Чонг и Таши-Галла вошли в ворота Лхассы рано утром, накануне праздника Ченгкор-Дуйчин, когда все приготовления к торжествам были уже закончены. Все жители столицы, от мала до велика, понемногу стекались к дворцовой площади, чтобы не упустить главное событие этих дней… Да и вообще главное событие года: выход к народу его величества короля Тибета Лангдармы Третьего.

Сейчас, когда до торжества оставалось еще несколько часов, Лангдарма, облаченный в золотые одежды, стоял на открытой террасе дворца и смотрел на храм Майтрейи, расположенный на каменистом плато горы Самшит. Пятиметровая статуя святого венчала храм, построенный в монгольском стиле – с пологой четырехскатной крышей из ярко-красной черепицы.

Звезды не предсказывали ничего хорошего (придворный астролог долго прятал глаза, не решаясь начать говорить). Лангдарма не рассердился на гадателя, тот был ни при чем. Он и сам ощущал беду, и только упрямство гнало его вперед.

Приближенные толпились у дверей, ожидая его появления в тронном зале. Там он возьмет в руки дорджу – скипетр в виде большого жезла с двумя шарами, знак высшей духовной власти, которой обладают лишь два человека – Далай-Лама Цзосан-Кьянни и он сам, правитель Тибета. Там ему на плечи наденут длинную серебристую мантию из горностая, и он снова выйдет на эту террасу, открывающуюся на площадь перед дворцом. А внизу, на площади, его будет славить собравшийся народ. Будет праздник Ченгкор-Дуйчин, самый радостный и долгожданный в году. А значит, дурные мысли от себя надо гнать.

И Чонг в этот момент тоже с восторгом смотрел на статую Майтрейи (только снизу, с улицы), и она казалась ему настолько огромной и величественной, что перехватывало дух. К храму нескончаемым потоком тянулись верующие. Многие из них плакали, некоторые становились на колени и касались лбом каменных ступеней, ведущих к открытым настежь воротам. Сорок девять ступеней составляли подъем на плато, и сорок девять раз паломники опускались на колени и кланялись, вымаливая покровительства святого.

А ниже, на улицах, было настоящее столпотворение. Потоки людей перемешивались, образуя настоящие водовороты, и приходилось крепко держаться за руку Учителя, чтобы не потеряться. Торговцы вынесли свои товары прямо на улицы, стараясь держаться ближе к этим потокам, но так, чтобы не засосало самих… Рыбные, овощные, гончарные ряды соседствовали с ювелирными, ковровыми, невольничьими и лошадиными. Всюду сновали калеки, нищие и знахари. Охранники в тяжелых панцирях и высоких шлемах с флажками пробивали себе путь сквозь толпу… Иногда кому-то и попадало, но что ж, сам себя и вини, не убрался, значит, вовремя с дороги. Богато украшенные паланкины на могучих руках носильщиков замедляли ход, а то и вовсе останавливались, и тогда какой-нибудь рассерженный вельможа, ругаясь, вылезал наружу, чтобы навести порядок, но тут же его подхватывало, как щепку, и несло куда-то людское море.

Чонг совершенно опешил от открывшегося перед ним зрелища. Воистину после суровой размеренной жизни в горной общине у него возникло стойкое чувство, будто он попал в громадный гудящий улей. От множества хитро, невообразимо переплетенных ароматов у него закружилась голова.

– Не отставай, – напомнил о себе Учитель. – Мы должны до сумерек быть во дворце.

– И вы знаете, куда нам идти? – недоверчиво спросил Чонг. – Бедный наш правитель, как же он живет в таком месте!

Таши-Галла не ответил. И Чонг, взглянув на него, вдруг понял, что Учителю явно не по себе. Он будто чувствовал что-то, упорно витающее в воздухе, насыщенном запахами со всех частей света. То, что делало атмосферу густой и вязкой, как вода в болоте – так бывает в горах перед сильной грозой: еще нет никаких видимых признаков и небо остается голубым, чистым и высоким, но непонятная тяжесть давит на затылок, и крошечные искорки мелькают перед глазами, иногда чуть заметно касаясь лица…

На высочайшую аудиенцию они не попали: к дворцовым воротам вышел вельможа, статью и важностью не уступающий, пожалуй, самому королю, и зачитал длинный список гостей, допущенных на встречу. Таши-Галлы и Чонга в списке не оказалось.

– Солнцеподобный больше не будет принимать посетителей, – объявил царедворец. – Те, кто был приглашен официально, смогут занять места на дворцовой площади, где будут происходить празднества.

Чонг заметно погрустнел. Он очень надеялся услышать, о чем будет говорить король со старым Учителем.

– Не волнуйся, – утешил его Таши-Галла. – Всему свое время. А сегодня правителю и в самом деле не до нас.

И Чонг, едва увидев буйство красок и заслышав надрывное звучание труб, забыл о своих огорчениях.

Площадь перед дворцом Потала была заполнена народом. Люди стояли плотной толпой – трудно было даже переступить с ноги на ногу.

Каждый, особенно из стоявших в задних рядах, изо всех сил вытягивал шею – не пропустить бы чего. До начала главного действия оставалось совсем немного, уже и солдаты в серебристых парадных доспехах и алых накидках оттеснили народ в две стороны, образовав коридор – от начала площади, где в нее вливалась центральная улица города, до самого дворца короля Лангдармы, перед которым на помосте, покрытом золотистым шелком, стоял высокий трон из слоновой кости. Пока трон был пуст, только стража в золотой броне, с бронзовыми щитами в человеческий рост стояла по бокам. Священные знамена Чжал-Цены, привезенные из храмов со всех уголков Тибета, развевались и хлопали на ветру.

Чонгом овладел вдруг самый настоящий мальчишеский восторг: захотелось вытянуть шею (нужды в этом не было: все лежало перед ним как на ладони), потолкаться локтями, пытаясь пробиться в передний ряд… Хотелось почувствовать людей, стоящих бок о бок, и себя – как часть этого мира. Королевский дворец лежал перед ним во всем великолепии. Он своими глазами видел громадных каменных львов, охраняющих ворота, и высокие резные колонны, поддерживающие массивную крышу над входом. Широкие лестницы поднимались с террасы на террасу, все выше и выше, к центральной башне с площадкой наверху.

И вот – на площади вдруг разом стихли все звуки. Только что было шумно, как где-нибудь посреди базара в разгар торговли, и тут же все смолкло. Лишь хлопали на ветру знамена да пофыркивали лошади конной стражи, стоящей у Львиных ворот. Люди замерли в ожидании… Это длилось несколько мгновений. Потом, далеко, у дверей храма Майтрейи, вдруг тонко зазвучали трубы.

Их пение шло по нарастающей: вначале слышались только две или три трубы, их тонкие голоса вплетались в тишину осторожно, ласково, будто алые ленты в девичью косу. Но скоро к ним стали добавляться большие трубы, пониже голосом – как мужчины-басы к женскому хору, а дальше пришла очередь визгливых цимбал и огромных, в человеческий рост, гулких барабанов.

Толпа снова пришла в волнение. Всем хотелось пробиться в передние ряды, а те, кто уже был там, попадали ниц, касаясь лбом земли. Через площадь, от храма к Львиным воротам, двигались ламы – представители высшего духовенства – в длинных пурпурных мантиях, богато расшитых сложным золотым узором, и оранжевых островерхих шапках. Целый оркестр из труб-дунченов, цимбал и барабанов сопровождал процессию, и казалось, ламы не идут, а плывут над землей, подхваченные мелодией. Чонг никогда не видел ничего подобного. Зрелище целиком захватило его, и о том, что Таши-Галла куда-то исчез, он забыл начисто. Перед ним, торжественно улыбаясь, шли не люди – почти боги, достигшие святости в этом воплощении, исполнившие Десять заповедей Благородного Пути и ставшие Просветленными. Сегодня их не несли в богатых паланкинах – они шли посередине живого коридора, дабы явить себя людям.

Чуть позади двигались седовласые геше – священники буддийских храмов, облаченные в желто-оранжевые одежды. Их окружали воины-послушники, вооруженные алебардами. Чонг засмотрелся на них. Несмотря на молодость, каждый из послушников был зрелым мастером боевых искусств. Тяжелые алебарды, отливающие малиновым отблеском в предзакатном солнце, казались продолжением их сильных, тренированных тел. Здесь они, конечно, были не столько для охраны, сколько для того, чтобы придать процессии более зрелищный и внушительный вид. Праздник есть праздник.

– Чтоб ему провалиться, – тихо, чтобы вокруг не услышали, пробормотал Кон-Гьял, великан в золотой броне, начальник дворцовой стражи и в особенных случаях – личный телохранитель короля Лангдармы.

Лангдарма не услышал крамольных слов. Но все отлично понял.

– За что я люблю тебя, так это за то, что все мысли и чувства написаны у тебя на лбу, – усмехнулся он. – Не нужно гадать, как с остальными.

– Прошу простить, ваше величество.

– Пустое. Почему ты всегда предполагаешь худшее?

– Это моя обязанность.

Король последний раз взглянул в окно. Дворцовая площадь лежала как на ладони. Ярким пятном выделялись высшие ламы – пурпурные одеяния на фоне серых плит, которыми была вымощена площадь. Празднично одетые зрители со счастливыми лицами. Звуки цимбал и барабанов…

А рядом с ним – родной брат Ти-Сонг, в высоком роскошном головном уборе, богато расшитом золотыми нитями церемониальном платье и темно-коричневой мантии, отороченной мехом белого барса. Оставив свиту, он подошел к Лангдарме, сделал поклон и коснулся его локтя.

– Ченгкор-Дуйчин – праздник примирения, – сказал Ти-Сонг Децен и улыбнулся. – Не будем сегодня держать зла друг на друга.

Лангдарма отвернулся от окна и посмотрел на брата. А может, и правда, подумалось ему с надеждой. Праздник, когда с улыбками обнимают друг друга даже самые заклятые враги, когда боги смотрят с небес на людей и радуются за них…

– Хорошо, что ты это сказал, – проговорил Лангдарма. – Я хотел попросить тебя встать у моего трона по правую руку. Ты ведь мне не откажешь?

– А как же твой телохранитель? – удивился Ти-Сонг.

Лангдарма рассмеялся и махнул рукой:

– Кон-Гьял – прекрасный и преданный человек… Но уж больно постное у него лицо сегодня. Пусть стоит позади трона. Это ему урок на будущее, чтобы не портил мне настроение в такой день.

Наверное, он знал. Или предчувствовал – король такой огромной страны должен обладать даром провидца, иначе ему не усидеть на троне и двух недель. Его подвел лишь день – Ченгкор-Дуйчин, праздник, когда мирятся самые непримиримые, когда самая кровавая битва смолкает и враги, что бились не на жизнь, а на смерть, опускают оружие, потому что великие боги создали Ченгкор-Дуйчин как знак доброты и любви. Никто не смел поступать по-иному. Никто не смел нанести ему удар в такой день – король Лангдарма верил в это. Не было бы у него этой веры – и незачем было бы жить.

А может быть, наоборот, он понимал, что обречен. И когда верный страж Кон-Гьял умоляюще прошептал ему в ухо: «Не делайте этого, ваше величество… Вспомните, я ведь служил еще вашему отцу. Прошу вас!», он лишь хмыкнул:

– Ты предлагаешь мне спрятаться в этих стенах? Это не спасет. Четыре раза покушения срывались – ты думаешь, это продлится бесконечно? У меня лишь один выход: пойти навстречу.

– Вы рискуете… – пробормотал начальник стражи.

– А на что у меня ты? – возразил король. – Ты должен поймать их за руку – моего брата и того, кого он нанял. Ти-Сонг будет рядом со мной, у трона. Представляешь, как это символично? – Лангдарма чуть прикрыл глаза, его усмешка стала жесткой. – Он стоит по правую руку, он касается пальцами трона – вот она, мечта всей его жизни. Он смотрит вниз, на толпу, и среди радостных лиц наталкивается на убийцу… Встречается с ним глазами! Это будет один короткий миг, Кон-Гьял. Я знаю, ты великий воин… Во всей стране не найдется тебе равных. Поэтому запомни: ты не должен упустить это мгновение. Если только тебе дорога жизнь твоего господина… Ну, и твоя собственная, конечно.

Прекрасный белый конь чистейших кровей встал как вкопанный, когда король вставил ногу в золоченое стремя и сел в роскошное пурпурное седло. Вновь запели трубы, и знамена взметнулись еще выше, к самым небесам. Поводья чуть колыхнулись – и послушный конь ступил на дворцовую площадь.

Люди кричали от восторга. Их правитель, будто легендарный герой Гесер, в окружении свиты проехал через всю площадь, и каждому казалось, что король улыбается именно ему, и ему машет рукой, и уж теперь-то, в новом году, все будет иначе. Тучнее стада, трава на пастбищах зеленее и сочнее, меньше налоги, прочнее внешние границы… Так будет, говорили они друг другу. Вот увидите, так будет. И никто не спорил, потому что все верили в лучшее. Или, по крайней мере, хотели верить.

Акробаты, жонглеры и глотатели огня убежали под восторженные выкрики зрителей. На площади, как по волшебству, оказались ламы, одетые в длинные черные халаты с рукавами, расшитыми зеленым шелком. Несколько секунд они стояли неподвижно, словно изваяния, в полной тишине. Потом вдруг слабо, чуть слышно, зазвучала одинокая флейта. Один танцор, что стоял впереди, медленно поднял голову, будто прислушиваясь.

Но вот к флейте добавился барабан. И в такт глухим ударам лама начал притоптывать, дергаясь всем телом. Его движения становились сильнее и быстрее с каждым тактом, и, подчиняясь назойливому ритму, в танец стали включаться другие ламы, словно очнувшись от глубокого сна. Резко звучал стук рудженов – костяных браслетов на руках и ногах танцоров. Широкие черные рукава, как крылья больших птиц, поднимались и опускались в едином вихре. Танец лам завораживал. И хотя движения фигур в черных халатах выглядели, пожалуй, чуть зловеще (они ассоциировались со стаей воронья, слетевшегося на площадь как предвестник скорой беды), оторвать глаз от них не мог ни один из зрителей.

Ти-Сонг Децен, касаясь побелевшими пальцами спинки трона, напряженно следил за представлением. И в холодном ужасе мелькала мысль: «А не обманула ли Фасинг? Нет. Не могла обмануть. Где-то в толпе, среди зрителей – убийца. А если он промахнется? А если эта холодная стерва ведет свою игру и убийце отдан приказ лишить жизни обоих – и меня, и Лангдарму? И на трон сядет тот… Тот, кто стоит за спиной Фасинг? Как она тогда выразилась: „Не совсем человек»… “Уж не сам ли Царь Тьмы?” – усмехнулся он… А по спине поползли мурашки. “Не знаю. Но часто мне кажется, что его действительно породила тьма.” Тьма… И такой человек захочет отдать мне власть над Тибетом? Ради чего? Нет, – высветилось вдруг Ти-Сонгу. – Я должен умереть здесь, на площади, так и не достигнув цели. Династия прервалась – все тонет в крови и хаосе. Люди, охваченные паникой, мечутся, затаптывая упавших. И тогда они услышат голос. Он будет спокойный и властный. Он скажет, что знает путь к спасению. И народ, подняв его на руки, понесет – туда, куда ему будет угодно. Я в этой игре лишний".

И он почувствовал, что его тело ползет куда-то вниз и назад, за высокую спинку трона, на котором сидел Лангдарма. Глаза продолжали лихорадочно искать в толпе холодную усмешку убийцы. Но вдруг он не будет стрелять? Вдруг он ударит кинжалом? Тогда… Тогда он не среди зрителей, а среди артистов. Один из двенадцати танцующих лам? Бред. Бред… И все же…

Рука Кон-Гьяла потянулась к мечу на поясе. Он увидел ужас на лице Ти-Сонга и сделал незаметный шаг ближе к трону.

– Ваше величество…

– Ну, что еще? – недовольно спросил Лангдарма, не отрываясь от танца.

– Прикажите убрать их с площади. Немедленно!

– С ума сошел? Это священный ритуал.

– А ваша жизнь не священна?

Король лишь отмахнулся. Но Кон-Гьял заметил, как напряглись его мышцы. И вздохнул с облегчением, когда барабан глухо ударил в последний раз. Танец закончился. На площадь опять выскочили акробаты и фокусники. Девушки в широких шароварах и тюрбанах, украшенных длинными перьями, кружились в замысловатом танце с разноцветными шелковыми лентами. Гимнасты крутили свои сальто, зажав в зубах горящие факелы. Фокусник маленького роста (возможно, переодетая женщина) в смешном, длинном не по росту плаще, расшитом звездами, доставал из рукавов яркие шары и палочки, и они быстро мелькали в искусных руках. Островерхий колпак то и дело наползал ему на нос, и фокусник потешно пытался его поправить, а предметы, которыми он жонглировал, вдруг волшебным образом послушно зависали в воздухе. Несколько раз он спотыкался, запутавшись в длинных полах своей одежды, но было ясно, что неуклюжестью тут и не пахнет: все движения виртуозно отточены, просто артист смешит зрителей…

«А может быть, убийца давно схвачен, – вяло подумал Ти-Сонг, – и сейчас выдает меня… Лангдарма жив, праздник подходит к концу. И меня арестуют – прямо здесь, у трона… Или – как только я войду во дворец. А через три дня на этой же площади сделают помост, на котором будет стоять здоровенный детина-палач с кривым мечом… И ужас, тот самый, из сна, повторится в действительности».

Фокусник взмахнул руками – широкие рукава плаща словно раскрылись, и большие невесомые шары разлетелись в стороны над толпой. Кто-то попытался поймать их, но они с треском лопались в руках, вызывая взрывы смеха. А над головой артиста уже взлетали и падали совсем маленькие шарики, платки, крошечные палочки… Фокусник поймал одну из них, сдернул с головы колпак, и на короткое мгновение палочка исчезла из поля зрения… И вдруг превратилась в белого голубя. Взмах рукава – и голубь взмыл вверх, пролетел над толпой и приземлился на могучем плече Кон-Гьяла. Заметив испуг на лице телохранителя, король рассмеялся:

– Не падай в обморок, это всего лишь безобидная птица. Ну, – он хлопнул в ладоши, – лети к хозяину. Прими мои поздравления, артист, твое искусство воистину великолепно!

Фокусник поклонился.

Они все будут удивлены.

Подумав об этом, маг развеселился. Внешне это выразилось в том, что уголки его губ чуть дернулись вверх, придав лицу сходство с оскаленной волчьей мордой. Бархатная подушка удобно лежала под спиной. Маг смотрел представление – уже, наверно, в двадцатый раз… А может, и больше, он не считал. Он был единственным зрителем. А фокусник, потевший на сцене перед ним – единственным артистом.

Фокусник поднял руку – белогрудый голубь порхнул через всю комнату, охваченный желанием сесть на плечо, как на насест… И вдруг словно взорвался на полпути, обернувшись клубами разноцветного дыма, внутри которого, скрывшего от глаз и самого фокусника, что-то блеснуло.

– Плохо, – спокойно сказал Юнгтун Шераб и поймал двумя пальцами маленькую стрелу, летевшую ему в лицо. – Медленно.

А сам подумал: «А ученичок хорош. Талантлив. И фокус с голубем – настоящая находка».

– Все сначала.

Маленький артист не выразил досады или недовольства. Вообще ничего не выразил. Лишь поклонился и с упорством заводной игрушки начал повторять номер. Он глотал огонь и вынимал изо рта разноцветные треугольные флажки. У его ног образовалась уже целая горка – это наводило на мысль о лоскутах, валяющихся на земле после парада. Маг знал: скоро они исчезнут. И наступит черед больших шаров, а за ними вылетит белый голубь – вон из той обыкновенной с виду палочки.

– Знаешь, – задумчиво сказал он, – пожалуй, надо покрасить стрелу – так, чтобы она перестала блестеть.

– Как вам это удается? – тихо спросила Фасинг, проводя пальцами по гладкой щеке мага. – Он ведь послушен, как… как…

– Как овечка? – Юнгтун Шераб усмехнулся. – Ну нет. Он смел и инициативен. А для моих замыслов другие и не нужны. Я указываю только конечную цель. Путь к ней он прокладывает сам – в этом-то вся и сложность. А сейчас уходи. Он не должен тебя видеть.

«Это я не должна его видеть – вблизи», – сообразила женщина. А издалека, из-за потайной двери, где она пряталась во время представления, она могла разглядеть только фигуру в черном балахоне. Лицо же артиста было скрыто под маской.

Меж тем артист закончил представление и поклонился. Юнгтун Шераб с раздражением поглядел на танцующие клубы красно-желтого дыма, в котором исчез голубь.

– Скольких же птиц ты извел? – недовольно спросил он.

– Ни одной, мой господин. Голубь один и тот же.

– Что, он не погибает?

– Нет. Это только фокус.

Маг с сомнением взглянул на артиста:

– Зачем тебе такой огромный колпак? И халат явно не по росту… Ты будешь вызывать смех.

Он спросил это тоном строгого учителя, экзаменующего ученика.

– Это хорошо, мой господин, – последовал уверенный, спокойный ответ. – Никто не будет воспринимать меня всерьез, и никто не прочтет моих намерений. Вы сами научили меня этому.

– Почему ты не стрелял в этот раз?

– Я стрелял.

– Я ничего не заметил. Где же стрела?

– Чуть справа от вашего виска, мой господин.

Юнгтун Шераб стремительно обернулся. Миниатюрное темно-коричневое древко торчало из стены совсем рядом с его головой.

Близко. В каких-то двух пальцах.

Голубь взмыл вверх, и эта картина – белая птица в синеве неба – приковала к себе всеобщее внимание. Даже великан Кон-Гьял, беспрестанно рыскавший беспокойным взглядом по толпе, на миг поднял глаза вверх… Как раз в тот самый момент, когда голубь вдруг исчез, обратившись, как по волшебству, ярким разноцветным облаком.

Король Лангдарма не сразу и понял, что произошло. Его что-то кольнуло в шею, будто ужалило большое насекомое… Но насекомых не могло быть в третий зимний месяц (в этом году Ченгкор-Дуйчин пришелся как раз на вторую его половину). Он хотел дотронуться до места укуса, но рука вдруг отказалась повиноваться.

– Ваше величество! – в ужасе закричал Кон-Гьял, бросаясь к Лангдарме в запоздалой попытке закрыть его своим телом.

Ты мешаешь мне наблюдать за праздником, хотел сказать король. Ты заслоняешь от меня выступление того маленького смешного фокусника, а он ведь по-настоящему талантлив, этот фокусник, достаточно увидеть его номер с голубем. И потом, что подумают люди, заметив, что ты едва не сбросил меня с трона?..

Его тело не двинулось с места – его удерживала отравленная стрела, пробившая шею и застрявшая в высокой спинке. Вокруг бесновалсь толпа, мельтешили придворные, и все казалось пустым и ненужным, лишь прекрасный белый конь спокойно ждал своего господина, чтобы еще раз торжественной поступью пройти по площади…

…Он проспал почти всю дорогу. Сначала – в тряском пазике, который вез его до пристани, потом в «ракете», наплевав на устойчивый гул, рождавший мысль о бормашине, потом – снова в автобусе до своей остановки. И даже, как показалось, те двести метров, что отделяли остановку от подъезда в его родном доме, Колесников тоже проспал. Что было странно: после недавних событий в санатории (отдохнул, называется…) Игорь Иванович внутренне приготовился к недельной бессоннице в компании с валокордином и ромашковым чаем на темной кухне.

Аллы Федоровны дома не было, и он, поблагодарив судьбу за неожиданный подарок, рухнул на диван, не снимая ботинок. И глаза закрылись сами собой.

…Ему казалось, что он летит. Или, точнее, парит в невесомости, между небом и землей, между раем и адом. Глаза по-прежнему ничего не видели, тело ничего не ощущало – ни холода, ни жары, ни боли, хотя он ждал ее, эту боль… Все писатели-фантасты, и отечественные, и зарубежные, в один голос утверждают, что при переходе человек обязан ощущать боль, словно при выходе из материнской утробы. А вот слух – слух оставался при нем. Он знал это наверняка, потому что где-то далеко тихонько плакала одинокая флейта.

Флейта звучала в горах, среди холодной прозрачной синевы. Чонг ни за что не услышал бы ее днем – разноголосый шум столичного города несовместим с тонкими нежнейшими переливами.

Те картины – кошмар, вдруг ставший реальностью, – все еще стояли перед глазами, но постепенно теряли яркость, мозг не справлялся с нахлынувшими испытаниями и все настойчивее тянул в темную пустоту – мягкую, ватную, успокаивающую…

Чонг вдруг подумал, что его тюрьма самым гармоничным образом отражает его внутреннее состояние. Его признали виновным. Его тут же опознал хозяин постоялого двора, где они с Учителем оставили лошадей. Его задержала стража на выезде из Лхассы…

Он смутно помнил то, что произошло. Хотя видел все – в числе тех счастливчиков, кому удалось протиснуться в передние ряды. Только один момент запечатлелся в его памяти – словно кто-то приложил к живой коже раскаленное клеймо. Момент, когда король Лангдарма Третий вдруг бессильно обмяк на своем золоченом троне. Кто-то там, возле трона, испуганно вскрикнул, приближенные сбились в беспорядочную кучу – будто кто-то неосторожно ткнул палкой в муравейник. И Чонг тоже закричал, потому что увидел – очень отчетливо, словно в двух шагах от себя – короткую стрелу в горле правителя. Чонг закричал, но его не услышали: кругом тоже кричали и махали руками, по-прежнему ухали барабаны и заунывно пели цимбалы. Новые и новые артисты выбегали на площадь, чтобы удивить народ своим искусством. Удивить публику и любимого правителя, которого уже не было среди живых, не было, не было…

Его не было, а праздник еще катился по инерции, и это было самое жуткое…

Только спустя целую вечность люди сообразили, что праздник идет не так. Целая вечность прошла, прежде чем ряды вдруг смешались, умолкла музыка, людской водоворот закружил Чонга и понес куда-то помимо его воли.

Учителя рядом не было. Чонг растерялся. Он был один в громадном чужом городе, а вокруг метались обезумевшие люди. Лотки с товарами, которые вынесли торговцы, оказались в мгновение ока перевернутыми, и пыльные улицы усеялись обрывками дорогих тканей, разбитой под ногами посудой, люди скользили и падали, наступая на разлетевшиеся фрукты, на размазанные в кашу сладости, рыбу, масло… Всюду стоял крик ужаса. Кто-то пытался укрыться по домам, кто-то – спасти оставшийся товар. Матери, обезумев, звали детей…

И над всей этой массой возвышались черные всадники – словно вестники смерти, с клинками наголо. Лошади топтали людей копытами, били грудью, расчищая себе дорогу. Из уст в уста передавалось: убит король… убит король… Войска подняли мятеж… На трон сел младший брат Лангдармы Ти-Сонг Децен… Он заявил, что короля убили буддийские монахи… Религия Будды объявлена вне закона…

Невозможно было отыскать Учителя в таком хаосе. Чонг бросился на постоялый двор, где они оставили лошадей.

Зык-Олла, тучный и мрачный хозяин постоялого двора, встретил его в воротах. Одежда его была в полнейшем беспорядке, нижняя челюсть отвисла до самой шеи и мелко тряслась от страха.

– Скажите, – еле выговорил Чонг, – мой наставник Таши-Галла был здесь?

– О, он недавно уехал. Взял свою лошадь, сказал, что больше не вернется.

Чонг опрометью бросился в свою комнату. Зык-Олла еле успевал за ним.

– Пожилой господин очень торопился. Он не стал даже брать свои вещи, сразу прошел в конюшню, за лошадью…

Женщина спустилась по лестнице и тревожно посмотрела в глаза монаха.

– На улицах опасно, – тихо сказала она. – Тебе лучше спрятаться у нас.

– Почему я должен прятаться? – удивился Чонг. – Разве я преступник?

Женщина продолжала смотреть ему в глаза.

– Ты буддист. Если тебя схватят, то не станут разбираться.

Она почти загипнотизировала Чонга. Ему ужасно захотелось остаться – спрятаться под надежной защитой, в уютной каморке, в темноте… Страсти улягутся, и можно будет выйти на свет…

– Я не могу остаться, – твердо сказал он. – Спасибо вам, добрые люди, за все, что вы сделали.

Женщина шагнула к нему, в глазах у нее читалась мольба, но Зык-Олла вдруг грубо дернул ее за руку и заслонил спиной.

– Иди, монах, – торопливо проговорил он. – Иди, лошадь твоя вычищена и накормлена, а твой спутник наверняка ждет не дождется у Западных ворот. Так что торопись.

Чонг молча поклонился и вышел во двор. Хозяин упорно не смотрел на него, отворачиваясь и вжимая голову в плечи. Все равно парень обречен, твердил он себе, стараясь заглушить совесть. И у нас в доме его бы быстро нашли – как только начнутся повальные обыски. А так… Он еще может ускользнуть. Хоть маленький, а все же шанс.

Видимо, последнюю фразу Зык-Олла произнес вслух, потому что женщина вдруг резко повернулась к нему, и в ее глазах полыхнул гнев.

– Ты же знаешь, что стража давно перекрыла все выезды из города, – сказала она. Он угрюмо промолчал. – Его схватят…

– Да, – с яростью отозвался он. – Глупая курица, а ты подумала, что будет с нами, если его схватят не на улице, не у Западных ворот, а в нашем доме? Обо мне, своем муже, ты подумала? Если что-нибудь случится со мной, кто тебя, дуру, будет кормить?

– Он почти ребенок…

– Да что ты, – издевательски проговорил Зык-Олла. И шепотом добавил: – А вдруг это и вправду он убил нашего короля? Или не он – так его наставник…

– Попридержи язык, – испуганно сказала женщина. Стук в калитку заставил их замолчать. Они застыли, не в силах сделать ни шага, скованные ледяным страхом. Стук повторился, и Зык-Олла, как завороженный, шевельнул подбородком: иди, мол, открывай. Она еще не верила – сознание слабо цеплялось за надежду: вдруг пронесет – но тут постучали в третий раз, громче и настойчивее.

– Ну, что стоишь, – прошипел муж.

Не глядя на него, она подошла к двери и помертвевшими пальцами отворила засов. На пороге показалась чумазая девочка в коротенькой рубашонке, войлочных башмаках. Ей было лет пять или шесть, не больше.

– Что тебе, Тагпа? – спросила женщина с облегчением.

Девчушка озадаченно нахмурилась и выпалила:

– Сестра лежит больная. Просила две горсточки риса… Нам раньше давал сосед, у которого лавка. Но его убили сегодня утром. Я сама видела: лежит весь в крови, на лбу вот такая рана (она со сладострастием раздвинула руки – получалось, что орудие убийства во много раз превосходило размером голову). И не дышит. Сестра заплакала и запретила мне ходить туда, велела постирать рубаху, у нас за домом ручей, ну вы знаете…

– Что ж ты не постирала?

– Да постирала. Видите, еще мокрая.

– Замерзла небось?

– Не-ет, я бегом… Только вода в ручье стала какая-то грязная. Не отстиралась моя рубашка…

– На, держи свой рис… Да поменьше бегай одна!

– Ох, спасибо вам.

– Пронесло, кажется, – одними губами прошептал Зык-Олла; когда девочка убежала прочь. – А про монаха в случае чего и думать забудь. Не было здесь никого, вот и все.

Чонга схватили на выезде из Лхассы и бросили в сырой каменный мешок, забранный сверху решеткой.

Он был здесь уже много дней. Сначала он пытался считать их, но вскоре сбился.

Казалось, минуло уже много лет, и много лет глаза, привыкшие к вечному полумраку, созерцали серые влажные стены и ничего более – кусочек зарешеченного неба светился сверху, как слабое напоминание о внешнем мире… Плевать на внешний мир. Так хорошо… Так спокойно.

А потом вдруг что-то изменилось. Вернее, не изменилось ничего: не колыхнулся воздух, не скрипнула дверь, не зашуршала гнилая солома на полу. Но когда Чонг поднял взгляд, то увидел человека.

Этот человек был ему знаком. Они уже виделись однажды – давно, еще в прошлой счастливой жизни, которая, конечно, тоже мало походила на сахар. Там было полным-полно опасностей, и частенько приходилось драться и голодать, испытывать боль и сдерживать слезы, когда предают… Она вовсе не была легкой, та жизнь, но в ней не было этого затхлого воздуха, соломы в углу камеры и решетки наверху. И поэтому она, та жизнь, казалась сейчас чудесной сказкой.

– Я знаю вас, – проговорил Чонг, вяло подумав: «Если за мной наблюдают стражники, то, наверное, посмеются. Это выглядит забавно: спятивший от одиночества узник, разговаривающий сам с собой…» – Мы встречались. Только не здесь, в другом месте…

– Я помню, – сказал Игорь Иванович. – И кажется, я знаю, что с тобой произошло.

– Меня приговорили к смерти.

– Тебе страшно?

Чонг прикрыл глаза.

– Страшно. Конечно, я знаю, что не должен бояться… Но все равно.

Игорь Иванович увидел вдруг слезы в глазах монаха. Чонг сидел неподвижно, и слезы прозрачной струйкой катились вниз по щеке, и щека была гладкая, юношеская, с еще нежной кожей, и ни солнце, ни ветры, гуляющие в горах, не смогли ничего сделать с ней.

– Я хотел говорить с Буддой, – прошептал Чонг. – Он видит все… Все, что творится вокруг и в наших душах. Может быть, он сказал бы мне почему… А ты? Зачем ты здесь? Я тебя не звал.

– Не знаю, – пробормотал тот. – Если не ты – значит, кто-то другой… Кто-то, кто очень хочет, чтобы тебя оправдали.

Прежние ощущения остались: Игорь Иванович мог двигаться, видел в темноте собственные ноги и руки, но тела не чувствовал. Тело осталось там, в городской квартире, и кто знает, вполне возможно, разговаривало, отвечало, вздыхая, на язвительные реплики, если Алла опять, заскучав, устроила склоку… Он не знал, что происходило с ним в той реальности, пока сознание переносилось за многие сотни лет и километров. Он не мог предугадать, когда с ним это начнется и начнется ли вообще… И от этого возникала неудовлетворенность своей пассивной ролью. Его вызывают – он идет. Не спрашивая, не возражая. Знать, не дано.

Он взглянул на монаха. Тот сидел на куче соломы, запрокинув голову, и смотрел сквозь решетку на далекие, мигающие в вышине звезды…

– В манускрипте было сказано, что вы оставили своих лошадей на постоялом дворе. Это правда?

Чонг безучастно кивнул.

– Ты запомнил хозяина?

– Смутно. Кажется, его звали Зык-Олла… Он взял с нас плату за два дня вперед. Но зачем это вам?

– Еще толком не знаю, – признался Колесников. – Я просто чувствую: ваши лошади – это ключевой момент.

– Не понимаю.

– Послушай. Во всей этой кутерьме, что поднялась сразу после убийства, городской страже было дано описание человека… Это единственное, чем они располагали. Лица никто не разглядел, оно было под маской. Что же осталось? Темный плащ, расшитый звездами. Островерхая шапка – типичное одеяние фокусника. И лошадь черной масти, на которой он ускользнул.

– На мне была серая накидка…

– Неважно. Плащ нашли в канаве, недалеко от того самого постоялого двора. Ты мог его скинуть.

– Я? – Глаза монаха изумленно расширились.

– Ты или кто-то другой. Я просто пытаюсь рассуждать, как рассуждали столичные судьи, вынося приговор.

– Думаете, они рассуждали? – горько усмехнулся Чонг. – Им и так все было ясно.

Игорь Иванович хмуро молчал. Им было ясно… Черная лошадь, скинутый в канаву плащ. А что еще? Этого же явно недостаточно.

– Что? – спросил Чонг.

– Недостаточно, – повторил Колесников. – Мало ли народу на черных лошадях выезжают из города.

– Да никто и не выезжал. Стражники сразу же перекрыли все дороги.

– Не сразу, в этом-то все и дело. Пока был отдан приказ, пока допрашивали хозяина постоялого двора… Потом гонцы должны были доскакать до всех городских ворот… Нет, времени прошло достаточно. По крайней мере, Таши-Галла успел уйти. А вот ты, – Игорь Иванович посмотрел в глаза монаха, – ты бросился следом – и тебя схватили. Понимаешь? Приметы, лошадь – это полбеды. Главное – ты бежал. Все выглядело так, будто тебе хотелось скрыться.

– Я прости пытался догнать Учителя. Я потерял его там, на дворцовой площади…

– И решил, что он обязательно придет на постоялый двор?

– Ну не мог же он уехать без лошади и без вещей.

– Даже если бы он убил короля Лангдарму?

Чонг отшатнулся:

– Что вы… Что вы говорите!

Игорь Иванович внимательно посмотрел ему в глаза. И монах не выдержал взгляд – словно ему стало стыдно. Словно…

– Ты тоже подозревал его, верно? – осенило Колесникова.

– Кого?

– Своего учителя.

Чонг помолчал. Потом, решившись, прошептал:

– Ну неужели вы не понимаете? Он ведь рассказывал мне… Дом черного мага. Шар… Многие хотели служить Шару, мечтали получить могущество, но он всегда выбирает только сам… И тогда сопротивляться невозможно, где бы ты ни был. Какой смысл магу удерживать своего ученика? Тот и так был прикован… Крепче, чем я сейчас. Теперь я понимаю, что Учитель всеми силами пытался защитить меня. Но для этого ему нужно было узнать имя настоящего убийцы. Не его вина, что он не успел… Хотя…. – На глазах у Чонга сверкнули слезы. – Он все-таки выиграл. Вы – здесь, а значит, Учитель выиграл…

– Ты возьмешь трубку или нет?

Звонок выплывал откуда-то из глубины, как батискаф. Колесников с трудом поднялся из-за стола и на ощупь нашел трубку.

– Алло.

– Игорь Иванович, это вы?

– Я. С кем имею честь?

– Я Валера. Друг Аленки.

– А, Валера… Алены нет дома, она уехала в лагерь.

Трубка помолчала.

– Я как раз насчет этого и звоню… Только вы не пугайтесь.

– Хорошенькое начало. Что случилось-то?

– Гм… По телефону неудобно. Надо бы встретиться. Давайте через полчаса, в сквере напротив вашего дома, идет? Только Алле Федоровне пока ничего не говорите.

– Что, настолько серьезно?

– Боюсь, что да. Она исчезла.

– Алла? – удивился Колесников.

– Алена.

И трубку повесили.