Миронег.

– Или пропустили? – спросил себя дружинник, глядя в спину лекаря. – Живы останемся – разберемся…

– Без обоза мы бы прорвались, – говорил Буй-Тур Всеволод брату, князю новгород-северскому Игорю Святославичу. – А бросить его нельзя, там все приданое невесты.

– Обоз бросать нельзя, – соглашался князь Игорь. – Опозоримся на всю Степь. И Кончака подведем… Так прорываться будем, с обозом.

– По Степи? – усомнился Буй-Тур.

– Есть иные предложения?

Буй-Тур вместо ответа опустил личину шлема, сверкнул из-под прорезей наглыми птичьими глазами:

– Не печалься, брат! Что за свадьба без хорошей драки? Не по-русски как-то получается…

– А как – по-русски?!

– Как у нас в Курске – незваных гостей головой в репейник. И, чтоб помнили, крапивой по заднице.

– Здраво. Еще одно дело есть; гонец к Кончаку надобен.

– Можно совет дать, князь? – это в разговор старших вмешался сын, Владимир Путивльский.

– Говори.

– Пусть Овлур скачет, князь. На коне ездит, как Ярило, ложный бог языческий.

– Так тому и быть. Скачи, Овлур, и – удачи тебе! Вот перстень мой – хан признает…

Игорь Святославич передал перстень, поднял правую руку, и трубачи, давно ждавшие сигнала, поднесли к губам боевые рога. Громкие заунывные звуки понеслись над полем, настраивая воинов на грядущую сечу. Рога выли, заранее оплакивая тех, кто не доживет до конца боя, взывая к мужеству идущих на смерть.

– Княжий стяг на середину! – приказал Игорь Святославич и обернулся к Буй-Туру. – Брат, ты прими под себя правую руку, ты же, Ольстин, левую.

Заметив, как переглянулись молодые князья, Игорь добавил:

– И чтоб без обид! Ольстин опытнее, это сейчас важнее всего.

Трезубцем вытягивалось войско навстречу диким половцам. Левый зуб – ковуи Ольстина и дружинники Святослава Рыльского, правый зуб – курские кмети Буй-Тура, по центру – северские дружинники, а за ними, словно древко копья, направляющее удар, вытянутые в нитку вежи, где за толстым войлоком притаились подруги невесты и ее приданое.

Осами вокруг гнезда рядом с вежами летали половецкие витязи и дружинники Владимира Путивльского. Рядом с юным князем в легком степном доспехе ехала его жена, прекрасная Гурандухт, не согласившаяся спрятаться в относительной безопасности обоза. В отличие от прошлого дня, стрелы в ее колчане были не затуплены. Бронебойные наконечники основательно оттягивали колчан книзу в ожидании единственного в их короткой жизни полета, нужного лишь для того, чтобы эта тяжесть стала еще больше и заточенный металл, восторженно визжащий от захватывающего дух ощущения невесомости, весом своим проломил пластины доспеха либо сплетения кольчуги, нашел человеческое тело и впился в него. Гурандухт была достойной дочерью великого воина.

Тучи черные небо застелили – быть грозе! Вон и сполохи засверкали, вместо Дажьбога-Солнца, тучами закрытого. Плохие сполохи, синие, цвета трупного, отвратительного… Цвета стали, оружия, изготовленного на нашу погибель.

Но это мы еще посмотрим, кто кого!

Отец внешне совершенно спокоен. Ратей пройдено бессчетно, чего уж тут волноваться. А Буй-Тур, дядя любезный, тот просто светится счастьем, на свадьбе таким не был. Вот для кого сеча – родная стихия, как воздух для сокола.

А чудо это, в жены мне предназначенное выбором старших и, как знать, Господним, рядом держится. Нахмурилась. Ясное дело – так начинается жизнь семейная, не по-людски… С другой стороны посмотреть – сама судьба знак дает, как дальше будет. Не в спокойствии княжеская жизнь, в единоборстве. И тут уж кто кого. Ты – злосчастие или оно – тебя.

В первые ряды хочется, к застрельщикам, но необходимо сдерживаться. Хотя и молод, но не гридень, князь. Место же князю – в центре войска, у хоругви. Нарушишь обговоренное построение, как требовать подчинения от своих дружинников будешь? Князь – он не только за свою судьбу в ответе, жизни многих людей от твоего ума и сердца определятся…

Хочется подъехать к ней, сказать слово ласковое, но – уместно ли перед сечей любезничать с милой, когда воины твои, возможно, смертного часа ждут?.. И как сама воспримет? Боже упаси, если как слабость духа, надежду на взаимное утешение…

И все-таки хочется быть среди застрельщиков. Вон, гридни князя рыльского на быстрой рыси вперед пошли, луки тянут из-за спин, тетивами позванивая. Несерьезное оружие – лук, настоящему воину по чести меч либо сабля полагается, но убивает он в верных руках не хуже чего иного.

Вот и стрелы запели, зашипели, споря со Стрибогом-ветром. С юга ветер идет, от моря Сурожского, с болот Меотийских, помогает в полете не нашим стрелам, Гзаку поганому. Оттого и звенят наши стрелы, преодолевая преграду воздушную, оттого и шипят по-змеиному стрелы диких половцев, скользя по глади ветряной.

Первые стрелы редко в цель попадают. Так и медведь в единоборстве не сразу когти выпускает, ищет, куда бы наверняка приложиться. Позванивает железо об железо, наконечники о шлемы да кольчуги, бьют стрелы о русские щиты червленые, к седлам притороченные, отлетают в высохший уже ковыль либо впиваются в дерево щита, а не то в тела первых неудачников.

Хмурится чудо мое, на пристрел первый поглядывая. Ладонью налучье гладит, где пока незаметно много смертей сидит. Я-то видел, как она с луком управляется, глянешь и после подумаешь многажды, прежде чем это оружие несерьезным называть… Вот заметила, как упал оземь один из гридней со стрелой в глазнице, вскрикнула невольно:

– Гзак, сын полоза, посчитаемся еще!

И замолчала. Правильно. Негоже дочери хана… жене князя русского волнение свое при всех показывать. Не по чину…

– Их больше, чем ты сказал, Гзак!

Предводитель бродников, бывший новгородец Свеневид был не на шутку встревожен. Богатая добыча, безусловно, манила его не меньше, чем любого искателя приключений в степном приграничье, но число воинов с другой стороны явно превышало общее количество людей у Гзака и Свеневида. При этом бродник не обольщался насчет боевого мастерства своих подчиненных, верно оценивая подготовку как русских дружинников, так и сопровождавших Гурандухт половцев.

– Не торопись бояться, Свеневид!

Гзак был совершенно спокоен, словно перестрелка шла не с опытными воинами, а с перепуганными купцами, отбивавшимися только потому, что не надеялись на пощаду. Передовой отряд диких половцев, высланный Гзаком, наполовину выбили стрелами рыльские гридни, а теперь выскочившие с другой стороны курские кмети согнали оставшихся в живых в бессмысленно шевелящийся ком, становившийся все меньше и меньше под ударами русских сабель.

– Не торопись бояться, бродник, – повторил серьезно Гзак, глядя в глаза Свеневида. – Сегодня удача – не для них, для нас… Я знаю, поверь!

– Смотри, – проговорил Свеневид. – Пока поверю… Пока.

Свеневид не грозил, он просто размышлял вслух. И Гзак понимал, что будет, если он не выполнит обещанного.

У бродников в Степи не было врагов. Уточнение – живых врагов.

Дядя, ты должен это заметить. Должен, иначе кметям придется туго. Вон там, за рощицей, блестят копейные наконечники. Идут бродники, как им и положено, воровски, дабы ударить в затылок сражающимся.

Дядя, ты не можешь этого не замечать!..

Ну вот, вижу стяг с пардусом и вызолоченный шлем. Плащ алый полощется на ветру, идущем с моря, меч блестит в грозовых сполохах. Воистину витязя видим!

Кмети, как могу разобрать отсюда, тоже копья от седел отстегивают. Когда сброд, брошенный Гзаком в бой, разгоняли, даже не удосужились этого сделать, теперь же противник будет куда серьезней.

Больше всего хочется сейчас быть там, с дядей Всеволодом. Даже глаза чуда моего, жены, еще не венчанной, священника на неделе ждали, и то бы не удержали, но вот отец… Его дружина стоит перед нами как вкопанная, кони только копытами по траве переминаются, да седла под тяжестью облаченных в доспехи всадников поскрипывают. Вижу отца, застывшего, как ромейская квадрига бронзовая перед Десятинной церковью в стольном Киеве.

Нельзя младшему впереди старших идти, когда не дозволено. А ведь – не дозволено!

Сюда доносится треск копий и звон стали по шлемам. Вывернул все-таки своих курян дядя, удар пришелся не в спину, но в бок, а так уже воевать сподручно. Те бродники, что понахрапистее, которые первыми шли, уже в степной пыли лежат, и мертвым лучше, чем живым. Им хотя бы нечувствительно, когда копытами топчут. Конь – животное чуткое, на живое наступать не любит, но что же сделаешь, когда под копытами – настил из тел.

Обернись, дядя! Тьма, что Дажьбога скрыла, не должна спрятать от твоих глаз, как из лощинки слева еще отряд идет, по косматым шапкам судя – половцев диких!

Нет, не взять кметей хитростями дикарскими! В кольцо выстроились, отходят, устилая землю телами вражескими, сами же как заговорены, и не видно, теряли ли своих в этой сече… Хотя что о таком говорить, когда же битва без убитых обходилась.

Там, вдали, в Сюурлий впадает маленькая речушка или большой ручей. Туда дядя своих кметей отводит, и правильно. Наши кони кованые, по жиже им сподручнее, нежели половецким, идти будет.

Отряд наш разделяется, это еще зачем?!

Ага, понял. Пока одни переправляются, видно, не мелко оказалось, коню под брюхо, другие, развернувшись спиной к переправе, вынули свои луки.

Первый раз вижу, как стреляют курские кмети. Возможно, я-то это еще увижу, а вот многие из диких половцев – уже нет. Стрелы, оказывается, тоже жать умеют, не хуже серпа. Лежит на окровавленной траве скошенный вмиг урожай, осталось только в копны собрать.

Смотрю на чудо свое, а она хмурится все больше.

– Болота там, – говорит. – Нет дороги в обход.

Ничего. Дядя извернется. За то и прозван Буй-Туром.

Темные тучи, закрывшие горизонт, вобрали в себя, казалось, весь воздух. Раздулись, как утопленник, месяц находившийся в воде, и смердели ничуть не лучше. Распиравшие их зловонные газы вырывались через многочисленные прорехи, и на поле битвы слышались раскаты грома.

Дажьбог так и не вышел на небо. Хватаясь старческими руками за грудь, он упал бездыханным у края земли, где незадолго до этого стоял Миронег, и затих недвижимым. Про человека мы бы сказали – мертв, но Дажьбог не был человеком.

Для Солнца и в смерти – жизнь. Раздвигая распухшие тучи, чутко вбирая ноздрями крепнущие миазмы, которые Стрибог-ветер хотел, но не мог разогнать, вставало новое светило.

Не старец, но юноша залил ярким светом поле битвы у реки Сюурлий. Прекрасный юноша на коне с человеческим взором. Юноша со страшными безумными глазами.

Бог, попробовавший несколько лет назад кровавую человеческую жертву, пришедшуюся ему по вкусу. Бог, большую часть года проводивший в мире мертвых и только весной оказывавшийся на земле.

Бог, бывший весной, рождающейся и умирающей. Бог, бывший Солнцем, ибо оно также рождается утром и умирает вечером.

Безумец Ярило.

Прошло время Дажьбога. Прошел только час битвы, хотя для сражавшихся казалось, что минул день.

И впереди – травка. Зеленая. Дар Святой Недели. Лоб расшибу в благодарственной молитве, если, конечно, получится выжить. Потешно будет, поди… Буй-Тур Всеволод с разбитым в храме лбом.

Знаем мы эту травку. Зелень – она ведь от воды. А вода в степи после Пасхи только в глубоких реках, которых тут нет, да в болотах, куда нас и отжимают.

Сабелькой, дорогой, так махать не стоит. Если только от жары спасаясь, холодный воздух на клинок приманивая. Длинный клинок, темный. Интересно, то булатная сталь или просто хозяин о чистке забыл? Да вот незадача – древко моего копья все равно длиннее будет, дружочек.

Хрустнули кости. Что ж, на такой наконечник не то что человека, медведя поднять можно.

На наконечник-то можно, а древко вот не выдержало. Или не кости трещали, а дерево? Думать некогда, падай, неверное копье, вместе со своим новым хозяином, так доверчиво открывшим тебе грудь, а мне пора булавой поработать, а то что-то душно становится от обилия немытых тел в округе.

Правду ли говорят в Степи, что от воды все болезни?

Врут, наверно.

Куда?! Надо же, шлемом забодать булаву попытался. И что? Шлем – он деревянный, кожей обшитый. Булава же – железная. Все просто. Шлем, понятно, на куски, голова под ним – тоже, а мне теперь еще одну свечку в храме ставить – душегубство, скажут, сотворил.

Куда?!

Ремень оборвался. Ох, вернусь, устрою своим оружейникам… Хотя забавно, как булава улетела точнехонько в центр этой своры. Знатно заорал кто-то…

Дело, кажется, становится серьезным. Мой меч, посвистывая в воздухе, с этим согласен. К болоту все отжимают и отжимают. А кмети у меня в поле сражаться привыкли, но не в грязи.

Что делать? Делать что?..

Вот что… Холмик там. Хороший такой холмик, как грудь нетронутая девичья, да простит меня жена, прекрасная Глебовна. Сейчас мы ее и тронем…

Вот это сказал, сейчас только подумал, как двусмысленно звучит. Извините, не до изысков сейчас, двоих осадить нужно. Тише, дружочки, к князю без доклада нельзя… Невежливо. Ага, один застеснялся, упал под копыта коня, прощения, видно, просить собрался. В другой раз, уж извини! Второй-то старается, словно вся его жизнь зависит от этой встречи… И, знаете ли, так и вышло. Я его мечом по шлему, а тот с головой вместе – и пополам. Двуличный, знаете ли, собеседник попался.

Похлопывает сзади по ветру хоругвь моя с пардусом. Не оборачиваясь, кричу:

– К холму отходим! Правее держи!

Кмети мои сведомые, золотые мои! Все понимают, как псы натасканные, ничего дважды повторять не надо. Завыли волками, аж у самих лошади с перепугу на задние ноги просели, и на друзей наших, половцев диких, стеной пошли, как сечи и не было. Только и слышно лязг и глухие удары. Лязг – это кметь сабелькой своей по кольчужке вражеской провел, и удар – это хозяин кольчужки наземь отдохнуть прилег. Поспать, быть может. Вечным сном.

Куда?! Мой меч – твоя голова с плеч! И твоя, глупец! И твоя!

– Наша берет, вои!

Уже не воем волчьим, ревом медвежьим отвечают кмети.

Хороший холмик. И подвернулся, главное, вовремя. С него и стрелять удобней, не любит стрела в гору лететь, и рубиться сподручней. У клинка удар сверху вниз тяжелей идет. Не поверил – зря, дружочек, поэтому-то я на коне, а ты под ним…

Хороший холмик.

Оглядеться, опять-таки, можно. Кто, где…

Так… Брат, умница, за славой не гонится, камнем стоит на одном месте. Правильно делает. Чтобы Гзак напал на нас с такой безоглядностью, тут нечисто что-то. Точно что-то не так.

– Стрелами отгоняйте, не подпускайте ближе! Пускай кони отдохнут. Сеча еще не закончена, не переживайте. Саблями помахать время будет!

Гзак был и остается трусом. Здесь же не только с русскими князьями выяснять отношения придется, если что. Русь – она отсюда далеко. Кончак же – близко. А он всю степь распашет, если с дочери любимой хоть волосок упадет, и разыщет виновного. Пойти против великого хана – не безумен же Гзак, в конце концов?

– Влет бейте, молодцы, как тетеревов – влет! Так вот, хорошо!

А вот черниговским ковуям не мешало бы коней подразмять. Застоялись. Ольстин раньше не был настолько тяжел на подъем… Возраст, возможно.

Безумцу и на небе не место. Подобно Фаэтону эллинскому, Ярило не смог удержать солнечное пламя и рухнул вниз, оземь, распадаясь на хлопья серого пепла. Но не умер, поскольку и не жил.

Солнечный же диск катился себе дальше, такой же яркий, но светился он теперь не добрым желтым или безумным красным. Яркий черный свет лился сверху, свет Хорса, еще одной солнечной ипостаси.

Солнце живет.

Солнце живет и умирает.

Солнце мертво.

Закончился еще один солнечный час, второй час битвы. Там же, на поле сечи, казалось всем, что минула пара дней. Один только человек ведал истину. Он должен был. Он же ведун. Хранильник.

Миронег.

Черниговские ковуи оказались совсем не такими умелыми воинами, как считалось. Я видел их раньше и могу только удивляться, что произошло. Как подменили. Или сглазили, хотя кому, как не мне, знать, что это просто глупость. Зрение можно усилить либо ослабить, можно разглядеть, если уж так необходимо, что-либо через стену, можно видеть, что произошло за много переходов отсюда, но не сглазить. Я не всеведущ, как и любой из людей, но обереги – моя стихия, а от сглаза ничего не придумано. Деревенские колдуны, конечно, предложат за умеренную мзду что угодно, от порошка до талисмана, но отличить торгаша от хранильника, мне кажется, человеку умному не так сложно.

Боярин Ольстин Олексич протоптался на месте, упустив единственный миг, когда удар его ковуев мог сбить отребье Гзака и дать нам убедительную победу. Я не воин, и не мне судить, когда был этот миг, но он был и остался в прошлом, и теперь можно только сожалеть об этом.

Промедление Ольстина дорогого стоило. Сами ковуи вместе с остатками рыльской дружины отступили к небольшой березовой роще, предохранявшей, хотя и относительно, от непрерывного дождя из стрел, пролитого на нас дикими половцами. Но дружина Игоря Святославича и обоз невесты его сына оказались под прямым ударом, и князю северскому пришлось вступить в бой.

Печально, как много работы ждет меня после сечи. Печально не то, что придется потрудиться, перевязывая раны и вправляя кости, здесь иное. Обмывать мертвых, готовя их к погребению, несравненно легче физически, чем лечить живых; но кто измерит нравственные муки?

Каждый раз после сражения мне кажется, что смерть переползает с тел погибших на мои руки. Это ощущение настолько сильно, что обычно, перевязав раненых, я на какое-то время отказываюсь от лечения больных. Пока с ладоней и, главное, с души не смоется это нехорошее чувство близости к смерти.

Сегодня многое видится иначе. Сеча только разгорается, и исход ее неясен, а у меня уже появляется холод в ладонях, схожий с прикосновением к остывшему трупу.

Здравствуй, смерть. Зачем ты так скоро?

Возможно, дело в словах Хозяйки. Скорая гибель войска – в мрачных предсказаниях боги не ошибаются, ведь они не просто провидят зло, а творят его на потребу собственным прихотям и интересам.

Возможно, дело в провидческом даре, который лежит в основе моего искусства. Предохраняя от зла, научись его чувствовать. Это мне разъяснил учитель еще в детстве, там, на Севере. Только как предохранить от гибели десятки воинов? И половецких девушек, последовавших за своей подругой и госпожой?

Не придумано оберегов для многих, спасение – удел одиночек.

Жалкое оправдание, но оно неоднократно выручало, не давая сойти с ума от осознания, что, принося спасения единицам, ты проходишь мимо несчастий сотен, не замечая их либо не желая увидеть.

Для князя же нет собственных интересов. В битве он обязан думать о каждом, и любая смерть – грех не только убийцы, но и военачальника, не сумевшего сохранить своего воина.

Как красиво было бы повести свою дружину широкой лавой на врага, сойтись в рукопашной – и потерять при этом многих еще на подходах, от губительного водопада стрел, и еще больше – в сече, когда уставшие от скачки боевые кони не смогут вовремя поворачиваться, подставляя своих всадников под точные удары половецких сабель.

Как стыдно – приказать своим дружинникам спешиться, скрыться за щитами, бросив верных коней на верную гибель от стрелы либо, что еще горше, на радость торжествующим врагам, арканящим вожделенную добычу и тянущим упирающихся животных в свои табуны.

И как это верно – перегородить поле щитами, надежно защитившими воинов от стрелопада. Когда колчаны опустеют, орде Гзака придется идти вперед, на приступ. На копья русских дружинников, особо злых после пропажи коней.

Когда же пройдет наступательный порыв, на диких половцев и сброд, метко прозванный бродниками, ринутся гридни князя путивльского вместе с половцами его жены, отгонят врага прочь.

Победу праздновать будет рано, но здесь главное – продержаться до вечера. Сегодня должен подоспеть Кончак со своим войском, тогда все и решится.

Мне кажется, таков план у князя Игоря Святославича, ничего другого я просто не вижу. Хотя – я не воин, не мне судить о военных хитростях и расчетах.

Другое пугает.

Гзак – не безумец, да и Свеневид умеет правильно рассчитать опасность. Откуда такая уверенность в победе? Свеневид, я видел это, сам повел своих бродников на курских кметей. Нападение, как и следовало ожидать, сорвалось, но – само деяние! Бродников, скрестивших с ними оружие, кмети просто вырезают, как бешеных псов, и надеяться на милость в этом случае бессмысленно. Свеневид либо решил свести счеты с жизнью, что непохоже, либо… уверен, что кмети мстить не будут? Но куряне не мстят, только если мертвы.

Что же скрывает Гзак? Что-то скрывает…

Поле битвы спряталось в облако пыли, не желая открывать кровавое действо, далекое от завершения. Перед стеной из красных щитов, выстроенной северскими дружинниками, росла вторая стена из лошадиных туш и тел убитых диких половцев и бродников. Пели стрелы, ввинчиваясь в низкое предгрозовое небо, всхлипывали наконечники копий, вонзаясь через кожаные нагрудники в хрупкие человеческие тела. Стонали раненые, которых некому было выносить с поля боя. Их судьба решится позднее, когда определится победитель. Своих тогда подберут и окружат заботой, чужаков же безжалостно прирежут – в степи обуза ни к чему.

Богом войны выглядел Буй-Тур Всеволод, поведший своих кметей на вылазку с холма. В правой руке он держал верный меч с булатным лезвием, выручавший не в одной схватке. В левой руке вместо щита, отброшенного по степной традиции, посвистывала в тон мечу отобранная у какого-то мертвеца – за ненадобностью, недобро усмехаясь, говорил Всеволод – половецкая сабля. Подобно былинным богатырям, князь оставлял за собой широкую просеку, отмеченную по краям хрипящими от боли стенами из тяжелораненых и покалеченных. За своим господином по образовавшейся дороге поспешали кмети. Их волчий вой пугал коней диких половцев. Кони шарахались в сторону, а всадников, пытавшихся удержаться в седлах, нещадно секли мечами и саблями, рубили боевыми топорами, сметали на землю ударами булав и кистеней.

– Копья бы нам, – шептали про себя многие, но копий не было, сломались еще в начале боя.

Свеневид рвался скрестить клинок с Буй-Туром, но передумал, увидев, что натворил князь среди диких половцев. Вместо этого вожак бродников подозвал к себе несколько головорезов, до бегства в степь бывших неплохими охотниками.

– Кто свалит златошлемника, тому гривна серебра! Старайтесь, сволочи!

Вокруг Всеволода Святославича засвистели стрелы. Падали убитые и раненые кмети, падали и дикие половцы, стрелы не различали, кого бить. Наконец сразу две стрелы впились в левый глаз княжеского коня, и жеребец рухнул, едва не задавив хозяина.

Буй-Тур откатился в сторону, быстро огляделся. Стрелы летели со стороны небольшой группы верховых, и летели к нему, а не абы как.

Чтобы не быть хорошей мишенью, князь отполз за конскую тушу, валявшуюся неподалеку. Видимо, коня ударил снизу какой-то пеший воин, стремясь разрезать подпругу, и это на славу удалось. Седло валялось в нескольких шагах отсюда вместе со всадником, диким половцем, свернувшим себе при падении шею. Из лопнувшего брюха лошади вылез ком спутанных внутренностей, князь перемазался в крови и слизи, но рассудил, что переживать по этому поводу особо не стоит.

Лучше быть грязным, но живым. Даже когда ты летишь носом в кровавые ошметки то ли конского, то ли человечьего мяса, а дорогой позолоченный шлем – в грязь по другую сторону лошадиной туши, так что и не достать. Стрела с бронебойным наконечником ткнулась в катящийся шлем и отлетела прочь. Ромеи брали дорого не только за украшательство, прочность ценилась тоже, причем поболее прочего.

Рядом с князем лежал, зарывшись лицом в смятый ковыль, убитый гридень. Его рука, успевшая уже окоченеть, сжимала взведенный самострел, так и не пустивший стрелу во врага. Не долго думая, Буй-Тур подтянул самострел к себе, выцелил наиболее донимавшего его стрелка и нажал на пусковой рычаг.

Кованая стрела с рычанием соскочила с ложа самострела, и князь не успел моргнуть, как она насквозь пробила грудь бродника и улетела прочь, выискивая вторую жертву.

Всеволод Святославич потянул следующую стрелу из колчана, к сожалению своему убеждаясь, что она – последняя. Не вставая, князь заново натянул тетиву, благо делать это было нужно, упираясь подошвой в специальное стремя снизу, при этом с силой притягивая самострел к лицу. Заслышав щелчок, Буй-Тур положил стрелу в желоб на ложе и повел самострелом слева направо, выбирая мишень.

Среди бродников выделялся один всадник. Князь отметил даже не качество и богатство отделки его оружия, но жестикуляцию, отличавшуюся властностью и выдававшую привычку отдавать приказы.

– Достойная цель, – сказал себе самому Буй-Тур и выстрелил.

Бродник Свеневид торжествовал. Знаменитый Буй-Тур Всеволод, от одного упоминания о котором дрожал весь приграничный мир, лежал, трусливо укрывшись, за конской тушей, ожидая скорой и неминуемой гибели. Свеневид хотел поступить по старой, еще печенежской традиции – отрезать голову заклятого врага и сделать из его черепа кубок, оправленный в золото. Свеневид вытащил из ножен саблю, представляя, как клинок отделит голову князя от тела и хлынувший из шеи поток крови в последний раз омоет остекленевшее в смерти лицо Всеволода.

На этот раз стрела из самострела ушла почти бесшумно. Она ударила избранную жертву в незащищенное шлемом переносье, выйдя через затылок и забрызгав плащ бродника мозговой жидкостью.

Не будем сочувствовать Свеневиду – он умер счастливым.

Солнце-Хорс остановилось в небе, немного расчистившемся от туч. Черные лучи тянулись вниз, освещая поле битвы. И такие же лучи устремлялись вверх, и их становилось все больше. Мертвое Солнце требовало себе пищи, и каждый труп отдавал себя в жертву полуденному богу, открывая душу в нижний мир и выпуская его свет в мир людей. И чем больше Хорс поглощал черный свет преисподней, тем больше чувствовал голод.

– Смерть! – вопил Бог.

Глас Божий недоступен людям, но воля Бога – священна. Внизу, на поле битвы, сражались до конца, не щадя ни противника, ни себя.

Бог голоден! Накормите Бога!

Умрите, люди!

Князь Игорь Святославич еще не скрестил меч с врагом.

Все шло неплохо, и нападавших удалось остановить. Другое дело, что сторожи не смогли предупредить нападение, оказавшееся полной неожиданностью, но спрашивать было не с кого. Почти все воины, отправленные в охранение, полегли среди первых, ценой жизни искупив свою оплошность. Главное, что удалось сохранить основную часть войска и обоз, а скоро и Кончак подоспеет.

Князь Игорь все чаще поглядывал на березняк, тянувшийся параллельно реке Сюурлий. Скорее всего, Кончак появится отсюда. Если так – Гзаку не поздоровится вдвойне, поскольку удар придется ему прямо в спину.

Вполне возможно, помощь Кончака не понадобится. Игорь Святославич не смог разглядеть, что там надумал брат, но видно было, что бродники, отчаянно штурмовавшие холм, на котором укрепились куряне, хлынули вниз, отступая в панике. Стяг Всеволода, с пардусом на одной стороне и белым крестом на другой, горделиво реял на южном ветру, а сам князь, незадолго до этого сражавшийся пешим, раздобыл себе нового коня, нашел шлем и красовался на макушке холма.

Странно медлили черниговские ковуи и рыльские дружинники, но вот боярин Ольстин Олексич махнул ладонью, и черниговцы с места в карьер рванулись в подбрюшье отступающих бродников.

Ольстин, старая лиса! Берег людей, пока кмети принимали удар на себя. А вот славой и добычей ковуи собирались распорядиться сами, присвоив себе львиную долю. Ладно, думал Игорь Святославич, посчитаемся позже, когда отобьемся.

Князь Игорь усмехнулся, но улыбка застыла на губах, когда он заметил, как на глазах мрачнел Миронег, неприметно державшийся все время за спиной князя.

Я понял! Поэтому и была так уверена Хозяйка, что войско погибнет!

Сказать князю?

Да!

Нет… Поздно…

Ах, как глупо. И подло!

Но разве есть оберег от предательства? Мне, последнему хранильнику на Руси, об этом ничего не известно.

Ковуи на свежих конях легко догнали бродников, в беспорядке отступавших после гибели своего атамана. Повинуясь посвисту Ольстина Олексича, черниговцы разделились на два отряда, окружая отступающее стадо и развернулись, преграждая дорогу остриями копий.

– Хватит, побегали, – сказал Ольстин, недружелюбно поглядывая на бродников. – Теперь – обратно!

Бродники, уставшие после тяжелого боя и долгого пребывания в седле, недоуменно смотрели на черниговского боярина. Один из них, новгородец Карп, бывший все время рядом с земляком Свеневидом, проговорил неуверенно:

– Слушать нам его надо! Ему Свеневид доверял!

– Свеневид мне подчинялся, – уточнил Ольстин. – Выбирайте, господа бродники. Или послужите стольному Чернигову, или подохнете прямо здесь…

– Говори, что делать, – Карп спросил это за всех.

– Поворачивай обратно, господа бродники! Кто – на холм, к кметям, дорожку вы туда уже проложили да трупами неудачников пометили. А кто – вот по этой балочке, чтобы Всеволоду в спину ударить.

И Ольстин показал, куда надо ехать.

Карп первым направил своего коня в заросшую кустарником балку, приговаривая, чтобы не слышали черниговцы:

– От этого и ушел с Руси, что предают все и всех. Стыда лишились…

Боевые значки угрожающе наклонились вперед, уставив на невидимого еще врага укрепленные сверху рога. Длинные и узкие флажки красного цвета заматывались вокруг рогов, подчиняясь давлению воздуха, создавая иллюзию, что значки успели попробовать крови.

Впереди, на рослом венгерском иноходце, мчался великий хан Кончак. По правую и левую руку от него стлались брюхом по траве, казалось, не касаясь ее лапами, два волка, седой и бурый.

– Быстрее, – твердил Кончак, – быстрее, не успеваем!

Его войско горячило коней, добиваясь от них предельно возможного. Никто не спрашивал, откуда Кончак знает, что происходит за многие перелеты стрелы от него. Хан родился в рубашке, обернутый в послед, что называется – шелудивым. Такие дети, помимо прочих необычных качеств, могли говорить с волками.

Волки же знают все, поэтому и молчат. Знающий – не говорит…

– Что с ковуями? – недоумевал князь Игорь. – Что затеял Ольстин?!

– Измену, князь.

Миронег сказал то, что не решились выговорить воины, не боявшиеся смерти.

Измена страшнее гибели. Хотя бы для порядочных людей.

Курский князь вернул шлем и раздобыл на поле боя нового коня.

Но радости было мало.

– Измена! – воскликнул Буй-Тур Всеволод.

Он быстро оценил, почему объединились бродники с ковуями. Оценил и то, что справиться с отрядом черниговцев, большим по численности, да еще на свежих конях, у него не получится.

– В круг, братья! – воскликнул князь, созывая оставшихся в живых кметей. – Вот и до настоящего дела дошло!

– Увидим еще, кто кого, – весомо проговорил кто-то.

– Якоже блудницю и разбойника и мытаря помиловал еси, тако и нас, грешных, помилуй, – благочестиво перекрестился другой кметь.

– Погоди еще, – ощерился Всеволод, – потом посмотрим, кому покаяние потребуется.

На фоне грозового неба, озаряемого темными сполохами молний, резко выделялись посеребренные доспехи князя, его золоченый шлем, белый конь. Курские кмети стеной детинца выстроились вокруг Буй-Тура Всеволода, в молчании глядя на приближавшихся к ним с двух сторон бродников и черниговцев. Выщербленные в бою клинки мечей и сабель пока были опущены книзу, набираясь от матери-земли сил для боя. Этот бой станет для многих из них последним, но кмети точно знали – пока жив хотя бы один из них, будет жив и князь. А пока жив князь – жива и месть.

Битву оценивают по завершению. Раз погибшие не отмщены, бой продолжается. Княгиня Ольга, причисленная православной церковью к лику святых, мстила за мужа. Тем и славна была на Руси, а не своим крещением.

Курские кмети стояли стеной, и выстроена она была в два слоя: сталь и сердца.

– Князь рыльский своих дружинников повел, – сказал один из дружинников, стоявших рядом с князем Игорем.

– Зря, – вырвалось у кого-то.

Игорь Святославич тоже считал, что зря, но смолчал. Горяч мальчишка, вспыльчив. Не стерпел измены, ринулся отомстить предателям. Ковуи же, хоть и позором себя покрыли, воинского умения не утратили, и судьбу рыльских дружинников даже предсказывать не стоило, так все было ясно.

– Не нам судить о том, – одернули говорившего.

Не нам, согласился про себя Игорь. От сердца делают, а там уж – как боги рассудят.

Лицо Миронега казалось каменным.

– Знал, что ли? – догадался князь Игорь. – Знал… И смолчал! Не жалко теперь тех, кто в бой идет за своим князем?

– Нет, – сказал страшное лекарь.

В Чернигове закончилась обедня. Ярослав Всеволодич вместе с прибывшим незадолго до этого Святославом Киевским остались одни в опочивальне, отведенной великому князю, посмотрели в глаза друг другу.

– Идет ли там еще бой, или уже все кончено? – спросил князь черниговский, и Святославу Киевскому не надо было пояснять, где это – «там».

– Жалеешь?

Голос великого князя звучал надтреснуто. Возраст, тут уж ничего не поделаешь.

– Боюсь. Грех мы содеяли перед Господом. Да еще через неделю после Пасхи…

– Снявши голову, по волосам не плачут. Думай не о тех жизнях, что забрал Господь, а о тех, что спасутся, раз закроем Степи путь на Русь.

– Стыдно… – повесил голову князь Ярослав.

Который раз за жизнь он признавался в подобном? Не в первый ли?

– Ой ли? – не поверил Святослав Киевский.

И то верно, как же он правил столько лет? Правитель с совестью – что жеребец холощеный. Видимость одна.

Игорь Святославич глядел на Миронега даже не с гневом, с брезгливостью.

– Сколько лет рядом, а вот на тебе, не знал, кто ты есть.

– Погляди лучше за князем рыльским, господин. Мне стало ясно, неужели сам еще не догадался?!

– Нет! – выдохнул князь Игорь, и не в ответ, а от отчаяния.

Рыльские дружинники, подчиняясь приказу своего князя, вливались в ряды черниговских ковуев, окружавших холм, на котором стояли кмети Буй-Тура Всеволода.

– Нет!

Это сказал уже не князь. Ковуй Беловод Просович, все время мотавшийся гонцом от Ольстина Олексича к князю северскому, так и остался при обозе, не поспев вовремя к своим. Теперь он с ужасом и отвращением смотрел за происходящим.

– Скажи, ковуй, – спросил Миронег, – когда ты узнал о готовящемся походе в Степь?

– За день до выступления, – ответил Беловод, не отрывая взгляда от происходящего на поле битвы. – Заболел кто-то, вот Ольстин и распорядился – заменить.

– Заметь, князь, – сказал Миронег. – Единственный из ковуев, для кого действия Ольстина стали новостью, случайно оказался в черниговском отряде.

– Ярослав, – прошептал Игорь Святославич. – Зачем же…

– В Ярославе ли одном дело? – спросил, словно сам себя, Миронег.

– Да будут с нами Свет и Святая Неделя!

Голос Буй-Тура Всеволода был слышен по всему полю битвы.

– Уррагх! – кричали кмети, неприступной стеной встав на пути лезущих по склонам бродников и диких половцев. Оставив у подножия лошадей, бесполезных на скользких от крови склонах, те атаковали пешими, стараясь не столько перебить всадников, сколько покалечить их коней, подрезав им сухожилия.

Стрелы курян находили себе все новые и новые жертвы. Но колчаны пустели, и слышался уже звон металла о металл. Там кмети, отбросив осиротевшие без стрел луки, бились против наседавших врагов, часто также спешившись, встав спина к спине.

И катились навстречу ползущим снизу обезглавленные и искалеченные люди, напоминая, какая судьба ждет особенно настырных вояк.

И сам Буй-Тур бился пешим в первых рядах, все так же сжимая в одной руке булатный меч, а в другой – саблю. Падали вокруг него враги, падали и кмети, принимавшие удары и за себя, и за князя. Всеволод сражался, глядя вперед немигающими совиными глазами. Его губы шевелились, не издавая ни звука, и даже те, кто был рядом с князем, не слышали, как он говорил:

– Прощайте, братья. Простите.

Клинки Всеволода сеяли смерть.

Бродники, ужаснувшись, хлынули обратно, но оттуда уже поднимались черниговские ковуи и дикие половцы, которых Гзак припас для решающего удара.

– По коням! – приказал Буй-Тур ясным голосом, словно и не сражался большую часть дня.

– Умрем достойно, – рассудительно заметил один из кметей.

– Не торопись умирать, – рассвирепел Буй-Тур. – Торопись убить врага и изменника!

И послал коня навстречу судьбе.

– Сын! – возвысил голос князь Игорь.

Владимир Путивльский приблизился, несказанно удивленный. Отец давно так не называл его. Видимо, теперь пришло время и для проявления родственных чувств.

– Сам видишь, как все оборачивается.

Игорь Святославич говорил громко, не таясь от дружинников. Перед лицом смертельной опасности кривить душой недостойно вдвойне.

– Твои воины в бою еще не были, и кони у них свежие. Забирай обоз, половецких воев, прорывайся за Сюурлий, навстречу Кончаку. С умением и удачей – получится, я верю в тебя! Не медли, там, в вежах, жена твоя.

– А ты, отец?

Игорь Святославич оценил: «отец», не «князь».

– На холме, – показал князь Игорь, – мой брат. Бросить ли? – Он криво усмехнулся и отвернулся.

– Не медли, – сказал князь Игорь, не оборачиваясь. – Скоро будет поздно.

– Я прорвусь.

Владимир Путивльский не обещал. Он просто рассказал, как будет.

Мужчину из мальчика не всегда делает женщина. Может – бой. Горе. Ответственность.

Мужчина – не пол. Это воля. Решимость к поступку.

Владимир Путивльский стал мужчиной.

Пожелаем ему удачи, читатель! Она ему ох как понадобится!