ОРДА
1. Смиренный Анже, послушник монастыря Софии Предстоящей, что в Корварене
Время поджимает. Я думаю об этом постоянно: время. Я слишком много его отдал за то, что не расскажет о Смутных временах. За собственное удовольствие, за радость взглянуть на мир глазами Серого. Но — впервые не чувствую я вины, впервые не раскаиваюсь в любопытстве. Если б не оно, не любопытство мое, — не узнали бы мы о чуде Господнем. О настоящем, подлинном, истинном чуде.
Пусть — время. Можно поторопиться. Можно смотреть чаще — с некоторых пор это отнимает все меньше и меньше сил. И видения становятся длиннее… а что это как не знак — я все делаю правильно.
Но — время. Я должен думать о дознании. И я снова беру Лекин шнурок, «серебряную траву» королевы Нины… Могла ли она думать, что ее амулет станет защитой сыну ее падчерицы?
Мне нужно познакомиться с принцем Валерием. Так почему не выбрать для этого заставу?
2. Лека, воин Двенадцати Земель
Ночь, черное небо, и черная степь, и яркие, чистые, радостные звезды. Душистый ветер, неторопливый шаг лошадей, тявканье степной лисички и далекий крик совы. Пофыркивает кобыла Минека, позвякивают стремена, поскрипывает под Лекой седло. Дозор. От заставы к Сухоярке, потом, по широкой дуге, к Лисьей балке — проверить водопой.
Три дня, как на Сухоярке разбила лагерь семья Вечерней Совы. Дети Совы держат руку короля Андрия. Но застава присматривает за временными соседями: все-таки кочевники одной крови с Ордой.
Стойбище галдит не переставая. Визжит малышня, блеют овцы, ржут кони, вопят охотники, вернувшись с добычей. Женщины хозяйничают шумно, с перебранками. Вечерами вождь сидит со стариками: не то советуются, не то просто разговоры разговаривают. Кузнец допоздна правит ножи и кривые сабли. Трутся около воинов неугомонные мальчишки.
Едут по другому берегу дозорные. Они в своем праве, однако открыто следить за друзьями — оскорбление из тех, какие не прощаются. Они просто едут мимо.
— Минек, а кочевье надолго здесь? — Принц Валерий и сам прекрасно знает все тонкости кочевания: сколько Вагрик рассказывал о степной жизни! Но парню из столицы вроде как неоткуда это знать. И Лека задает вопросы.
— Навряд ли. К полной луне, верно, дальше двинутся. — Минек отвечает степенно, взвешивая слова. — Сушь идет, понял?
— Сухоярка высохнет вся?
— Ручеек останется. Самое опасное время.
— Ордынцы приходят только в сушь?
— Только. Но лучше ты забудь об этом. Ждать их надо всегда, так-то, малый.
— Почему тогда нас только двое?
— Дозор против Орды всяко не выстоит. Уж лучше заставе двоих потерять, чем десяток.
— Так, значит, мы просто «неизбежные потери»?
— Выручат, — усмехается возмущению новобранца Минек. — Ордынцы сразу не прикончат.
— Я слышал. — Лека знобко передергивает плечами. Да, он прекрасно знает, как убивают в Степи, Вагрик рассказывал и об этом. — Не знаю, стоит ли мир с халифатом таких соседей.
— А уж это, малый, не нашего ума дело. Мы — застава.
— Застава, — повторяет Лека. — Как сигнальный пост…
Сигнальный пост, задача которого — не остановить врага, а отправить своим весть. И, может быть, ненадолго задержать нападающих. Ровно настолько, чтобы успел подняться по тревоге ближний гарнизон.
— Дрейфишь, малый?
— Не без того, — честно отвечает Лека.
— Ну, эт ничего. Которые орут, что не боятся, те-то и ломаются. — Ветеран замолкает, слушает гвалт кочевья. Лека досадливо морщится: что интересного услышишь с другого берега! Минек, видно, на интересное и не рассчитывает: через пару минут он возвращается к разговору. — Иль тебе, как благородному, просто врать зазорно?
— Слушай, Минек, что вы все на мое благородство удивляетесь? Или для вас новость, что даже княжеский сын должен отслужить свое новобранцем?
— Сам-то ты, чай, не княжеский?
— Не-а. — Лека тихо фыркает.
— Вот и не знаешь, как княжьи сыновья служат, — назидательно поясняет Минек. — Или видал?
— Да как-то не присматривался, — признается Лека.
— Княжий сын, начнем с того, не на заставу служить послан будет, а в столичный гарнизон либо при отцовском отряде. Задания давать ему станут такие, чтоб почету поболе, а опасности не через край. А уж трибунал над ним устроить да все лето вместо отдыха навоз грести присудить, — Минек усмехается в усы, — да того капитана, что княжьего сына эдак прищучит, вмиг из капитанов разжалуют. Да и другие благородные, из тех, что попроще родом, тоже в столице либо при больших отрядах состоят. Там-то служба веселая, не с нами сравнивать. Ты, Валерий, не обижайся, коли не так скажу… ну не бывает такого, чтобы благородный юноша да на заставе отслуживал! А тыне чинишься, нос от наших рож не воротишь и за Серого — вона как… Мы уж думали, аль отец твой вовсе в немилости?
— С отцом порядок, — улыбается Лека. — Просто он у меня с принципами. Положено отслужить — так отслужи всерьез. И у Сереги такой же.
Костры стойбища остаются за спиной. Вновь обнимают дозорных привычные звуки ночной степи, и только кони тревожно фыркают: видно, учуяли запах крови и свежих шкур в летящем над Сухояркой ветре.
— Прости, малый, коль, что не так сказал. Людей-то на заставе — раз-два, да и обчелся, и каждого как облупленного знаешь. Вот и любопытно о новичках посудачить.
Арканы падают на плечи внезапно, словно ниоткуда. Дозорные и ножей выхватить не успевают, как оказываются сдернуты с седел и накрепко стянуты. Всадники на низкорослых злых конях налетают с визгом, окружают галдящей толпой…
— Ордынцы!
— Они что, видели нас? — запоздало удивляется Лека.
— А то! — в голос отвечает Минек. — Ты на глаза на ихние глянь.
Глаза ордынцев взблескивают во тьме светящейся зеленью. До пленников им пока нет дела. Лека с беспомощной злостью следит, как степняки радостно ощупывают их коней: славная добыча, свежая кровь в табун; слушает, как лает на своих вождь, напоминая о порядке — а до порядка ли, когда всем охота подержать в руках знаменитые северные луки, оценить сталь палашей…
— Малый, плохо дело, — шепчет Минек. — Я сигнал подать не успел.
Лека рвет руку из пут — тщетно. Никак не дотянуться… сигнальный амулет болтается на поясе бесполезным украшением, а рассчитывать, что ордынцы прельстятся золотым блеском и оторвут… нет, глупо. Не бывает такого везения.
— Мы ж не вернемся, поймут.
— Поздно. Коней уже выгонят. Так бы до подмоги отсиделись, а то на Лисьей бой принимать…
Постой, думает Лека, но ведь на Лисьей, у водопоя, все подготовлено для засады… балда, мало ведь врага туда навести, надо, чтоб свои подошли… раньше… а десяток охраны при табуне что сделает — только погибнет зря, ослабив заставу.
— Будет сигнал, — выдыхает сквозь зубы Лека. — Подыграй только.
— Как?!
— Серега почует. Амулеты… надо только, чтоб за меня взялись… сразу.
Минек замирает на миг… кивает:
— Может выйти. Им ждать некогда. Только вот что! Играй труса, понял? Расколись.
— Зачем… так?
— Дубина! Чтоб тебя взяли водопой показать. Кругом поведешь, тогда успеют… понял?
— Да, — через силу отвечает Лека.
— Сразу не сдавайся, не поверят. И не ври… сильно. У них тоже глаза есть, и считать умеют.
Минек замолкает: дошел черед и до пленников. С них стаскивают пояса и доспехи — ну вот, теперь сигнальные амулеты уходят безвозвратно, — и заново стягивают руки. Им приходится бежать за конями ордынцев, под визг и гиканье, и совсем скоро пленники видят кочевье вблизи.
Дети Совы смешались с ордынцами, кажется, в одно большое племя. Вместе едят плов, детишки бегают от костра к костру, привычно суетятся женщины. Это не набег, растерянно думает Лека. Не на кочевье набег! Эти степняки со скальпами врагов на уздечках косматых злых коней — свои здесь. Может, их даже ждали?
Вождь ордынцев сидит у одного костра с вождем семьи Вечерней Совы. Пьют из одной чашки, в очередь берут щепотью плов с глиняного блюда.
— Плохо, — почти беззвучно шепчет Минек. — Вместе на заставу двинут.
Вожди вместе подходят к пленникам. Как близнецы, растерянно думает Лека. У обоих острый прищур глаз, хищные движения, и одеты одинаково — пестрые ватные куртки, кожаные штаны, высокие жесткие сапоги. Только у кочевника вплетены в косы совиные перья, а у ордынца — золотые солнечные амулеты.
Ордынец придирчиво разглядывает пленников. Лека косится на Минека: тот отвечает ордынцу равнодушным взглядом. Никаким, сквозь, в никуда… Лека тоже так умеет, и так и надо… но не сейчас. Нужен сигнал, напоминает себе Лека. Шумно втягивает воздух сквозь зубы, словно ненароком встречается с вождем взглядом — и поспешно опускает глаза. Вождь скалится в довольной усмешке: раскусил, кто в паре пленников слабак. Кладет узкую ладонь Леке на грудь, над сердцем. И произносит, старательно выговаривая слова чужого языка:
— Ты рассказать мне — застава.
Лека растерянно оглядывается на Минека. Играть труса? Ответный взгляд ветерана неумолимо яростен.
— Ты говорить, — приказывает ордынец.
— Застава тебя схрумкает и косточки выплюнет, — огрызается Лека. Так, наверное, ответил бы Юрка. Пряча страх за неуместной наглостью. Сам Лека предпочел бы промолчать. Хорошо, что был с ними когда-то Юрка. Не приходится гадать, как должен вести себя трус.
Вождь улыбается. Поднимает руку, медленно, треплет пленника по волосам. Хорошо, быстро думает Лека, я начал правильно. Сейчас он прикидывает, какая из доступных ему угроз скорее сломает меня.
Поразмыслив, ордынец выхватывает из-за пояса нож. Одобрительно качает головой. И, присев на корточки у костра, окунает лезвие в огонь.
— Ты рассказать. Все. Копья, кони. Дорога. Охрана. Водопой. Все, все рассказать.
Короткий, слегка изогнутый клинок в языках пламени… Лека не может отвести взгляд. И не должен, наверное? Он ведь взаправду боится, вот и нечего скрывать страх.
— Говорить! — Вождь поднимается на ноги, смотрит Леке в глаза. — Копья?
— На твою долю хватит!
— Копья? — повторяет ордынец, хищно оскалившись. И прижимает раскаленное лезвие к щеке дерзкого пленника. — Ты говорить, падаль!
Лека невольно дергается, уходя от ожога. Вождь кочевников, скалясь, хватает его за волосы.
— Ты скажешь моему брату! Сколько копий, сколько коней?
Я не должен молчать сейчас, отчаянно думает Лека, это неправильно, как-то надо по-другому, не терпеть молча! Но кричать… нет, нет! Не может же он, в самом деле, визжать под пыткой, позабыв совсем остатки гордости!
— Держись, парень! — Неприкрытый приказ в голосе Минека помогает опомниться. Не до гордости! Он играет труса — и сейчас испортит всю игру. Юрка уже плакал бы в голос, размазывая сопли.
Больно… глаза полны слез… эх, Лека, ты играешь труса, но плачешь ты по-настоящему!
— Он скажет, — говорит ордынец кочевнику, и лающие звуки чужой речи вдруг напоминают Леке об ивах на берегу Кудрявки. — Быстро скажет.
Да, соглашается про себя Лека. Скажу. Как доволен ты, вождь, встретив труса, как веришь ты в свою власть, снова раскаляя нож, как сыто щуришься, глядя в огонь… как я тебя ненавижу! Тебя, и себя, каким ты меня видишь, и Минека, приказавшего мне стать трусом! Господи, меня ведь не от боли мутит… Держись, парень! Держись, принц! Заставь его поверить. Табун при десятке охраны в Лисьей… и надо знать, как подойти, чтобы успеть раньше и не оставить следов. Я понимаю, да! Так надо. Но почему именно я?..
— Говорить!
Чуть ниже первого ожога. Теперь Лека вскрикивает. Ноги подкашиваются. Кочевник держит за волосы, не дает шевельнуть головой, но и упасть не дает… Оскал ордынца заслоняет мир и колышется, плывет перед глазами…
— Говорить! Копий?
Говорить?
— Т-три сотни, — с трудом размыкает губы Лека. Заведомая, наглая ложь.
Вождь смеется. Снова окунает клинок в огонь. И держит долго. Так долго, что Лека пугается всерьез. А вынув клинок, вождь берется левой рукой за пояс пленника и шепчет:
— Правду, падаль! Быстро!
— Молчи! — гневно кричит Минек.
Спасибо, вяло думает Лека. Спасибо, Минек. И выкрикивает в ответ:
— Сам молчи! Полста копий, полета! Коней по два! Хватит, слышишь, хватит! Я скажу, скажу!
— Предатель, — орет Минек. — Дерьмо, погань трусливая!
И хохот вокруг…
— Охрана?
— Караул на стенах! И ловушки вокруг!
— Ловушки?
— Ямы дерниной прикрыты, с кольями… — Лека всхлипывает. Господи, до чего тошно! — И «ежи» в траве. Один только проход, к воротам.
— Водопой?
— На Лисью балку гоняем. Десяток в охранении…
— Правда? — вкрадчиво переспрашивает кочевник. — Десяток? И проход покажешь?
— Покажу, — обреченно шепчет сломавшийся пленник. — Утром только… недавно я здесь, заплутаю ночью.
— Утром, — презрительно скалится ордынец, — чтобы твои увидели?
— Не увидят… там балкой пройти можно, вербы прикроют… выйдем с другого берега… в камыши…
— Хорошо! — Ордынец презрительно отталкивает пленника, садится к костру. — Хорошо, брат мой. Эти земли будут твоими.
Лека падает… садится, мотает головой… оглядывается на Минека. Лицо ветерана расплывается, сквозь слезы не видно… Хорошо, что можно не скрывать слез. Если он останется жив, сможет ли вспомнить спокойно, каково это — играть предателя?
3. Смиренный Анже, послушник монастыря Софии Предстоящей, что в Корварене
Я рассеянно тру щеку. Больно было — сохрани Господь! Но Лека стерпел — а с ним и я. Наверное, у меня тоже глаза полны слез. И хорошо, что Серж не видит меня сейчас. Хорошо, что как раз сегодня подошла его очередь стоять у ворот… и что ко мне не приставили кого другого… и что придет он не раньше, чем через пару часов.
Вот она, значит, — служба на южной границе…
Я тру щеку и думаю: о заставе, о Серже, и главное — о том, надолго ли еще хватит мне сил. Пожалуй, хватит… Глотнув воды, я беру со стола амулет Серого.
4. Серега, воин Двенадцати Земель
— Что? — спрашивает Ясек.
Я мотаю головой. Черт его знает, что из сна вырвало. Только сердце колотится часто-часто, не хватает воздуха, и тело просит движения — любого, лишь бы сбросить внезапное напряжение.
Вскочил. Перевел дыхание. Ясек нашаривает штаны, сон ушел из его глаз мгновенно, сменился привычной внимательной сосредоточенностью. А я стою, но в глазах ночь, и кажется — бегу. Через силу, в отчаянии…
— Лека?
Тревожный толчок в сердце вместо ответа. Что с ним? Что с тобой, Лека?
Злая боль обжигает щеку. И длится, длится…
— Что? — зло кричит Ясек. — Что, Серый?
Нас обступают, мы перебудили всех, оказывается.
— Его схватили, — шепчу я. — И пытают.
Ясек тащит меня куда-то, я не очень-то соображаю, куда, потому что снова — боль, и я занят болью, я принимаю ее в себя — Леке нужнее, наверное, силы.
— Капитан!
— Что случилось? Сережка? Что с ним, Ясек?
— Амулет, капитан! Их амулеты! Пытают Леку…
Капитан отводит мою руку от лица, касается щеки:
— Сережа, с тобой все в порядке. Очнись. Ты нужен здесь.
Я растерянно моргаю. Мы в комнате капитана, сам капитан одет и при оружии, Ясек в одних штанах, а я так и вовсе…
— Ясек, поднимай парней. Пришли ко мне Афанасия. Принеси Серегину одежду. А ты, Серега, рассказывай. На, выпей.
Я пью, расплескивая, тепловатую воду. Руки трясутся. Так… вдохнуть — выдохнуть… глубже… еще глубже.
— Что рассказывать, капитан? Проснулся, вот и все. Мы ведь не мысли читаем друг у друга, просто чувствуем. Сначала была тревога… нет, не тревога! Не знаю…
— Ты понял, что с Валерой что-то не так?
— Да! А потом… — Я касаюсь щеки и невольно разглядываю ладонь. Чистая. — Потом как обожгло. Больно, аж в глазах потемнело. Сейчас легче.
— Потому что я тебя отвлек?
— Не только. Мне кажется, его сейчас не трогают.
— Сережа, ты ведь его чувствуешь? Что именно? Страх, тревога, злость?
Я вслушиваюсь в ощущения, пытаюсь нащупать Леку по тонкой ниточке чар братства. Страх и тревога есть, но они — мои. А на том конце…
— Я не пойму, капитан… не понимаю. Он не боится совсем, но он… будто ждет чего-то — ну, тяжелого, что ли… противного, вот! Ему выть сейчас хочется. Капитан, что мы делать будем?
— Что ж там стряслось? — бормочет капитан. — Ведь не тот парень, чтоб сломаться…
— Ни за что, — говорю я. — Головой готов ответить.
— Может, исхитрился на Лисью навести? — спрашивает Афоня. С ним вместе прибежали два других десятника и лейтенант.
— А толку? Нас там нет. Да теперь уж и не будет. Он ведь должен Серегин амулет в расчет принять?
— Там ловушки, — говорит Афоня. — Уж что я о Леке в первый черед подумаю — что решит хоть так ордынцев ослабить. Чтоб нам меньше досталось. Так что или даем сигнал в крепость и ждем за стенами, или тишком выдвигаемся на Лисью в засаду. Зуб даю, парень их с балки туда подведет. Да еще и время до свету протянет.
И погибнет, если там будет пусто, думаю я. А если нет… наверное, тоже?
Ясек подает мне одежду. Торопливо натягиваю штаны, рубаху, сапоги, пристраиваю потайные ножи, застегиваю пряжки тяжелой куртки…
— Сережа, а где они, ты не чувствуешь?
— Нет, капитан.
— Что думаешь, Толик?
— Что думать, — фыркает лейтенант. — На крепость надеяться… Может, там сейчас не знают, кому вперед помогать? Знать бы точно, что на Лисью пойдут, — так и думать нечего. А ну как мы на Лисью, а Орда — на заставу?
— Капитан, я могу в разведку, — предлагаю я. — Или вовсе ненароком к ним попасться… и на Лисью навести, чтоб уж точно. Наврать, что на заставе нынче из гарнизона сотня ночевала, так, небось, не сунутся.
— Сейчас! — Капитан ожег меня взглядом, сулящим, по меньшей мере, десяток внеочередных дежурств. — Ты мне здесь нужен со своим амулетом.
— Зачем? — нахально возражаю я. — Вам я только и скажу, жив он или нет, что от этого изменится? А там… вдруг…
— Какое «вдруг»! — взрывается капитан. — Легче станет твоему Леке, когда тебя тоже пытать начнут?
— Не легче, — признаю я. — А только почему они должны меня пытать? И так ведь все расскажу. А может, я Леке помочь успею? Может, мы вообще сбежим!
— Сергий, я тебя на стенах оставлю! И потом так с тобой поговорю…
— Говорите, только не оставляйте! Капитан, вы же знаете, мы братья, вы знаете, что он для меня сделал! Заставе все равно, кто где, а ему… ему, может, моя помощь до зарезу нужна!
— Да брось, пусть едет! — Афоня примирительно трогает капитана за плечо. — С него в засаде толку не будет, изведется весь. Молодо-зелено, что взять… а ведь придумал хорошо. Так уж точно Орду прижмем.
— Давайте я с ним поеду, — суется Ясек. — Пригляжу за мальчишкой. Опять же — дозоры у нас парные, к чему лишние вопросы…
Лейтенант коротко смеется:
— Ну и новобранцы к нам подвалили! Братство святого Карела, а не новобранцы. Не поедешь! Каждый человек на счету, а я тебя в бою видел.
— И не спорь! — Капитан досадливо морщится. — Некогда спорить. Один поедет, гонцом… Можем же мы к соседям гонца послать? Значит, так… Орда, конечно, тебя перехватит. Не скажу, что это верная гибель, ордынцы пленников зазря не убивают. Военная добыча как-никак, домой вернутся, продать можно. Так что выручим. Если раньше не нарвешься по дурости по своей. Правило первое: наткнешься на засаду — разворачивайся и драпай. Ты понял, Сережка? Не за палаш хвататься, а драпать! Задача — добраться до Лисьей балки с погоней на хвосте. Только не быстрее нас чтобы… ну, хоть на полчаса позже рассвета!
Киваю. Капитан смотрит мне в лицо, пристально и… оценивающе?
— Правило второе: если попадешься, не строить из себя труса. Не с твоей рожей такие фортеля вырисовывать. Ордынцы не дураки, вполне способны понять, что их тянут на засаду. Ясно?
— А… как тогда?
— Ох, Сережка… оставайся лучше. Я Викася пошлю, у него получится.
— Ну уж нет! Викась там Леку не найдет! Вы скажите как, капитан. Я сделаю.
— Это называется «играть героя», — вздыхает капитан. — Очень просто и очень опасно. Сначала показать им свою стойкость, а потом сделать вид, что тебя осенило, и начать нагло врать. Чтобы поняли, что врешь. Чтобы ты их тянул к заставе, а они все больше понимали, что тянешь в ловушку. Чтобы ни в грош тебе не верили, но чуяли — что-то знаешь важное. А потом, когда — предел… понимаешь ты? — выпустить будто случайно: «Только не к Лисьей». И — вырубиться. Всерьез. Чтобы попинали еще, поняли — без толку, и взялись за другого с четким указанием: Лисья.
— Понимаю, — тяну я.
— Ну и как я пацана на такое отпущу?!
— А что, если пацан, так не воин? — Я усмехаюсь сквозь продравший внутренности холод. — Я смогу. Мой отец на такие дела ходил. Ничего, жив.
— Отец, говоришь? — Афоня задумчиво скребет щетинистый подбородок.
— Ну да. Так что представление имею… справлюсь, честно.
— Ладно! — Капитан машет рукой. — Будь по-твоему. Не запирать же тебя, в самом деле… и язык подвешен, и соображаешь быстро… горяч только. Справишься, верю. Только вот еще что. После… не дури, ясно? Притихни. Не лезь на рожон. Дай нам время выиграть бой и прийти вам на выручку. Понял, новобранец?
— Все когда-то были новобранцами, капитан. Взаперти опыта не наберешься. И вы ж сами сказали: им пленных убивать резона нет. Военная добыча. Да я еще, может, и не попадусь…
— Попадешься, — вздыхает капитан. — И в оборот возьмут, мало не покажется. Хорошо ведь возьмут, с твоей-то бесшабашной рожей. Оставайся. Викася пошлю, у него рожа подходящая, самое то для торговли секретами. Без тебя найдут твоего Леку.
— Ну уж нет. Без меня-то его найдут, но со мной его найдут быстрее. И, капитан, почему обязательно попадусь? Может, удеру. А и попадусь, — я чувствую, что голос мой начинает звенеть от обиды, — не слабак, справлюсь.
— А ты не обижайся! Были уже такие… обидчивые.
— Ох, как я вспыхиваю… но молчу. Верю — были. Ведь и в нашей жизни случалась такая пакость — Юрик… А попади такой сюда, да к ордынцам? Да и обижаться новобранцу на поседелого на службе капитана? Глупо!
— Ладно уж… хорош друг друга уговаривать, только время теряем. Ты все понял, что я тут говорил?
Я пожимаю плечами:
— Понял, капитан… чего не понять. Или на хвосте к Лисьей вывести, или…
— Горе ты мое, Серега! Попадаются же такие… Не лезь на рожон, понял? Чем дольше жив будешь, тем больше у нас надежды тебя спасти. Ну… с Богом! Шагом до Сухоярки и — к Лисьей.
Предрассветная степь… с той тишиной, что опускается на землю перед рассветом, не сравнится никакая другая. Нет тишины чище. Впереди — Сухоярка, а за спиной разбавляют сумерки первые, пока невидимые солнечные лучи. Мы любили когда-то скакать по степи перед рассветом, но — навстречу солнцу. Тогда рождение нового дня не обещало ничего плохого. Ни ордынских засад впереди, ни…
Ордынцы выткались из ночи внезапно, словно предрассветная тишина вобрала в себя их приближение. Я даже не успеваю понять, что происходит! Просто руки стягивает аркан, и очутившийся вдруг совсем рядом ордынец хватает за повод моего коня, а другой, смеясь, сбивает с моей головы шапку — мелькнула перед глазами сабля, крутнулась в жилистой руке, заставив отшатнуться назад. Гогот. Свист, рывок в галоп… Уф, ну хоть в седле удержался!
Никогда бы не поверил, что могу так легко и просто угодить в плен!
Ну что ж, ладно. Поиграем…
Так, везут к стойбищу… а слева, от стойбища к солнцу, неторопливой тенью в рассветном мареве ползет отряд. Навстречу солнцу… ага, к Лисьей! Значит, кто-то из наших, Лека или Минек, сработал как надо.
И, значит, зря я подставился арканам степняков… на одного хорошего стрелка ослабил ждущий в Лисьей отряд.
Ордынец осаживает коня, мой пленитель дергает аркан, я спрыгиваю наземь и оказываюсь в тесном кольце не скрывающих торжества кочевников.
Прямо передо мной стоят двое. Один — воин на вершине зрелости, в той поре, когда не утрачены еще силы и хватает уже опыта правильно их употребить. Вождь ордынцев, судя по солнечным амулетам в косах и родовой татуировке на щеках. Второй постарше. Осанка и взгляд полны достоинства, и стоит бок о бок с ордынцем, как равный. Перья совы в косах, тотемный знак кочевья. Выходит… меня осеняет, на миг я забываю о происходящем. Ордынцы знали, куда шли! Их здесь ждали! Наверное, разведали, что смогли, и дали знак. То-то Геша давеча божился, что кочевники за заставой следят!
— Добрая добыча, но слишком уж легкая, — кричит своим ордынец, и они визжат в ответ, а я невольно сжимаю кулаки. Он прав, попался я бездарно! — Хорошее начало! Солнце дарит нам удачу!
Я перевожу взгляд за спины вождей. Ордынцев не видно, только кочевники. Женщины, детвора, старики… есть и молодые парни, но что-то их мало. Видно, почти все воины ушли с отрядом ордынцев. Наших ждет суровый бой.
— Мне нравится этот сопляк, — говорит вдруг кочевник, ткнув в меня пальцем. — Отдай его мне.
— Рано ты заговорил о дележе!
— Я обещал сыну. Мальчишка не хочет терять времени даром, но он почти ничего еще не умеет. Ему надо учиться. А у этого, гляди, взгляд храбреца.
Ордынец, хохоча, взлетает на коня.
— Что ж, пусть берет! Пусть попробует узнать у него что-нибудь. Все равно что! Ты прав, этот пленник с характером. Если у твоего сына получится совладать с ним, он станет хорошим вождем! А не получится с этим, пусть берет другого, мне не жалко.
Я не показываю виду, что понимаю их. Но страх пробирает нешуточный.
— Бери его, сын! — Кочевник толкает меня к долговязому мальчишке, стоящему чуть в стороне. Так толкает, что я падаю на колени у его ног.
Стоящие рядом пацаны ржут, но сын вождя остается серьезным.
— Ты слышал, мальчик? — Ордынец обращается теперь прямо к нему. — Можешь попытать силы на другом. У нас, хвала Солнцу, хватает пленников, а скоро будет еще больше!
— Я попробую с этим, вождь, — решительно отвечает парень. — Благодарю за щедрый дар.
— Мне нравится твой сын, брат! — Ордынец машет рукой: — Вперед! Нас ждет славная добыча!
Я провожаю их взглядом. Не подавитесь добычей…
Ты хочешь жить, падаль? — Он хорошо говорит по-нашему, сын вождя.
— Не родился еще человек, который не хотел бы жить, — усмехаюсь я в ответ.
Капитан велел «играть героя».
Но капитан хотел одного — чтобы ордынцы пошли к Лисьей. Они пошли. И время как раз, ловушка уже насторожена. А эти сопляки просто развлекаются со мной, играют во взрослых воинов. И в любой момент могут вместо меня взять другого. А это будет нечестно. И потом… а ну как другим окажется Лека? Я ведь так и не знаю, кто ведет ордынцев к Лисьей…
Ничего, посмотрим! Есть другая хорошая игра, как раз для таких случаев… называется «играть шута».
— Ты расскажешь о заставе. Все.
— Ага, все и еще немножко! Слушай, парень, на черта тебе наша застава, давай я лучше расскажу, где тут самое большое стойбище сусликов.
Я успеваю отвернуть голову, приняв удар вскользь. И ною:
— Слушай, ну чего ты сразу бить? Сказал бы просто, сусликами, мол, не интересуюсь. Я б тебе тогда совиную нору предложил. А то вон как перья пообтрепались, стыдоба…
На этот раз он пресекает мою уловку. Железный кулак впечатывается мне в нос… кажется, я и хруст слышу перед тем, как отрубиться… но второй удар почему-то приводит меня снова в чувство. Из носа течет кровь, я сглатываю и как можно четче произношу, глядя прямо в яростно сощуренные глаза: — Ну и ходи в облезлых перьях, недоносок. Все. Дело сделано, теперь он не примется за другого, не сломав меня. Развлечение вам обеспечено, парни! Я уж постараюсь, чтоб его хватило до подхода нашего отряда.
Тревога Леки касается меня через амулет. Я отвечаю мысленной улыбкой. Ничего, брат мой! Может быть, мы погибнем пленниками, оба, ты и я, но погибнем весело. Уж лично я собираюсь повеселиться! Сын вождя пошептался с дружками, и меня выпутывают из аркана. Пояс с ножнами, правда, сняли раньше… осторожные, прах их забери. Все правильно, вспомнил я рассказы Вагрика, раз пленнику все равно не сбежать, незачем ему лишний почет. А возомнит себя на полпути к свободе — что ж, тем смешнее. Ну, я-то не буду выставлять себя неумным сопляком. Развязали — ладно, понимаю, вы сильнее. Вот только не знаете вы, сильные, каково развлекаться со слабым, прекрасно знающим, чем вас можно оскорбить.
— Раздевайся.
Я медленно и внимательно оглядываю столпившихся вокруг парней. И очень озабоченно спрашиваю:
— Слушай, ты ведь не заставишь меня любиться с кем-нибудь из этих малолеток?
— Куртку, — брезгливо цедит сын вождя. — И рубаху. Нам неинтересно смотреть на то, что ниже.
— Так бы сразу и сказал, — отвечаю миролюбиво. — Другой ведь разговор! А то — «раздевайся»! Я уж думал…
Сын вождя шипит что-то сквозь зубы и выцеливает кулак мне в зубы. Я, само собой, уклоняюсь. И спрашиваю:
— Ты чего, парень, а?
— Заткнись и раздевайся!
Я берусь за пряжки куртки. И холодею — амулет! Отберут! Но медлить уже нельзя. Это будет признанием в трусости. Пусть, отчаянно думаю я. Оно и к лучшему. Ни к чему сейчас Леке моя боль.
Куртка тяжело падает под ноги. Рубашка летит следом.
— Ну? Доволен, сын шакала? Что дальше?
Оскорбление остается без ответа: сын вождя любуется амулетом на моей груди. Наверное, Лекин волчара подрыкивает, сверкая глазом, тоскливо думаю я. Взглянуть бы. Но — смотреть надо в лицо тому, кого оскорбил.
Медленно, как зачарованный, сын вождя протягивает руку. Я стою неподвижно… я знаю, мое волнение не углядит никто. Даже Васюра, пожалуй, не углядел бы. Рука чужака дотрагивается до амулета… мне кажется, я сам чувствую это прикосновение, всей кожей, всей сутью… дотрагивается, медлит пару мгновений и опускается. Амулет остается со мной. А кочевник спрашивает:
— Будешь говорить о заставе?
Я счастливо вздыхаю:
— Вот ведь настырный! О сусликах не хочешь, совиная нора без надобности… ну хорошо, есть здесь застава. Легче тебе от этого? На заставе, дорогой, сусликами не разживешься!
— Вагри, — подсовывается вожаку под руку вовсе сопляк, не старше десяти лет, — послушай, Вагри…
Младший брат, что ли? Уж больно свободно влез в разговор, не по возрасту. Он что-то шепчет на ухо старшему, азартно поблескивая глазами, а я тоскливо думаю: надо же, сына вождя зовут так же, как хорошего нашего друга Вагрика. Обычное имя у степняков, чему удивляться…
— Давай, Тенги! Ты здорово придумал.
Тенги самолично стягивает мне запястья хитрым узлом «змеиный хвост» и взлетает на коня. Ясно. Ты хорошо придумал, Тенги. Это долгая забава, а время мне сейчас всего дороже.
Рывок. Я пробегаю несколько шагов, и Тенги умело подсекает укороченный аркан, заставляя меня потерять равновесие. Лихой свист позади. В сущности, мне повезло, невпопад думаю я, — возьмись ордынец выжимать сведения, мне давно уже стало бы не до шуток. А эти играют во взрослых… пусть их! Ордынский отряд должен быть сейчас почти у Лисьей…
Локти и колени бьются об укрытую ковылем землю, серебристые метелки щекочут лицо, и стучат о голую грудь вспугнутые кузнечики. И несется перед глазами серебряная ткань летней степи — прямо перед глазами, низко-низко. Так близко, как никогда не увидишь на полном скаку. Нет, увидишь — как я сейчас. Волоком на аркане за чужим конем.
Я засмеялся бы, не будь так трудно дышать. Не гори огнем стянутые арканом руки. Степь и скорость — я всегда их любил. Степь и скорость. Волны травы, и горячий конь, и ветер в лицо, жаркий ветер, выжимающий слезы из прищуренных глаз. Ковыль. Полынь. Лисохвост и пырей. Резкий поворот, толчок, я лечу кубарем, полосуя руки острыми стеблями травы.
— Вставай, — бросает сквозь зубы Тенги.
Я поднимаюсь на ноги. Не сразу: меня шатает, словно пьяного, и ноги подгибаются. Но я встаю. Я — воин Двенадцати Земель. Сопляк, ничему не успевший научиться и ничего не успевший совершить, остолоп, капитаново горе, но — воин. Гляди врагу в лицо и не отводи глаз. Правда, лица всадника не разглядеть, весь он — черным силуэтом против слепящего утреннего солнца, и я смотрю дальше — в блеклую голубизну неба. Тишина, летняя степная тишина: ветер, кузнечики и — где-то высоко — жаворонок. Что ж, враг, ты сделал мне хороший подарок.
— Не туда смотришь. Повернись.
Я оглядываюсь. Там, дальше, степь меняется. Там пырей и камни. Я понимаю. Ты умен не по годам, Тенги. Это страшно — взглянуть заранее на уготованную тебе смерть. Это умно — дать пленнику время прочувствовать детали казни в воображении. Это будет долго: такие каменистые островки невелики, а вокруг — ковыль и мягкое разнотравье. И не в обычае ордынцев пускать смерть пленника на самотек, ведь его скальп должен украсить уздечку победителя, а не волочиться по степи за диким конем. Ты умен, Тенги, из тебя выйдет куда лучший вождь, чем из твоего старшего брата.
— Выбирай. Туда? — Взмах плетки в сторону камней. — Или в лагерь?
— В лагерь, — хриплю я. Шенкеля, короткий свист… рывок… ох, руки!
Пырей и лисохвост. Полынь. Ковыль. Резкий запах крови от изодранных о сухую землю рук, они огнем горят, руки, все, от сжатых кулаков до плеч. Терпи, Серый. Вспугнутые кузнечики бьются о голую грудь. Степь и скорость. Хочется смеяться — и плакать.
Лагерь. Пинок под ребра: встать. Встать. Я смогу.
— Он будет говорить, Вагри!
— Да? Ну, говори, падаль!
— Говорить? — переспрашиваю я. — А что, тебя уже заинтересовали суслики?
Сын вождя прожигает яростным взглядом младшего брата.
— Он сказал «к лагерю», Вагри, — оправдывается растерянный Тенги.
— Ну да, сказал, — подтверждаю я. — Ты же сам предложил выбрать направление, ну я и выбрал. Да, прости, я забыл поблагодарить! Скачка была хороша, спасибо. Мне понравилось.
Прав был капитан! Что за дурь толкает меня на рожон? Вагри отвешивает братишке полновесную оплеуху, их дружки хохочут, и я хохочу вместе с ними. Пусть побесятся. Я честно тяну время, ты уж не обижайся, Лека, мой принц. Сегодня моя очередь тебя прикрыть.
Вагри властным жестом останавливает веселье.
— Понравилась скачка? — цедит сквозь зубы. — Еще скакать хочешь? Хорошо. Скачи, Тенги. А мы погонять станем.
Тенги, яростно взвизгнув, трогает коня. Бедный, думаю я, и отдохнуть не дали. Впрочем, Тенги не торопится: дает старшему брату время огреть меня плеткой. Дает мне держаться на ногах, бежать… и на том спасибо, враг! Визг, хохот, вой… ордынское веселье, пропади оно пропадом! Кто лучше нацелит удар… я слыхал о таких развлечениях. От Вагрика и слыхал. Аркан и плети… долго не продержусь. Это уже не допрос — казнь. Из тебя не получится вождя, Вагри, тебя слишком легко раздразнить. Ничего… пока я могу бежать, надежда остается. Когда упаду, будет хуже. Когда упаду… и все-таки я победил тебя, Вагри… я победил…
5. Смиренный Анже, послушник монастыря Софии Предстоящей, что в Корварене
— Опять в переделку попал?! — Серж хватает меня за плечи, трясет… Я едва удерживаюсь, чтобы не заорать. Плечи огнем горят.
— Вовремя вышел, — хриплю я.
— Оно и видно, — перебивает Серж. И, распахнув дверь, кричит в темную дыру коридора: — Эй, кто-нибудь! Брата лекаря сюда, живо!
— Зачем?..
— А вот зачем! — Серж сует мне под нос руки… Ладони его измазаны кровью. — Нечистый тебя побери, Анже! Ты хоть соображаешь, когда надо остановиться?!
— Я вовремя вышел, — снова шепчу я.
— Я вижу! Давай раздеваться… Что там стряслось, Анже?
— Орда… набег.
— И Серега твой попался? А ты — нет, ты скажи, ты, в самом деле, не мог раньше выйти?! В мученики захотелось? — Серж стаскивает с меня одежду и ругается не переставая. — Чего ты головой мотаешь?! Всякую осторожность потерял! Нет, ты скажи, тебе прошлого раза мало показалось?
— Перестань, Серж! — Я привстаю. Серж выдергивает из-под меня подол, и я вижу его лицо совсем близко. Сердитое до жути. — Серж, ну прости. Я ведь сразу вышел, когда стало по-настоящему опасно…
Вбегает брат лекарь, охает, хлопочет, а Серж, совсем уж помрачнев, говорит:
— Потому и нет о Сереге ничего в сказании, друг Анже. И, знаешь ли, хорошо, что ты не вздумал подзадержаться там еще на пару минут.
— Я вернусь туда.
— Что?! И думать не смей! Много воли взял, вот что!
Я не отвечаю. Потому что Серж ляпнул не подумавши… он просто испугался за меня. Понятное дело — он ведь не знает, что их спасут. Обязательно спасут — так сказал Сереге капитан, а я ему верю.
Но, конечно, сначала я вернусь к Леке. Потому что о нем в сказании есть.
6. Лека, воин Двенадцати Земель
Дорогу к Лисьей балке, в рассветном мареве, стремя в стремя с ордынцем-вождем в голове вражеского отряда, не забудет Лека никогда… даже если будет у него это самое «когда», даже если доживет он до немыслимой старости! Даже если захочет забыть — не получится. Не уйдут из памяти ни смертное напряжение, с которым стараешься поймать знак о Сереге, ни навязчивая мысль — есть ли на Лисьей в самом деле засада. И уж тем более не забудется отчетливое ощущение, что жизнь твоя подвешена на паутинке и оборвется, как только ордынец распознает обман.
Но сейчас не до того, что будет вспоминаться потом. Сейчас — помнить, каждый миг помнить, что ты — сломлен. Потому что если вождь в этом усомнится… тогда все, что ты вытерпел, было зря.
И — будь что будет.
Леке повезло: его не потащили с собой на засаду. Ордынцы не рискуют добычей попусту. Когда он буркнул, ткнув рукой вперед: «Вот она, Лисья, видите, там камыш и верба, как раз за той вербой тропа к воде», — вождь подозвал одного из воинов и приказал отвезти пленника в стойбище. Пленник, конечно, не понял приказа, испугался, заканючил: «Не убивайте», — и долго еще, трясясь в седле со связанными руками и свежим рубцом от плетки поперек спины, слышал за спиной гогот ордынцев.
И, понурив голову и чуть слышно всхлипывая, до конца разыгрывая сломленного, отчаянно вслушивался в идущие от амулета ощущения: как там Серега? И тянул, тянул, тянул на себя его боль… не спорь, Серый, тебе силы нужней… держись, только держись…
Стойбище встречает его насмешками. Лека кидает исподлобья опасливые взгляды по сторонам, думает: к Минеку повезут или сразу к вождю в палатку рабом? Удача снова не подводит: спихивает конвоир с коня прямо через ограду в пустой овечий загон, и Минек вскакивает навстречу.
Лека изворачивается, принимает землю боком и перекатывается, гася удар. Даже, кажется, ничего не сломал… Поднимается на колени, мотает головой.
— Живой, — восторженно шепчет Минек. — Гляди, живой! Ну, малый! Погодь, развяжу…
Минек плюхается на колени рядом с Лекой.
— Погоди, тебе ж неудобно так. Щас… встану… — Лека напрягается, лицо становится сосредоточенно-каменным.
— Да не надо, управлюсь! Как там?
— Не знаю. К Лисьей вывел, тут же обратно отправили.
— Засаду не заметили, значит?
— А она там есть, засада?
— А то нешто! А, ты ж не знаешь… Тут Серега твой объявился…
— Знаю… — Лека морщится, передергивает плечами.
— Ну так и подумай, зачем. Не иначе, должен был на Лисью их навести, если у нас не вышло, понял?
Минек распутывает хитрый узел, отводит Леку к поилке, плещет в лицо холодной водой.
— Еще, — просит Лека.
— Хочешь, окуну? — Минек всматривается в его лицо, отвечает сам себе: — Нет, лучше не надо. Ожоги плохие, малый. Дергает?
— Еще как…
Лека садится, прислоняется боком к столбу ограды. Минек поит из пригоршни, спрашивает:
— Били?
— Не слишком. Смеялись больше.
— Ты прости, малый. — Минек вздыхает. — Видел я, как тебя корежило. Да еще и досталось…
— Ничего… — Лека осторожно ощупывает лицо. — Ты же прав был. И у меня получилось. Хоть бы еще на Лисьей все хорошо вышло!
Словно в ответ, мчится мимо конь. Из степи — в стойбище. Всадник застрял сапогом в стремени и волочится следом, оставляя в пыли неровный кровавый след.
Стойбище взвыло. Заголосили женщины, повыбежали за охранительный круг мальчишки.
— Минек, что теперь?
— Теперь ждем. Наши придут, и тут-то мы степнякам пригодимся. Иначе кем откупаться будут?
— Да? — Лека хватается за ограду, рывком встает, кричит повелительно на родном степнякам языке:
— Эй, ты! Тебе говорю, сопляк! А ну сюда!
Пробегавший мимо мальчишка оборачивается, таращится.
— Сюда! — Лека машет рукой.
Мальчишка подходит не один. Вместе с ним подтягивается к загону случившаяся невдалеке старуха.
— Тебе чего? — грубо спрашивает мальчишка. — Мало?
Лека криво усмехается. Все, игра в труса окончена.
— Там, в степи, ваши забавляются с парнем. Советую тебе найти их и вернуть. И, честно, не завидую вам, если окажется, что его успели забить. Не надейтесь тогда на пощаду. За него мы вырежем вас всех.
— Думаешь, получится? — свистящим шепотом спрашивает Минек.
— Уверен, — цедит сквозь зубы Лека. И кричит на мальчишку: — Живо давай, кому сказано!
— Что стоишь, — шипит старуха. — Скачи скорей, он правду говорит. К восходу скачи, там они.
— Знаю, — бурчит мальчишка. Вскакивает на первого попавшегося коня, пригибается к гриве, гикает…
— Да, — выдыхает Минек, — спешит. Серый-то жив хоть еще?
— Пока жив. — Лека вцепляется в жердь ограды до боли в пальцах. Он боится. Не тот случай, когда его сила может спасти Серегу. Если не успеет лекарь — тогда…
Тянутся минуты. Лека бледнеет все больше, и Минек глядит на него встревоженно — однако тронуть опасается. Но вот губы вздрагивают… выдыхает:
— Везут… теперь хоть бы наши не опоздали…
— А вон они, наши! — И Минек, забравшись на ограду, машет сдернутой рубахой летящему к стойбищу отряду.
