Глава 18

Визит в Агеевку закончился тем, что я надавал старосте и Фоме Ивановичу массу поручений. В подробности углубляться не хочу, но одно поручение касалось выращивания картофеля. Пришлось прочитать небольшую лекцию о вкусе и питательности этого овоща, заодно пояснить, что в пищу можно употреблять только клубни. До сих пор для меня остается загадкой, почему крестьяне первоначально травились «вершками», ведь никто из них не стал бы в здравом уме поедать морковную или свекольную ботву. Видимо, не любит наш мужик, когда ему что-то навязывается сверху, найдет сто тысяч причин отвертеться. Вот они, национальные особенности русского крестьянства. Но я предвидел такое развитие событий, поэтому попросил Фому Ивановича действовать с хитрецой, дескать, выращивать «картоплю» можно только особо доверенным лицам, причем исключительно для барского стола. Прочим смертным – строжайшее «ни-ни». Французы примерно так и поступали, когда внедряли у себя эту культуру. Тогда и начнется, всем захочется попробовать, какими заморскими «хруктами» потчуют себя баре. Потихоньку-полегоньку, и близлежащие земли превратятся в картофельные плантации, чего я, собственно, и добиваюсь. Клубни для посадки уже можно раздобыть в Петербурге, совсем не обязательно ехать за ними в Голландию или Пруссию.

Фома Иванович слушал внимательно и мотал на ус. Он уже прикинул выгоду и приготовился сломить любые трудности. С его хваткой, можно не сомневаться, скоро Агеевка начнет поставлять «земляные яблоки» по всей губернии. А там и до монополии недалеко. И появится в России картофельный король Куроедов.

В другие планы я его пока не посвящал, да и немного у меня было пока этих планов. Иногда кажусь себе слепым, движущимся ощупью в темноте, куда ни ткнусь, везде грабли. Душа ныть начинает: и то не так, и это не эдак.

По большому счету сельское хозяйство надо развивать, чтобы зерном и себя, и соседей завалить. Богатый крестьянин – богатая и процветающая страна. Плохо, что агроном из меня такой же дерьмовый, как балерина.

Дни, проведенные в Агеевке, летели незаметно. Съездил в управу, отметился. Чтобы смыть с себя грязь дорог, дважды сходил в баньку. Как культурный рабовладелец, правом первой ночи не пользовался, деревенских девок не портил. Страшно представить, что обо мне думали агеевские мужики, глядя на столь неадекватное поведение нового барина. Надеюсь, хоть в извращенцы не записали.

Перед самым отъездом в избу старосты, выбранную в качестве временной штаб-квартиры, явились пятеро артельщиков. Они пояснили, что их прислал Куроедов, попросили, чтобы я выправил бумаги, позволявшие работать в Санкт-Петербурге. Если я правильно понял, эти мужики и будут строить для меня дом.

– А где жить собираетесь?

Приглашать к себе целую артель мне не улыбалось. И без того условия не царские. Мы с Кирюхой ютимся в крохотной комнатушке, причем имущество денщика занимает гораздо больше места, чем все мои пожитки. Отчего проистекает столь вопиющая несправедливость, я как-то не задумывался.

– Дык есть у нас в Петербурхе знакомые, у них и остановимся. Мы уже много домин там настроили, – отвечал старший из артельщиков. – Не переживай, барин. Мы люди умелые, в наших руках работа спорится. Поставим квартеру, дай срок.

– Срок даст прокурор, а мне надо, чтобы дом был готов как можно быстрее, – предупредил я.

Бригада строителей заверила, что к зиме уложится. Я отрицательно мотнул головой:

– Даю месяц, не больше.

В начале следующего года я в составе сводного гвардейского батальона отправлюсь на войну, так что времени в обрез. Пусть поторопятся. Есть масса примеров, когда солидные здания возводились за пару дней. Даже дворцы выстраивали. Качество, конечно, хромало, но я ведь не прошу себе Версаль отгрохать. Уж как-нибудь можно для барина расстараться, иначе… иначе разберусь с бракоделами круче гестапо.

Затем под руку сунулся староста:

– Дмитрий Иванович, может, возьмете к себе из деревни слугу для ваших надобностей?

Я задумался. В полку не то что офицеры, даже солдаты из тех, кто побогаче, имели прислугу из крепостных. Нормальная практика. Кирюху подгонять уже надоело, а лупцевать по примеру благородного графа де ла Фер, более известного как мушкетер Атос, ужасно не хотелось. Впрочем, окажись мы с Кирюхой по разные стороны баррикад, я бы с удовольствием съездил ему по уху. Так что сначала предложение старосты показалось мне не лишенным смысла, но тут я обратил внимание на чрезмерно елейный тон Уклейкина, на подозрительно бегающие глазки и сообразил, что в предложении имеется нездоровая подоплека и что мое доверенное лицо попросту хочет сбагрить из деревни какую-то паршивую овцу.

– Спасибо, Прохор, не надо. Хватит с меня одного Кирюхи.

Я ожидал, что к избушке старосты потечет мощная полноводная река просителей. Проблем и обид у людей много, а тех, кто способен их разрешить, мало. А тут три сотни крестьян, и ведь гарантированно, что кто-то точит давний зуб на соседа, кого-то несправедливо наказали и он ищет справедливости на свою голову. Но реки не получилось, так… ручеек.

Разобрал давнюю склоку между двумя бабами, не поделившими гулящего мужика. Чего это мне стоило, лучше не вспоминать, но агеевский Казанова получил от меня такую анафему, что до конца жизни будет ходить враскорячку. Уменьшил огород одного самоуправца, который нахрапом оттяпал чужую территорию. Отобрал парня-сироту для ближайшего рекрутского набора. Пообещал старосте оторвать бороду, если будет мухлевать с отчетами, а в том, что меня попытаются обдурить, я не сомневался. Кажется, все.

Фома Иванович сунулся в надежде, что я в горячке подмахну ему вольную, но тут его ждал жестокий облом. Дураков стоило искать в другом месте. Понятно, что он прокручивал варианты, как отделаться от меня подешевле, но с детьми девяностых такие номера не проходят.

– Потом, Фома Иванович, потом. Сначала дом, школа и… – дальше я договаривать не стал. – Сам понимаешь.

Будущий «инвестор» обреченно вздохнул.

Разобравшись с делами и раздав ценные указания, я стал собираться в обратный путь. Кирюха принес корзину с яйцами, загрузил в возок нехитрые деревенские припасы: репу, редьку, капусту, огурцы… Специально для меня бабы напекли пирогов с ягодами, грибами и яблоками. Артельщики обещали прибыть в Питер дней через пять и привезти с собой провианта побольше. Голодная смерть в эту зиму мне не грозила.

Денщик ухитрился набрать за эту неделю несколько лишних килограмм, пузо выпятилось, морда залоснилась. Пока я занимался со старостой и Фомой Ивановичем стратегемами, он беззастенчиво объедал полдеревни. Другие полдеревни норовили его подкараулить в темном уголке. Солдат, почувствовав ветер свободы, приободрился и стал приставать к женскому полу, большей частью безуспешно, однако мужики пришли в ярость, и если бы не мое вмешательство, Кирюху вполне могли линчевать.

Понятия не имею, откуда взялся идиотский штамп, что крепостные крестьяне – это забитые рабы, человеческий скот, который и пикнуть не смеет. Достаточно было взглянуть на разбойничьи морды моих мужичков, чтобы сообразить: если я начну издеваться над людьми, любая из ночей, проведенных в Агеевке, может оказаться для меня последней, а уж каким образом со мной разберутся – поднимут на вилы, ткнут ножом или спалят в избе, зависит от фантазии недовольных. А если совсем достанет, поднимется вся община. Отсюда и многочисленные крестьянские бунты, которые трясли Русь с момента ее основания. Народ прекрасно знал, что восстание подавят, зачинщиков строго накажут и что ничего хорошего впереди не ждет, но упрямо пер как баран на новые ворота. Так что помещики могут на полном основании пить свое молоко за вредность. Условия жизни и работы у бар действительно непростые.

За все время пребывания в Агеевке никто из соседей-помещиков не приехал меня навестить или позвать в гости. Ничего странного, если учесть, что благодаря Петру Первому вся шляхта находится на службе: военной или гражданской. Поместьями распоряжаются управляющие, и хорошо, если толковые и чистые на руку. В противном случае, пока барин штурмует стены Очакова, его имение может вылететь в трубу.

Мы сели в возок и, провожаемые чуть ли не всей деревней, поехали в Петербург. Дорога выдалась скучной. Окрестности не радовали многообразием красок, полный ход набирала «унылая пора, очей очарованье». Осень. Еще чуток, и она перейдет в холодную зиму. Климат суровый: птицы на лету замерзают, снега выпадает по самые крыши. Так что слово «зима» надо писать с большой буквы и тремя «а» на конце.

Промелькнут небольшие деревеньки: и бедные, и побогаче. Зазвучат колокола на часовенках, привечая добрых людей. Появятся редкие помещичьи усадьбы, иные от обычных крестьянских дворов не отличить. Дороги плохонькие, разбитые, кое-где мощенные подгнившей доской.

Погода менялась не в лучшую сторону, по утрам примораживало. Спасались тем, что на ночь останавливались в придорожных трактирах, где я, отогреваясь, пил горячий чай и следил, чтобы денщик не заснул с чашкой обжигающего напитка в руке. В разведку я бы с ним точно не пошел. Противник быстро бы нашел нас по его храпу.

Закончились пасторальные пейзажи, показались позолоченные шпили Петропавловской крепости. Питер.

Утром я явился к Петельчицу. Тот был на плацу и наблюдал за мунстровкой солдат.

– Явились. Рад вас видеть. Все дела порешили, фон Гофен? – Ротный привык говорить короткими рублеными фразами.

– Так точно.

– Тогда извольте продолжить занятия. Я в штабе.

И, крутанувшись на каблуках, Петельчиц ушел.

Настроение у меня было скверное, самочувствие и того гаже. Домовладелец поскупился на дрова, печку не протопил – в комнате было чуть теплей, чем на улице. Я, похоже, немного простудился и стал покашливать. Хотелось вернуться в квартиру, напиться чаю с медом и завернуться в толстое одеяло.

Продрогшие солдаты, напялившие на себя по два-три комплекта нижнего белья, зябко кутались в плащи. Нет, не нравится мне эта дурацкая европейская форма. Может, в ней удобно скакать и ловить бабочек на альпийских лугах или глазеть на вечно падающую башню в Пизе, но в России, где скоро затрещат сорокоградусные морозы, в треуголке, суконном камзоле, кафтанчике, чулочках и башмаках делать нечего. Это если ты не хочешь отморозить себе какую-нибудь жизненно важную часть организма. Ну, а если тебе морозить и впрямь уже нечего, тогда носи, хуже тебе уже не будет.

Да, удружил нам Петр Первый с «иноземным платьем». Вот к чему приводит слепое копирование чужого образа жизни. Это не значит, что перенимать чужой опыт нельзя. Наоборот, нужно и должно. Только, перенимая, надо думать, насколько он подходит. Стоит ли тупо копировать?

И до того тошно вдруг мне стало, что вспомнились альбомчики с рисунками, специально отложенные до приезда Миниха, и прочие наши проекты, которые пылятся небось сейчас в доме Густава Бирона, если только чересчур радетельные слуги их не спалили после очередной генеральной уборки. Обидно, слов нет.

Начался обильный дождь, вмиг превративший плац в одну большую лужу. Ну вот, хороший хозяин в такой ливень не то что собаку, даже роту гвардейцев на улицу не выгонит. По уставу я мог «мунстровать» солдат вплоть до морковкина заговенья, но ведь жалко бойцов: промокнут, простынут, заболеют. Так что овчинка выделки не стоит.

Я распустил солдат, велел заняться чисткой оружия. Гвардейцы довольно замаршировали в натопленные помещения полкового двора. Мне передалась их радость: трудный день закончился, можно чуток отдохнуть, погреться.

Я быстро пошел в сторону штаба, хотелось обсохнуть, выпить чаю в компании офицеров, которые были свободны от караулов или работ. Занятная штука: до сих пор не удалось ни с кем сдружиться. Отнюдь не потому, что я надутая бука или неинтересный собеседник, все куда банальней: некогда. Нет времени даже на пустяковый треп ни о чем.

Жаль, капитан Анисимов в лагерях подзадержался. Вот уж с кем я бы отвел душу. Бирон сказал, что артиллерист вроде что-то нащупал и теперь доводит до ума. Я хорошо понимаю капитана, в прошлый раз разорвавшаяся фузея серьезно ранила одного из солдат. Парень хоть и поправился (видел его бегающим по плацу, руки-ноги целы, голова на месте, и пальцев должное количество), но неприятностей после того случая нам хватило. Вот Анисимов и страхуется.

В здании пахло табаком и сыростью. «Штапы» собрались в полковничьем кабинете, а младшие командиры в одной из комнат, смежных с канцелярией. Здесь стоял стол, накрытый красным сукном, все табуреты вокруг были заняты. Офицеры сидели даже на подоконниках. До меня донесся взрыв хохота. Кто-то перед моим появлением закончил рассказывать веселую историю.

– А, фон Гофен, – обернулся в мою сторону ротный. – Солдат отпустил?

– Отпустил, господин капитан-поручик.

– Правильно сделал. Присоединяйся к нашему обществу.

– Благодарю вас.

Я пристроился на свободный подоконник.

– А вот еще одна история, приключившаяся с Педрилло, – дождавшись паузы, продолжил весельчак и душа любой компании поручик Огрызков. – Кстати, некоторым из нас она может быть хорошо известна. На днях брат жены Педрилло, выдав дочь замуж, попросил шута, чтобы тот принял у себя нового родича, и не абы как, а не сухо. Педрилло попросил у нашего подполковника фон Бирона на два часика полковую пожарную трубу, а когда родич заявился, то окатил его водой из трубы с головы до ног. «Передай, – говорит, – своему тестю, что я тебя и впрямь не сухо встретил».

Господа офицеры вновь схватились за животы от смеха.

– Фон Гофен, вас долго не было, и о новом указе касательно сроков службы вы наверняка не слышали, – перешел на серьезную тему Огрызков.

– Не слышал. А о чем он? – спросил я.

Оказывается, за время моего отсутствия был оглашен указ, согласно которому срок военной службы для дворян ограничивался двадцатью пятью годами.

– Господа, смотрите, какая интересная куртина получается, – вдруг радостно возопил прапорщик Горбатов. – По всему выходит, что я таперича совсем могу от службы в абшид уйти.

– Ты чего ерунду порешь, Михайла? – разозлился Петельчиц, раскуривавший возле очага трубку. – Какой тебе, сосунку, может абшид выйти? Тебе ж еще и тридцати годов нет.

– Так я ж с малолетства на службу записан, – пояснил прапорщик. – Я ж только народился, а меня батюшка уже в Семеновский полковой список внесли рядовым. Отличился мой папенька перед императором, за то ему и честь такую оказали. Вот и выходит, что к сегодняшнему дню служба моя составила без малого двадцать и семь лет. Срок свой я выслужил, могу в отставку податься.

На лице Горбатова появилась дебильная улыбка.

– Как же так?! – вскипел один из офицеров. – Мне, по всему выходит, еще лет пятнадцать артикулы выкидывать да экзерциции солдатам проводить, а тут какая-то сопля, пороху не нюхавшая, уже полный резон имеет в отставку выйти! Несправедливо это, господа.

– Верно, – поддержал коллегу Петельчиц. – Думаю, матушка императрица скоро разберется, что в указе не все ладно, а ты, Мишка, – ротный погрозил кулаком Горбатову, – коли без стыда и совести поступить решишься, мигом узнаешь, где раки зимуют.

Стушевавшийся прапорщик, который и без того не пользовался в полку популярностью, замолчал, но я видел, что мысль уйти в отставку прочно засела у него в голове. Что поделать, жизнь часто благоволит к дуракам и сволочи, а Горбатов одновременно относился и к тем и к другим.

В дверь осторожно протиснулся пожилой писарь с коротко остриженными седыми волосами. Увидев офицерское сборище, он нерешительно замер на пороге.

– Чего тебе надобно? – деловито осведомился Петельчиц, давно уже признанный всеми обер-офицерами за старшего благодаря уму и воспитанию.

– Мне бы господина поручика фон Гофена, вашблагородь, – помявшись, сообщил писарь. – Тута ли он?

– Говори смело, я фон Гофен, – сказал я, продолжая восседать на подоконнике.

– Вас к себе их высокородие подполковник Бирон спрашивают. Велели разыскать и передать, чтобы явились к нему немедля.

– Ступай. Сейчас буду.

Я спрыгнул на пол и, извинившись перед офицерским обществом, пошел к кабинету командира полка.

Интересно, что Бирону от меня понадобилось?

Подполковник сидел в одиночестве и время от времени, макая гусиным пером в чернильницу, что-то писал. Я поздоровался и встал навытяжку.

– Проходите, барон. Пришли бумаги о вашем новом назначении.

– Меня что, опять куда-то посылают? – расстроился я.

– С чего вы так решили? – изумился Бирон. – Думаете, я бы отпустил вас? Нет, просто императрица подписала указ о перемене чинов. С этого дня вы будете полковым адъютантом, вот и всего.

– А прежний адъютант, Василий Александрович… С ним-то что?

– Нащокин пожалован в чин капитан-поручика и приставлен к третьей роте заместо Басмецова.

Я вспомнил прежнего ротного, которого по приказу Ушакова специально свел с подозрительным ростовщиком-итальянцем Пандульфи. Видимо, Басмецов нарочно отстранен от командования ротой и по-прежнему вовлечен в только одному генерал-аншефу ведомую шпионскую игру.

– А вы, барон, теперь будете беспрерывно состоять при моей особе, – доверительно произнес Бирон. – И мы с вами хорошенько подумаем, как претворить то, о чем раньше вели нашу беседу.

Он с торжественным видом достал из шкафа и бросил на стол мои альбомы. Получается, зря я на него наговаривал.