Глава 17
Вот и все — теперь я женатый человек, и на моем плече на самом законном из всех оснований покоится милая головка суженой. Иногда я не верю своему счастью: неужели я больше не одинок и самая красивая девушка во Вселенной стала моей? Ее улыбка способна прогнать все черные мысли, а звонкий смех заставляет забыть о тревогах и невзгодах, сколько бы их ни было в прошлом и ни ожидалось в будущем. Мне ни капельки не страшно. Я точно знаю: вдвоем мы преодолеем все и выйдем победителями из любой передряги.
Хочется, чтобы наш медовый месяц длился бесконечно.
Пока любимая спит, прижавшись к моей груди, я ощущаю тепло ее дыхания и прикосновение влажных, уставших за ночь губ. Слышу биение ее сердца, любуюсь длинными локонами. Даже во сне она само совершенство!
Я не хочу будить Настю и стараюсь не двигаться, чтобы не прервать ее чуткий сон.
В окно заглядывает солнечный зайчик — предвестник холодного зимнего дня, но нам тепло из-за натопленной печи и благодаря любовному жару наших сердец.
Мысли невольно обращаются к недавним событиям.
Свадебная церемония, скрывать не стану, была утомительной, с длиннющим протоколом, составленным какими-то изуверами. Одна только процедура торжественного облачения в специально пошитые наряды затянулась на два часа. Никогда раньше мне не приходилось тратить такую массу усилий на столь элементарное действие.
Сразу трое местных «кутюрье» крутились вокруг меня с иголками и булавками, то укорачивая, то удлиняя парчовый, с золотом, роскошный камзол. При этом они заламывали руки и в один голос сокрушались, что на все про все им дали слишком мало времени.
— Ах, если бы у нас был хотя бы месяц! Я тогда бы мог умереть с чистой совестью, — говорил один, а остальные кивали в такт его словам.
Венчаться в военном мундире мне запретили. Пришлось обрядиться в партикулярное платье. И, если честно, я себе в нем не нравился. Эдакий придворный пудель-шаркун — самое бесполезное и никчемное на свете существо.
Я давно уже сроднился с армией и даже помыслить себе не мог, что буду делать, когда придется уйти в отставку (если доживу, конечно). Служба занимала у меня двадцать четыре часа в сутки, я жил насыщенной жизнью, и как мне теперь удастся выкраивать время для семьи?
Жаль, не было Карла. За кузеном уже отправили гонца, но путь туда и обратно не близкий. Когда братец прибудет в Петербург, я уже буду на войне вместе со ставшим вдруг моим Преображенским полком. А там уж как обстоятельства сложатся.
И моя мама… Вернее, мать настоящего Дитриха. Она по-прежнему находилась на своей далекой курляндской мызе.
Как-то некрасиво получается, почти как у американцев, которые со спокойной совестью отправляют одряхлевших родителей в дом престарелых. Конечно, маленькое собственное поместье — вроде как из другой оперы, но, имея сына в высшем гвардейском звании (выше подполковника уже не прыгнешь), прозябать на глухом курляндском хуторе… Мне совесть не позволит так поступить с мамой Дитриха. Загрызет, однозначно.
Но тут есть и другие аспекты, которые зависят не от меня.
Захочет ли она поселиться со мной, зная, что ее родного сына уже несколько лет не существует, а в его телесной оболочке находится совсем другой человек? Или она не оставила надежды, что в один прекрасный миг Дитрих возродится, как феникс, а я растворюсь в таинственном нигде?
Будто понимая, что речь идет о нем, мое, до сей поры редко показывавшее себя альтер эго заворочалось. Стоило больших усилий загнать его в самую глубину подсознания, чтобы остаться самим собой. Тяжело жить за двоих.
Свадебные приготовления были в самом разгаре. Как я ни сопротивлялся, на голову мне нахлобучили посыпанный пудрой парик (парикмахер полтора часа над ним изгалялся), заставили натянуть узкие чулки и абсолютно неудобные башмаки с бриллиантовыми пряжками. В довершение всех измывательств облили литром духов. Теперь я пах, словно все столичные цветники, вместе взятые.
Бог с ним, с париком, хотят пудрить — пусть делают, но когда мою физиономию чуть было не покрыли тройным слоем белил и румян, я взбеленился и твердо заявил, что желаю сохранить природный цвет лица. Чай, не стареющая телезвезда или гламурный гомик. Плевать, что такова мода, которую по идиотской древней традиции привезли откуда-нибудь из-за бугра. Пусть парижские щеголи шляются фарфоровыми куклами по своему Версалю. Лично мне и так неплохо!
Потом были всякие бессистемные парадные разъезды в карете, общение с толпой народа, львиную долю которого я видел в первый и, надеюсь, последний раз в жизни. Угодливые речи, льстивые слова. Во мне теперь видели пробивавшегося наверх любимчика императрицы и потому считали, что знакомство со мной может быть полезным во всех отношениях. Еще чуть-чуть — и пойдут разного рода просьбы и челобитные.
Надеюсь, Бирон понимал, что я никоим образом не собираюсь занимать его место, однако, думаю, он был только рад моей скорой свадьбе, а еще больше — предстоящей отправке меня на войну со Швецией. Я не осуждал его. В какой-то степени мне было даже жаль фаворита. Он делал карьеру через постель, а я шел вперед сквозь пороховой дым, под грохот пушечной канонады. Так когда-то пробивался Миних, нынче громивший поляков и турок.
Фельдмаршала снова ждала слава. Он даже не подозревал, что на днях его судьба круто изменилась. Вместо ссылки и долгого прозябания в Сибири на пару со своим приятелем — пастором Мартенсом он по-прежнему оставался на коне, а императрица готовила указ, делавший бравого вояку генералиссимусом.
Окажись Миних сегодня на моей свадьбе, он осушил бы не один десяток кубков и перетанцевал бы со всеми приглашенными красотками, да так, что все каблуки отлетели бы. У него была бездна энергии.
Среди встреченных находился и Круглов. На него все еще сыпались милости Анны Иоанновны (стоит сказать, вполне заслуженные). Он получил перевод в усиленную роту императорской охраны и стал в ней вторым по чину офицером после Муханова.
— Необходимо извлечь уроки из недавних событий и сделать так, чтобы подобные перевороты были больше невозможны, — сказал я Круглову после обмена приветствиями.
Секунд-майор улыбнулся:
— Не волнуйтесь, господин подполковник. Сие было нами уже размыслено. Надлежащее будет сделано. А вашей невесте передайте от меня поклон.
Все было обставлено так помпезно, будто устроители намеревались переплюнуть свадьбу принца Антона Ульриха с цесаревной Анной Леопольдовной. Я уже начинал испытывать неудобство перед их высочествами.
Поневоле позавидуешь некоторым молодоженам из суматошного двадцать первого века, которые заскакивали в ЗАГС на несколько минут, чтобы быстренько заполнить нужные бумаги, а потом ехали отмечать это событие в небольшой уютный ресторанчик. Подобным образом поженились мои знакомые. К тому моменту, как парочка «созрела» до решения официально узаконить свои отношения, они уже успели обзавестись двумя детьми.
Однако мои мучения были вознаграждены сторицей, когда боярин Тишков подвел ко мне Настю — красивую и нарядную. Ее точеная фигурка казалась еще стройнее, чем обычно. Ленты, кружева, белоснежное шелковое платье, изумительной работы ожерелье на нежной девичьей шейке, инкрустированная драгоценными камнями диадема, высокая пышная прическа, фата. Все такое незнакомое, непривычное. Только глазки моей Насти остались прежними — озорными и смеющимися. Даже укрывшись за невесомой полупрозрачной фатой, они по-прежнему излучали доброту, я чувствовал это сердцем. И плевать, какой на мне парик! Плевать, что жмут башмаки, что устала голова, что сегодняшний день длится дольше вечности, что где-то прячется не разоблаченный до сей поры Балагур!
Господи, как это хорошо — любить и быть любимым!
— Самое главное сокровище вручаю тебе, граф, — строго проговорил боярин. — Береги ее как зеницу ока!
— Обещаю! — кивнул я.
Отец отошел в сторону и украдкой, думая, что никто не замечает, вытер ставшие влажными глаза. Нормально: бояре — тоже люди и, как все мы, грешные, имеют право на чувства.
Жаль, с тещей пока не свиделся. Сами понимаете, не последний человек в семье.
Надеюсь, боярин больше не держал на меня камень за пазухой. Я давно уже выбросил из головы обстоятельства нашего знакомства. Что было, то было. Зачем ворошить прошлые обиды?
Он думал то же самое и, улучив момент, подошел и шепнул на ухо:
— Ты прости меня, ежели что… — Настин отец замялся, не зная, как продолжить. Чувствовалось, что ему трудно даются эти слова. На скулах вдруг заалели пятна. Надо же — смущается!
Я пришел тестю на выручку:
— Все забыто, Александр Алексеевич. Будто и не было ничего. Мы ведь теперь роднёй друг дружке приходимся. Вместе держаться станем.
Довольный боярин кивнул, выпятил губу. Вот оно как бывает — самое именитое российское дворянство уже начинает гордиться близостью с худородным «немцем».
Потом было венчание, хор певчих в нарядных кафтанах, дородный батюшка с поистине армейской выправкой. Не удивлюсь, если выяснится, что когда-то ему довелось «трубить» в гвардии до выхода в абшид по болезни или ранению.
А вот и последняя часть обряда. Мы обменялись кольцами. Невеста откинула фату, подставила алые губки.
Ах, этот сладкий медовый вкус поцелуя! Прикосновение нежных пальцев, волшебный аромат счастья по имени Настя!
Толпа гостей на выходе, море цветов. Свадебный пир, сама императрица в высоком кресле — довольная и веселая, разрумянившаяся так, будто сама сегодня замуж выходит.
Мы подошли к ней, встали на колени:
— Благослови, матушка!
— Поднимитесь, дети мои, — ласково сказала Анна. — Благословляю вас. Любите друг друга, ибо в любви и есть назначение высшее. — Она с улыбкой тронула руку стоявшего возле кресла Бирона, перевела взгляд на меня: — Что скажешь, граф, хорошую я тебе невесту сыскала?
— Лучшую на свете, ваше величество!
Настя заворочалась во сне, повернулась ко мне спиной. Я приобнял ее за тонкую осиную талию, нежно провел рукой, гладя.
Тихо заиграли часы. Я отдернул шелковый полог алькова. Пора, служба зовет.
— Куда собираешься, Митюша? — сонно жмуря глазки, спросила Настя.
— В полк, — сказал я, целуя ее в лобик. — А ты досыпай.
Недавняя «революция» лишила преображенцев трех сотен личного состава, причем гренадер — самых отборных солдат, отличающихся не только хорошими физическими данными, но и особой подготовкой, включающей в себя как метание гранат, так и штыковой удар. Потеря была восполнимой, но на все требовалось время, которого я не имел. По приказу императрицы Преображенский полк в ближайшие дни выдвигался в поход, и забот по подготовке было по горло. Требовалось решить вопросы с обеспечением боеприпасами, провиантом, обмундированием, фуражом. Сотни мелких проблем превращались в одну большую.
Кроме того, были и офицеры, и солдаты, которые посматривали на меня косо. Я прекрасно понимал, что мне предстоит завоевывать авторитет, несмотря на громкую славу недавних событий. Как ни крути, я был чужаком, а для некоторых, кого мое возвышение отодвинуло, — вообще «моментом», который просто воспользовался удачно сложившимися обстоятельствами.
Отношения между новой и старой гвардией были натянутыми. Основной костяк Измайловского полка составляли потомки казненных при Петре московских стрельцов. Они недолюбливали семеновцев и преображенцев, а те отвечали им взаимностью. Такова была введенная при Анне Иоанновне система противовесов в гвардии, которая не давала гвардейцам превратиться в подобие турецких янычар. Постепенно противоречия сглаживались, однако мой старый измайловский мундир (новый еще шился) не добавлял мне обожания в глазах солдат Преображенского полка. Тем не менее я понимал, что война все расставит на свои места.
И вот пришел назначенный день. На этот раз мне было гораздо труднее отправляться в поход. Все-таки семейный человек, а брачные узы удерживают на одном месте не хуже гирь. Настя плакала, раскусив мою показную браваду.
С этим надо было что-то делать. Давать пустых обещаний я не стал, но заверил, что подставлять голову под пули не собираюсь.
— Может, я у тебя и дурак, но не до такой же степени! — смеясь, сказал я.
— Глупенький, — произнесла Настя. — Как ты можешь так говорить! Лучше возвращайся скорее! Я места себе не найду, покуда ты не возвернешься!
— Куда я денусь! Ты, главное, жди.
До границы полк двигался без «выкладки» — для скорости продвижения оружие и амуниция были отправлены обозом. Я вместе со специальной командой выехал вперед, чтобы заранее искать место для ночевок и дневок, ибо непрерывно двигаться маршем не могло ни одно подразделение.
Навстречу попадались потрепанные в сражениях части, отправленные в тыл для нового комплектования. Было довольно много раненых. Шведы, хоть и перешли в оборону, огрызались знатно, оправдывая репутацию умелых вояк.
Обычно мы останавливались возле деревенек или хуторов, но однажды мне довелось ночевать на постоялом дворе. Сон сморил меня моментально. Стоило лишь коснуться головой подушки — и все, вырубило, словно нокаутом. Долгий путь давал о себе знать.
Посреди ночи меня разбудили шум и крики. Кто-то отчаянно бранился на немецком. Голос показался знакомым. Я встал с кровати, оделся и вышел в залу, где моему взору предстала картина разгоревшейся драки.
Сразу четверо офицеров-драгун разного чина атаковали моего Мюнхгаузена, непонятно каким ветром занесенного в этот далекий от войны городишко. Вся пятерка была пьяна, но, по счастью, никто не догадался достать шпаги или пистолеты. Дрались по-простому — на кулачках, и барон демонстрировал сейчас свое умение боксировать. Судя по многим признакам, обучение в отряде особого назначения даром не прошло. Довольно скоро один из «оппонентов» выбыл из строя, пропустив сокрушительный удар в челюсть. Его товарищи, взвыв от ярости, стали наседать на Мюнхгаузена еще сильнее.
Я попробовал окрикнуть драчунов, но они были слишком распалены и проигнорировали приказы старшего по званию. Тогда пришлось вмешаться. Хорошая встряска может оказаться полезной для организма, рассудил я и, закатав рукава, ринулся в самую гущу, щедро раздавая тумаки и отпуская оплеухи. Вдвоем с Мюнхгаузеном мы в корне переломили ход этого сражения, и очень скоро к прилегшему «отдохнуть» драгуну присоединились его приятели.
Барон успел разглядеть мои новые погоны и вытянулся передо мной по струнке.
— Здравия желаю, господин подполковник! — гаркнул он.
— Вольно. Лучше расскажи, что с этими не поделил, — кивнул я в сторону усмиренных драгун.
Мюнхгаузен развел руками:
— Они мне не верили.
До меня не сразу дошел смысл сказанных им слов.
— Что-что?
— Я рассказал, как мы вместе с вами брали в плен генералов Врангеля и Будденброка. Эти драгуны не поверили мне и стали насмехаться. Я решил немного поучить их, — принялся объяснять «самый правдивый человек на свете», а я невольно усмехнулся.
Надеюсь, в его рассказе не фигурировали медведи с раскидистыми деревьями на голове и полеты на пушечном ядре над шведскими позициями.
— А здесь-то ты как оказался? — спросил я, когда Мюнхгаузен закончил свое повествование.
— За вами послали, господин подполковник. До фельдмаршала Ласси дошли странные известия о перевороте в столице, о каких-то арестах. Вот он и обеспокоился вашей судьбой.
Очевидно, последние известия еще не успели распространиться и многие действительно терялись в догадках, что же происходило в Санкт-Петербурге на самом деле.
Я забрал Мюнхгаузена, и дальше мы двигались уже вместе.
К ставке фельдмаршала Ласси, расположенной возле финского городишки с труднопроизносимым названием, мы подошли двадцать третьего февраля 1738 года. Дата показалась мне знаковой. Предчувствия меня не обманули.
Ласси обрадовался появлению свежей части и не стал держать моих преображенцев в резерве. Будущий День защитника Отечества ознаменовался короткой и яростной схваткой с двумя шведскими пехотными батальонами, пытавшимися обойти нас с флангов. Мы победили, однако почти сотня приведенных мной солдат в том бою навсегда осталась лежать в холодной земле Финляндии.
