Глава 12
К чести таможенников, заковывать нас в железо не стали. Обыскали, отобрали шпаги и под конвоем доставили на берег. Потом началось обычное препирательство между армейским и морским ведомствами: ни то ни другое не хотело связываться с хлопотными персонами и желало переложить ответственность на чужие плечи. Нас таскали из штаба в штаб. Мы, наверное, раз восемь обогнули Кронштадт по периметру. Победили моряки, они сбагрили нашу пятерку пехотному полку, который вел в гавани и крепости земельные работы, а заодно охранял арестантов. Злющий как собака армейский майор обматерил нас по первое число и посадил в холодный каземат. Там и начался традиционный российский тянитолкай.
С одной стороны, нас, как заявивших «слово и дело», полагалось доставить в Тайную канцелярию, с другой – военные боялись притащить Ушакову кота в мешке. Я прекрасно понимал их опасения. Штаты у великого инквизитора не резиновые. Если горстку и без того вкалывавших как папа Карло канцеляристов начать заваливать всякой ерундой, Тайная канцелярия просто захлебнется. Характер у генерал-аншефа крутой, с Ушакова вполне станется заслать перестраховщиков туда, куда Макар телят не гонял. Например, в Вологду. А это – по здешним меркам – редкая глухомань.
Ситуация перед вершителями нашей судьбы сложилась непростая. Однозначных инструкций нет, зато противоречивых хоть отбавляй. Сложно выполнить один приказ, не нарушив другой. Так повелось еще со времен Великого Петра, у которого полет мысли не всегда успевал получить четкую огранку. Скажет: «Быть по сему», а о деталях упомянуть забудет. К царю за разъяснениями обращаться далеко и опасно, выкручивайся насколько хватит фантазии. Самое смешное начинается, если через какое-то время поступает диаметрально противоположное указание. Тут кого хочешь кондратий хватит, не только чиновника. Наверное, уже тогда стал вырабатываться классический способ исполнения туманных или слишком заумных распоряжений, получивший в более позднюю эпоху звучную аббревиатуру ПВО («Подожди Выполнять – Отменят»).
Военные и гражданские чиновники чуть ли не на кофейной гуще гадают, чтобы хоть как-то разобраться, чего, собственно, наверху от них требуют. Анна Иоанновна вроде и пытается навести порядок, но до всего руки не доходят. И работы по горло («караул» кричи – не знаешь, за что хвататься), и любителей ловить рыбку в мутной воде выше крыши. Некоторым высокопоставленным особам исконный российский бардак только на руку: помогает ворочать делишками, за которые в нормальной обстановке по головке не погладят. Да что там на «осьмнадцатый» век кивать – вспомним хотя бы лихие девяностые: пока обыватель соображал, что к чему, мудрые люди быстренько прихватизировали народное достояние. А мы потом стоим, глазами хлопаем и удивляемся: как же так, стратегически важное предприятие, приносящее миллиардную прибыль, строили когда-то всем миром, вбухивали огромные деньги, плохо ели, мало спали, скудно жили, а оно за два ваучера и бутылку коньяка вдруг оказалось в собственности у олигарха дяди Коли, который выстроил в Лондоне хоромы и теперь ходит, пузо себе гладит? И ведь не придерешься, все по закону, а то, что законы под конкретного дядю Колю писались, это уж звиняйте, хлопцы, поздно пить боржоми. Не то что почки отвалились, вся страна чуть было медным тазом не накрылась, а «авторы» этого скотства по сию пору посмеиваются над нами, лохами ушастыми.
В крепости нас не трогали целую неделю. Кормили, поили, один раз сводили помыться в солдатскую баню. Условия оказались вполне человеческими, других арестантов содержали не в пример хуже. Потом ситуация резко переменилась. Похоже, штабные чины почесали посыпанные пудрой парики и на свой страх и риск повели дознание, чтобы в будущем сориентироваться по обстановке.
Расследование шло по стандартному сценарию. Доморощенные следаки в тонкости психологии не вдавались, об уликах не думали, процедуру взятия показаний начинали с зуботычин. Я пытался объяснить чересчур ретивым, что они ведут себя «слегка» некорректно по отношению к дворянину и военнослужащему российской армии, но мои увещевания были никому не интересны. В одно ухо влетало, в другое вылетало. Что оставалось на бумаге – одному Богу ведомо.
Предлагал навести о нас справки, перечислил ораву знакомых, которые могли удостоверить наши личности. Ответ стандартный:
– Врешь, собака!
И по зубам – хрясь!
– Пошто учинил побитие государственных людей?!
– Они первыми начали!
Хрясь! И еще на закуску… Вот и поговорили.
Я сплевываю на каменный пол сгусток крови. Голова кружится, ничего не соображаю.
– Что собирался затеять в государстве Российском? Может, были у тебя худые умыслы? Лучше сразу признайся, душу облегчи.
– Никаких умыслов не имел, возвращался на место службы в лейб-гвардии ея императорского величества Измайловский полк, в коем состою в чине сержанта.
– Чем докажешь? Где твой пачпорт?
Заколдованный круг, право слово! Раз десять уже отвечал, но следователь упрямо возвращается к этому вопросу.
Вздыхаю и отвечаю практически на автомате:
– Бумаги, к сожалению, утеряны, но меня может опознать господин подполковник Густав Бирон.
– Станем мы его из-за тебя тревожить. Да он и ведать-то о тебе не ведает.
– Почему не ведает? Я и дома у него бывал несколько раз.
Может, расскажу, как мы прожект реформы подготавливали? Нет, не поверят. Да они тут вообще никому не верят. Служба такая. Разве что начнут подозревать еще и в шпионаже. Был бы человек – статья найдется, а эти господа и без Уголовного кодекса неплохо справляются. Чего хочешь подгонят. В какие угодно рамки втиснут.
– Ты, верно, худое что-то хотел ему сотворить?
Логика убивает наповал. Ну да, пришел к Бирону на чашку чая и давай его травить, как Сальери Моцарта, а потом приехал в Россию, чтобы облегчить совесть. Отвечаю с негодованием:
– Да я бы лучше застрелился!
Если порвать рубаху на груди, будет перебор. Ограничиваюсь пылающим взором. Ха, взор и впрямь пылающий, аж искры из глаз сыплются. Так мне засветили, что я теперь в темноте без свечки ходить могу: поставленного «фонаря» на месяц хватит.
– Почему на спине рубцы от следов палаческих?
Ё-мое, если сейчас упомяну, как в Тайной канцелярии пытали, так на меня столько собак навешают! Это ж как клеймо на всю жизнь.
– В прошлом году произошло недоразумение. Оно выяснилось.
В детали я не пускаюсь, а следователи почему-то удовлетворены столь лаконичным пояснением.
– Может, ты из холопов беглых?
Скажи я настоящую правду, ты бы челюсть на пол уронил и до вечера поднимал. Из будущего мы, и холопы у нас есть, только по-другому называются: пролетариат с инженерно-техническими работниками, которым терять и впрямь нечего, кроме цепей да начальника, который как собака в будке гавкает, отрабатывая косточку от олигарха.
– Никак нет, я из курляндской шляхты. Мое родовое поместье находится возле Митавы.
(И занимает территорию размером с носовой платочек. Но это не для протокола.)
– Говори: о каком бунте али измене знаешь?
– Про бунт или измену ничего не знаю.
– Может, слышал, как персону и честь нашего величества кто-то словами злыми поносил?
– Не слышал!
– Так пошто ты же «Слово и дело» кликал, супостат этакий?
Тут меня проняло:
– Потому что везу генерал-аншефу Ушакову важное донесение, а солдаты на таможне едва меня не убили. Донесение мое государственного характера, в чем оно заключается, рассказать не могу.
– Брешешь, скнипа! В заблуждение ввести хочешь.
На этом допрос резко прервался. Такого поворота следователь не ожидал. Он ушел за инструкциями, а меня отправил в камеру.
Я долго не хотел полоскать фамилию Ушакова, полагая, что проблему можно решить и без вмешательства столь высокопоставленной особы. К тому же тайному лучше всегда оставаться тайным. Если хочешь достичь высот, держи рот на замке. Высоким покровителям это всегда нравилось, а мне без волосатой руки орудовать сложно. Счетчик тикает, до переворота все меньше времени, и больших успехов я пока не добился. Разве что помог организовать роту преторианцев в надежде, что те не рискнут обратить оружие против благодетелей. Но тут мне вспомнились гатчинские войска Павла Первого, которые не смогли защитить великого императора.
Нет, не все я предусмотрел. Мятежники могут оказаться гораздо хитрее. И что тогда?
Может, сподручней задушить гидру в зародыше? Мысль, конечно, интересная, но воплотить ее сложно. По идее, лучший вариант – спровоцировать переворот в тот момент, когда мятежники будут слишком уверены в себе и попадутся в предварительно расставленные ловушки. Повязать всех скопом, одиозным фигурам снести башку с плеч, а Елизавету, как самую главную…
Нет, в этом случае даже отправка в монастырь не подходит, а расправляться с отпрысками из венценосной семьи гнусными методами не хочется.
Удивительно, но именно такие мысли приходили мне в голову, пока я валялся на соломе, устилавшей камеру. И хоть тело болело от побоев, думалось почему-то легко. Наверное, в подобное состояние впадают терзающие собственную плоть йоги. Ну его, хватит, а то мозги набекрень съедут.
Вечером допрос продолжился. Теперь вызвали всех пятерых. Сначала отлупили батогами, а потом предложили признаться в целом букете злокозненных намерений, направленных на свержение существующего строя и лично ее императорского величества. Кажется, это была домашняя заготовка. Возможно, кто-то решил сфабриковать дело, которое могло бы послужить трамплином для дальнейшей карьеры. А что – засиделся какой-нибудь чудак на другую букву в полковниках и решил проявить служебное рвение.
Вот тогда я не выдержал по-настоящему и потребовал, чтобы меня поставили перед светлыми очами генерал-аншефа. Очень сильно потребовал.
Поскольку случилось это глубокой ночью, экстренно выдернутый на допрос заспанный майор разозлился еще сильнее. Меня как следует отдубасили. Хорошо, кожа стала дубленой, и я пострадал больше морально, чем физически. Чтобы меня изувечить, надо постараться, а здешние умельцы спецам из Тайной канцелярии в подметки не годятся. Понятно, что больно и неприятно, но терпеть я научился, так что проглотил горечь обиды, пересилил болевые ощущения и с удвоенной энергией начал настаивать на встрече с генерал-аншефом.
– Будет он на тебя время тратить, пес смердящий! – рявкнул майор.
Хлоп! Здоровенный кулак угодил мне в лицо. Вроде не в первый раз врезали, уже успел притерпеться, привыкнуть, если можно так выразиться, но сейчас меня аж затрясло. Остатки благоразумия испарились в два счета. В порыве бешенства я так наподдал майору, что он пролетел метра два, пока не впечатался в стену.
Подскочили солдаты, повисли на плечах, сбили с ног, уволокли в камеру. Я решил: все, абзац котенку. Теперь точно грохнут. Но, удивительное дело, эта выходка сослужила добрую службу. Или сработало настойчивое упоминание имени Ушакова. Провернулись шестеренки сыскного механизма, кто-то хорошенько подумал и решил с огнем больше не играть.
Утром следующего дня меня посадили в лодку и под усиленной охраной повезли в Санкт-Петербург. Парней оставили в Кронштадте. Я справедливо полагал, что их могут свести в могилу, и пообещал выручить в максимально сжатые сроки.
– Только продержитесь! Ни в коем случае ничего не подписывайте, на себя не наговаривайте, – попросил я друзей перед тем, как меня вывели из камеры.
Шпагу мне и не подумали возвращать, о деньгах, которые были у меня в момент задержания, никто даже и не заикнулся, как будто их и в природе не существовало. Но маточники снова никого не заинтересовали. Они по-прежнему оттягивали мои карманы. Судьба, подумал я.
Лодка причалила к набережной, оттуда мы направились пешком к Петропавловской крепости. Полоса везения продолжилась: моего давнего недруга Фалалеева сегодня не было на дежурстве. Конвоиры сдали меня под расписку незнакомому, но весьма предупредительному канцеляристу, у которого хватило ума поверить, что я действительно являюсь порученцем Ушакова.
– Кто ж вас так отделал, милостивый сударь? – произнес чиновник, внимательно разглядывая мои синяки и шишки.
– Никто. Поскользнулся и упал, – хмуро пробурчал я, понимая, что развивать тему недавних побоев бессмысленно, тем более что в прошлом году сполна хлебнул в стенах этого почтенного заведения. Рубцы на спине остались до сих пор, а вежливый доктор Джон Кук обещал, что к старости мои кости будут предвещать погоду не хуже барометра.
Всесильный генерал-аншеф, никогда не изменявший своим обычаям, обычно дневал и ночевал на работе. Поговаривали, что он и дома почти не бывает. Но в данный момент Ушаков находился с ежедневным докладом у императрицы, так что мне позволили привести себя в порядок. Уже после того, как я вымыл лицо, отряхнул потерявший первоначальный лоск походный костюм и подремал с полчасика, пришел доктор и обработал мои раны. Затем меня напоили чаем и повели в кабинет великого инквизитора.
Ушаков, которого Пикуль изображал злобным и мстительным старикашкой, а беллетрист помелкотравчатей – «генералом с бабьим лицом», был на самом деле крепким мужиком шестидесяти лет с хвостиком. Обладал неимоверной физической силой, острым умом и бульдожьей хваткой. Представлять его бессердечным палачом, право, не стоит: Ушаков знал, когда казнить, а когда миловать.
– Явился, ерой, не запылился, – шутливо приветствовал он, не вставая с кресла. – Долго ж тебя носило.
– Так точно, долго! – гаркнул я во всю ивановскую. – Но приказание ваше выполнил в точности. Гнездо лиходеев отыскал и разорил, самих негодяев предал казни, в доказательство привез детали от машины, которая монеты изготовляла. Сия машина тоже уничтожена.
Ушаков без интереса посмотрел на маточники.
– Рассказывай…
Зачем я только пер их собой? Только карманы зря оттягивали. Я вздохнул и приступил к докладу.
Узнав о предательстве Чарторыжского, генерал-аншеф врезал по столу кулаком:
– Эвона как! Ладно, попляшет у меня этот князек, слезами кровавыми утрется. Еще чего вызнал?
– Больше ничего. Поскольку нам готовили засаду, пришлось возвращаться окольным путем, через Пруссию. Доплыли на пакетботе до Кроншлота, а там случилась неприятность: схватились с таможенниками. Нас едва не поубивали, пришлось прибегнуть к «Слову и делу».
Ушаков помрачнел.
– Вот оно что… впредь не вздумай такого учинять. Употребляй сие только для тех дел, для чего оно установлено.
– Так ведь мы чуть Богу душу не отдали, – удивился я.
– Все равно, не надо трепать «Слово и дело» впустую. Не для того учинено.
В голосе Ушакова послышался металл. Сердце мое екнуло. По легкомысленности, характерной для человека моего времени, я не в полной мере сознавал, какой страшный смысл кроется в этой фразе. И насколько серьезно к ней относятся остальные. Подобно юристам, привык к тому, что здесь можно скривить, там обогнуть, а это – вообще меня не касается. А не тут-то было, господин хороший. Здесь такие кунштюки не прокатывают.
– Виноват, Андрей Иванович, исправлюсь. Больше такого не повторится, – подавленно произнес я.
– На первый раз прощаю, барон. А на второй – не взыщи… Удавлю как котенка.
Кулаки Ушакова сжались, я взглянул на них и понял – и впрямь удавит, причем лично.
– Не будет второго раза, Андрей Иванович. Ученый я.
– Это хорошо, что ученый. Не стал я читать бумаги, что с тобой из Кроншлота привезли. Знаю, что понапишут всякого, не разберешься потом. От тебя хотел услышать. А где гренадеры твои? Нешто не уберег?
– Обижаете, Андрей Иванович. Всех уберег. Только их в крепости оставили, меня одного привезли для разбирательств. Похлопочите, пожалуйста. Люди верные. Жаль, если пропадут.
– Не беспокойся, барон. Сей же час записку отпишу и с курьером отправлю. Негоже верных людей на муки несправедливые обрекать. Тем паче среди них и сродственник твой имеется, Карл фон Гофен.
– Так точно, имеется. Кузен мой.
– Не пропадет твой кузен. К вечеру на квартере уже будет. Ну, а тебя, коль и впрямь задание мое выполнил, со службы седни отпускаю. Ступай в полк, завтра доложись командиру. О награде не беспокойся, сама найдет.
Покинув стены Петропавловской крепости, я направил стопы домой. Впрочем, о чем это я? Какой дом? Так, временное пристанище, где нет ни уюта, ни покоя. Одни условности.
Живем мы с Карлом в избе, отапливаемой по-черному, которую предусмотрительный и осторожный петербуржец Куракин специально поставил в собственном дворе для навязанных сверху постояльцев. Понятно, что строил с минимальными расходами. Есть крыша над головой, масло в лампе и дрова в поленнице, ну и ладушки.
Соседи находились в лагере, ключ отдан домовладельцу, поэтому пришлось искать дворника и одновременно сторожа Тимофея, который мог отпереть дверь. От прислуги я узнал, что наш секьюрити опять под мухой и изволит пропадать невесть где. Поскольку я хорошо знал его излюбленные лежбища, обнаружить пьяницу удалось быстро. Вот поиски ключа заняли куда больше времени, но все на свете имеет обыкновение заканчиваться. Ключ нашелся, сторож с третьей попытки сумел попасть головкой в отверстие замка. Я вступил на порог, принюхался.
– Че, не ндравится? – усмехнулся в усы Тимофей.
Обычно в сенях стоял стойкий амбре, образованный смесью таких обыденных компонентов, как запахи от просоленных огурцов, кадушки с квашеной капустой, редьки, пучков лука и чеснока, сушеных грибов и естественных отправлений (нужник в двух шагах), но сейчас это «пиршество» для носа перебивалось благоуханием.
Я словно перенесся в тропическую оранжерею. Сени были забиты цветами: букетами роз, фиалок, тюльпанов, вообще непонятных растений.
– Что за икебана такая? – ошалело спросил я, чувствуя себя по меньше мере Волочковой, заглянувшей в гримерку после балета.
Сторожу это словечко понравилось. Он моментально уловил родство с одним из тех выражений, что традиционно считаются исконно русскими, без которых встанет что эстонская, что молдавская стройка, хотя некоторые филологи утверждают, будто это нехорошие татаро-монголы научили наш народ столь «изысканно» выражаться.
– Дык она самая и есть, – поддакнул пьяница.
И повторил, как услышал.
