Вышли очень рано, по холодку, помня о вчерашней жаре и злобных слепнях. Ник часто оборачивался и махал отцу Порфирию рукой. Действительно, мировой мужик! Прав был безвременно утонувший Шняга.

Бодро шагалось. Саднили, правда, вчерашние потёртости и порезы на ногах, кашель простудный время от времени пробивал. Но, в целом, эти мелочи не печалили вовсе. Потому как вниз спускаться — это вам не вверх карабкаться! Огромная разница мироощущения — с колокольни философской рассуждать если.

"Это я Банкина наслушался, философа доморощенного, — решил про себя Ник. — Вот и лезет в голову чушь всякая. Где-то сейчас Гешка, Вырвиглаз? Добрались уже до своей речки Белой или до сих пор в Анадыре штаны успешно просиживают?"

Неожиданно начался мелкий противный дождик. Над долиной Паляваама ещё светило солнце, а со стороны перевала дружно наползали скучные серые тучи.

Пришлось ускориться. Сперва просто быстрей шли, потом уже побежали, опять на шаг перешли, снова побежали…

— Наддай! — командовал Лёха, хотя и считался подчинённым по штатному расписанию. — Шевели помидорами, подельник! Промокнем ведь на хрен!

Ник и шевелил, по мере сил.

Когда силы закончились — устроили привал, отдышались.

Нашлась минутка и пейзажем чукотским полюбоваться. Нежно-зелёная тундра, серебряные полосы Паляваама, за ними — овальное озеро сиреневого цвета, ещё дальше — покатые сопки: под солнечными лучами, пробивающимися сквозь тучи, лазоревые, с фиолетовой паволокой…

А это что такое? Вдоль берега реки, на пределе видимости, неторопливо передвигались два крошечных всадника.

Сизый долго всматривался вдаль, заслоняясь ладонью от солнца.

— Да это просто чукчи, — успокоил. — Чешут куда-то, по своим делам чукчанским. Как говорится: "Мне нужна сегодня передышка. Надоело — пьяною быть в хлам. И брела куда-то вдаль мартышка. По своим, мартышечьим делам". Их тут много. Даже поговорка такая есть: "На сто вёрст — ни души, чукчей не считая". Странно только, что эти верхом на оленях едут. Обычно они и зимой и летом на упряжках передвигаются, на нартах в смысле. Снега летом нет? Ну и что? У чукчей специальные летние нарты имеются, лёгкие — одной рукой поднять можно. Запросто по летней тундре бегут, по травянистой только, пень ясный, не по каменистым нагорьям. И оленей в них впрягают, и собак используют. Вообще-то я к ним, к чукчам то есть, нормально отношусь, без отвращения. Иногда и нормальные среди них попадаются, с правильными понятиями. Вот только бабы у них страшные…

Дальше уже пошли без привалов. Часов через шесть вышли к неказистому строению на берегу Паляваама, ветерок принёс неприятный запах.

Чем ближе к избушке, тем сильней становилась вонь, гнилью настоящей ударило в носы, заставило отворачиваться и безостановочно чихать.

Подошли вплотную. Вокруг избушки, в радиусе пятидесяти метров, земля была покрыта останками битой птицы — уток, гусей, лебедей.

Видимо, по весне, во время прилёта в эти края птичьих стай, какие-то ухари веселились тут от души. Столько птицы набили, что даже зверьё местное, вечно голодное, всё съесть не смогло. Но растащили медведи, песцы и лемминги птичьи части по округе знатно — кругом валялись крылья, головы, лапы.

— Что же за уроды тут колобродили? — пряча нос в рукав бушлата, пробубнил Сизый. — Так только большущие начальники гадить могут. Откуда им, начальникам этим, в такой глухомани сказочной взяться? Неоткуда! Тогда — кто?

Хороший вопрос. И Ник, и Сизый знали на него ответ, но озвучивать эти знания ужасно не хотелось. Да и толку в том было мало. И так всё ясно: где-то рядом «пятнистые» шляются, вооружённые до зубов, а у них на двоих — две гранаты всего да нож старенький.

Гранаты, кстати, сразу поделили, что и нетрудно было совсем.

Ник свою гранату разместил в правый брючный карман, а запал от неё — в левый, соответственно.

Дождик продолжал размеренно моросить. Пришлось про эмоции забыть и делом заняться. Часа четыре потратили на приведение территории в относительный порядок, благо в сенях избы лопата нашлась. Выкопали в отдалении несколько ям неглубоких, захоронили в них останки бедных птичек, ямы камнями тщательно забросали.

Потом, уже ближе к вечеру, прибрались в избушке, даже пол подмели — самодельным веником из веток карликовой берёзы. Найденную в избе посуду продраили с речным песочком.

Хорошо ещё, что невеликий запас дров в избушке имелся, раскочегарили крохотную печурку, сложенную из дикого камня.

Первые два часа печка нещадно дымила, пришлось дверь держать открытой, потом камни нагрелись, дым пошёл в правильном направлении — по дымоходу. Внутри избушки стало тепло и где-то даже уютно. Разделись, развесили на верёвках мокрую одежду на просушку, рядом с камнями печки пристроили сапоги. На сапоги — носки и портянки. Тот ещё аромат получился, незабываемый.

На аппетит это, впрочем, никак не повлияло.

Ник на старенькой сковороде напёк целую гору серых блинов — мука ржаной оказалась. Но вкусные получились блины, а цветом и пренебречь можно, не баре.

Сизый же, в честь прибытия на место, приготовил в помятом ведре королевскую трапезу — кулёш рыбацкий, долгоиграющий.

— Кулёш рыбацкий, он следующим образом готовится, — соловьём заливался Лёха, активно помешивая варево деревянной ложкой со сломанным черенком. — Берётся ведро или казан большой — чем больше, тем лучше. В этой посудине варится каша-размазня, жидкая очень. Ну, как сопли во время карцерной простуды. Каши много быть должно, чтобы суток на пять хватило. Жалко на рыбалке время тратить на всякую ерунду. Вместе с крупой в ведро бросаются куски жирнющей свинины. Свинины у нас нет, даже постной. Ерунда, перебедуем! Копчёной оленины нашинкуем, по самое не балуйся! Ещё полагается за пять минут до готовности колбасы разной накрошить. Но чего нет — того нет! Пренебрежём, не впервой! В раскладе козырном — классная вещь должна получиться, вкусная и удобная. Удобная — в смысле на всю рыбалку хватает. Завтра разогреем, дадим прокипеть, ещё оленины настругаем, если хариуса наловим, то и его родимого — туда! Наваристо будет, вкусно! После жидкой тюремной баланды такой кулёш — самый цимус и есть! Марципан прямо! Послезавтра то же самое: добавляем в ведро чего Бог послал или чего слямзить удалось, не важно совсем. Остатки, дней через пять, самые вкусные получатся!

Засомневался Ник в правильности этого кулинарного подхода, но промолчал.

В конце концов, кулёш этот всегда можно отписать в пользу Сизого, он только обрадуется. А себе и ушицы можно сварить, оленина с блинами — тоже неплохо.

Сходил к ближайшей сопке, нарвал листьев брусники, морошки. Жестяную банку из-под консервов нашёл, литра на два. Похоже, импортная посудина — из-под абрикосового компота, что совсем и не странно. Помыл банку тщательно, воды в ней вскипятил, собранные листья в кипяток бросил, вот и чай таёжный, вернее тундровый, получился. На десерт, так сказать.

После плотного ужина подбросили дровишек в печку, спать завалились.

Хорошо спалось, никто не мешал. Поздно проснулись, солнце уже высоко стояло в голубом безоблачном небе, ушли куда-то вчерашние неприветливые тучи.

Позавтракали холодным кулёшом, чай вчерашний тоже разогревать не стали — нужно было дрова экономить.

Потом и на рыбалку собрались, настроили «кораблик» совместными усилиями.

— Надо бы ещё мушек наделать, запасных, на всякий случай, — предложил Сизый. — Вдруг тутошние хариусы — звери страшные, с кабана размером?

Ник достал из своего вещмешка коробочку с крючками, моток красных ниток, кусок оленьей шкуры. Ножом нарезал оленьих ворсинок, аккуратно сложил кучкой на фанерной дощечке, обернулся к Сизому:

— Давай, Лёха, интимных волосиков своих добавь немного! Да не жадничай ты, для пользы дела надо! — И передал тому нож.

Сизый остроту ножа на ногте большого пальца попробовал, ремень армейский на своих штанах расстегнул нерешительно, посмотрел на Ника с явной паникой во взгляде:

— Командир, а как чихну в момент неподходящий? Дрогнет ещё рука, чего полезного отрежу? А? Давай я лучше — с груди, а? И ты своих добавишь, для полноты картины?

На том и порешили. Лёха к оленьим волоскам своих седых добавил, Ник — своих, рыжеватых.

Славные мушки получились, пёстрые, симпатичные.

— Сам бы таких ел, — заявил Сизый радостно, облегчённо вздыхая. — Если бы рыбой был. Красавицы, в натуре!

Надели сапоги, бушлаты на плечи набросили, спустились к реке.

Над Паляваамом клубился цветной туман. Местами розовый, местами лимонный.

Отойдя по берегу метров сто от избушки, Ник запустил «кораблик» в свободное от тумана окошко. Катамаран элегантно зарылся в волны, через минуту устойчиво встал на струе, упруго натянулся шнур, мушки весело заскакали по воде.

— Теперь ждать надо, — вздохнул Лёха. — Может, закурим?

Ник расстегнул свой планшет, достал кисет с махоркой, из общей массы ещё не совсем просохших бумаг отделил верхний лист — для козьих ножек, приготовился порвать его на две половинки.

— Подожди-ка, не суетись, — вмешался Сизый. — Нам что Эйвэ говорил? Сперва прочесть, а уж потом — по надобности использовать! Так что читай! Успеем ещё накуриться этим самосадом батюшкиным. Не табак, а прямо горлодёр какой-то беспощадный! А спешка, она хороша, только когда с зоны сдёргиваешь. Или с не целованной барышней когда, зная, что "чёрный воронок" уже под окнами дожидается.

Разгладил Ник тщательно бумажный лист на колене, осмотрел с двух сторон.

Текст чернилами был написан, смыло практически всё, только на одной стороне «шапка» сверху осталась, да на другой, прямо посередине, несколько фраз читались.

— Итак, вниманию любопытствующих: "Протокол допроса Никандрова С. С., з/к 8412, лагерь Сусуман 2/1, бежавшего 12.07.37. Задержан на побережье залива Шелихова, возле деревни Пеньё, 26.10.37". Здесь всё. — Ник перевернул лист. — Да и здесь — кот наплакал. Вот слушай: "В начале сентября, точнее не помню, вышли к мысу Наварин. Еда закончилась. Решили Фёдора Кравченко убить, на провиант. Убили, освежевали. Трое суток на мысе провели. Отдыхали. Отъедались. Вопрос следователя: Не встречали в том месте незнакомых людей? Может, что-либо странное наблюдали? Ответ: Людей не встречали. Ничего странного не видели. Но слышали. Каждую ночь, как стемнеет, в небе стрекотало. Словно моторная лодка на реке. Будто лодка по небу с Берингова моря приходит, прямо в сопки. Медленно так. Потом обратно. И так много раз…" Вот и всё. Дальше не разобрать. Что скажешь на это? — спросил Ник.

Почесал Сизый в репе, крепко так почесал, с усердием.

— Что тут скажешь? Всем известно, что здесь при побеге некоторые извращенцы специального «терпилу» с собой берут. Даже откармливают загодя, на зоне ещё, у самых слабых пайки отбирая. Мне, слава Богу, этим заниматься не доводилось. Я под Сусуманом в зоне 2/2 чалился, там настоящих авторитетов собирали: «смотрящих» — я сам из них, медвежатников, карманников, ну и этих, по пятьдесят восьмой статье которые. А 2/1 — там одни отморозки и беспредельщики парились, гопстопщики и налётчики, от них всего ожидать можно. Потому как — гниды безбашенные. А вот чтобы лодки моторные по небу плавали, не слыхал никогда! Врёт всё этот Никандров С. С., как сивый мерин врёт! Расстреливать таких надо, сразу и навсегда! Давай лучше подымим.

Только успели покурить — удар хвостом по воде, это крупный хариус прыгнул за мушкой.

Шнур натянулся, Ник осторожно вытащил добычу на берег, ловко снял с крючка и оглушил о ближайший валун.

— Козырный расклад! — радовался Лёха. — Килограмма на полтора этот шустрила потянет! На нашу с тобой, Ник, мушку клюнул! Так-то вот! Бог авторитету — он в помощь всегда!

К вечеру шесть хариусов поймали. Все как на подбор — от килограмма до двух.

Почистил Ник рыбин, из двух хариусов уху сварил, одного Сизому отдал — для добавления в кулёш, трёх положил на ледник — под избой был в землю вкопан металлический ящик, полный голубого льда.

Поужинали каждый своим. Ник ушицы лениво похлебал. Сизый от души кулеша мясорыбного навернул: если бы не пробрала сильная икота, то и не остановился бы никогда, такое сложилось впечатление. Чайком тундровым запили это дело, разбавив его на этот раз спиртом батюшки Порфирия. Разобрало с устатку, синхронно завалились на боковую. Здоровый сон после сытного ужина — дело святое.

Посреди ночи — белой полярной ночи — Ник проснулся. Кричал кто-то? Показалось?

Прислушался — точно, голос тоненький просит, жалостливо так:

— Помогите, помогите, Бога ради!

Что это — галлюцинация спиртовая? Да нет, вроде протрезвел уже.

Растолкал Сизого, вместе вышли из избушки, на всякий случай запалы вставили в гранаты, синхронно опять же.

На востоке медленно поднимался солнечный диск, над головой огромной стаей висели звёзды. Непривычным совсем было такое соседство, но впечатляло: посмотришь — и сразу тянет сочинять стихи возвышенные, трактаты философские.

Вот опять от реки донеслось:

— Помогите кто-нибудь! Помогите!

— Да что же это такое? — возмутился шёпотом Сизый. — Не сердце Чукотки безлюдной, а какой-то двор проходной, оленю в печень!

Осторожно двинулись на голос, держа наготове гранаты.

Через пять минут Ник увидел уже совсем нереальную картинку: на берегу Паляваама, под громадным валуном, лежала, сжавшись в комочек, симпатичная блондинка средних лет, худая, измождённая, одетая в серую зэковскую робу, на ногах — стоптанные солдатские ботинки. Барышня негромко стонала, закрыв глаза, рядом с ней лежала наполовину освежеванная тушка песца. На красном мясе были отчётливо видны следы человеческих зубов.

— Это, наверное, та, что неделю назад сбежала из лагеря. Про неё Эйвэ рассказывал в Певеке, — предположил Ник.

Сизый только головою уважительно покачал:

— Ну, сильна, бикса белобрысая! Песца где-то надыбала, искусала всего, ну — сильна! А ещё говорят, что бабы, мол, слабый пол! Такой попадись только, ноги унести не успеешь, кикоз в жилу!

За руки, за ноги — оттащил девицу в избушку, уложили на койку. Лёха ей в рот спирта разбавленного плеснул.

Закашлялась, расплевалась во все стороны, но пришла в себя.

— Где это я? А впрочем, неважно. Мне Олега надо обязательно найти! Он рядом где-то, на перевале, люди мне говорили… — Достала из-под своей робы мятую тетрадку, протянула Сизому. — Здесь рассказ одного испанца переписан. Правда там всё, в этом рассказе. Ребята, если Олежку найдёте, покажите ему эту тетрадь. И у нас с ним так должно всё закончиться, ведь начиналось-то всё, как и там — одинаково. Найдите его, умоляю! Я специально в певекскую зону попала, чтобы его найти. Потом к нему сбежала. Вот, совсем чуть-чуть не дошла…

Опять сознание потеряла: голова из стороны в сторону замоталась, глаза закатились, пот выступил на лбу. Ник положил ладонь на её лоб: жар нешуточный — градусов так тридцать девять — сорок.

Лёха достал из вещмешка просроченную микстуру от высокой температуры, растолок в ложке три горошины, капнул спирта, разведённого кипятком.

— Давай-ка, Ник, возьми другую ложку, зубы ей разожми! Правую руку её прижми коленом, да и левую крепче держи, расплескает ведь всё, шалава беспутная!

Лекарство больной скормили успешно, промучившись всего минут пять.

Блондиночка на удивление быстро успокоилась, перестала головой мотать, даже начала улыбаться во сне, гримасы строить умилительные.

Полистал Сизый тетрадь. И так повертел, и эдак, признался смущённо:

— Ты не думай, командир, что я читать не умею. Ещё как умею! Медленно только очень. А тут ещё и почерк говенный, ничего не могу разобрать. Ты уж, это — прочитай вслух, глядишь, и прояснится чего.

Забрал у него Ник тетрадку: врёт всё Сизый, идеальный у девицы почерк, каллиграфический прямо.

— Итак, начнём, — прокашлялся. — Рассказ называется "Лузеру — саечка". Автор — Андрес Буэнвентура. Незнакомый какой-то автор. Слушай, — начал читать громко, с выражением:

"Джон стоял на краю гигантской скалы, гордо нависающей над каньоном Большого Колорадо, красивейшей горной страны Северной Америки.

Таинственные голубые дали, бездонное синее небо над головой, пугающий чёрный Провал под ногами, белый-белый искрящийся снег вокруг.

Всё это завораживало до безумия.

Глаза юноши наполнились слезами, красиво очерченный рот приоткрылся…

— Лузеру — саечка! — раздался звонкий голос.

Горячие девичьи пальчики резко, но одновременно нежно, коснулись нижней челюсти Джона. В ту же секунду крепкие белые зубы молодого человека громко цокнули — верхние о нижние.

Через секунду-другую раздался громкий смех.

Горное эхо нежно разделило этот смех на части, многократно умножило, превращая его в многооктавное пение неведомых могучих колоколов, сопровождаемое неистовой подпевкой миллионов серебряных крошечных колокольчиков.

Джон вовсе и не обиделся: это всего лишь Бекки — веселится, как всегда.

Как можно обижаться на такую девушку? Озорные голубые глаза, длинные, блестящие на солнце каштановые волосы, ну, и всё остальное — вы понимаете, надеюсь?

Тем более что неделю назад Джон Тревол сделал Бекки Смит вполне недвусмысленное предложение — в присутствии уважаемых свидетелей, — на которое вышеозначенная Бекки дала самый недвусмысленный положительный ответ, подкреплённый самым недвусмысленным, жарким поцелуем. Что же вам ещё, непонятливые наши?

На следующее утро Джон бодро шагал в сторону железнодорожной станции. Необходимо было встретить с Еженедельного Трансконтинентального груз хитрого французского медного припоя. Разве я вам до сих пор не сказал, что Джон Тревол работал помощником кузнеца, а сама кузница квартировала в славном городишке Вест-Хем?

Утро выдалось славное, солнечное. В кроне деревьев цокали белки, в кустах орешника звонко чирикали какие-то мелкие пичуги. Дорогу к станции пересекал бодрый ручей, в котором так же бодро плескалась крупная форель.

Джон не смог удержаться, срезал охотничьим ножом гибкий ореховый прут, достал из внутреннего кармана пиджака дощечку с намотанной на неё готовой снастью, — через час пяток крупных форелей уже висели на кукане, опущенном в тот же ручей.

— На обратном пути заберу, чтоб свежими были, — решил наш герой.

А к приходу поезда Джон опоздал. Взобрался на Привокзальный холм — а вот он, поезд, отходит уже.

С холма — вся станция как на ладони. Вон Хромой Хэнк тащит клетку с гусями, вон миссис Нэддинг племяшку, с поезда встреченную, ведёт за руку.

А это кто?

Господи Всемогущий, да это же Бекки: идёт себе рядом с каким-то квадратным щёголем в чёрном цилиндре, за руку его держит, взволнованно щебечет о чём-то.

Святые Угодники, да она же его в щёку целует!

Здесь вот шторка у Джона и упала.

Поскрипел он зубами на Холме немного — часик-другой.

Потом на станцию отправился. Нарезался там отважно кукурузным контрабандным виски, до визга поросячьего, да и сел в первый проходящий поезд.

Поезду то что, постоял на станции минут двадцать, попыхтел недовольно и умчал нового пассажира куда-то в безумную даль.

Прошло без малого три года. На берегу океана стоял молодой католический священник — отец Джон — и думал о всяких разных разностях.

Обычно, если вы находитесь на берегу моря — например, на пляже славного городка Ниццы или, допустим, какой-нибудь там Канберры, — стоите и глядите себе под ноги, а потом медленно поднимаете голову, то вашему взгляду последовательно открывается череда изысканных картинок: песок, песок, море, море, линия горизонта, небо, небо, небо…

Но так бывает далеко не везде и не всегда.

Например, на набережной Карибского городка Сан-Анхелино, поздней весной или в начале лета, при полном безветрии, на рассвете — между шестью и семью утренними часами, череда картинок будет иной: песок, песок, море, море, море, море (а может, уже небо?), точно небо (а может, еще море?), море…

И никаких фокусов: просто море и небо — совершенно одинакового, ярко-бирюзового цвета, линия горизонта отсутствует, небо и море сливаются в нечто единое, неразделимое и неразгаданное….

Ничего прекрасней нет на белом свете.

Если вы еще не наблюдали этого чуда, то вы — счастливчик, у вас впереди первое, ни с чем не сравнимое свидание с ним.

Ну, а тот, кто уже стал свидетелем сего непознанного, покидает этот блаженный берег только по крайней необходимости или по зову сил Высших…

Сан-Анхелино наконец проснулся.

Многочисленные женщины и мужчины заторопились куда-то по узким, мощеным диким необработанным камнем, улицам: кто-то по делам, но большинство — просто так, ради променада, пока не наступил полуденный зной, а следовательно, и сиеста — четырех, а то и пятичасовой послеобеденный сон где-нибудь в прохладной тени.

В бухту, надсадно подавая хриплые гудки, ввалился грузный лесовоз «Кьянти», оставляя за собой мазутные пятна и устойчивый запах керосина.

Оранжевое, все еще утреннее и поэтому не особенно злобное солнышко выглянуло из-за ближайшей банановой рощи.

Оптический обман тут же приказал долго жить, меняя цвета и перспективы.

И вот уже нежно-зеленое море было безжалостно разлучено с голубовато-лазурным небом — будто кто-то торопливо провел по прекрасному полотну тупым ножом, оставляя где-то вдали грубый шрам — линию горизонта.

Нежное прохладное утро тихо и незаметно скончалось, родился безжалостный в своей грядущей жаре новый тропический день.

Отец Джон очнулся от своих дум философских. Пора и о бытие насущном подумать. Сегодня, где-то через час, предстояло совершить обряд венчания. Ещё вчера вечером мулатка-посыльная предупреждала, что часам к десяти утра пара брачующихся пожалует, американцы — по её словам.

Старенькая церковь, прохладный зал, забитый скамьями, грубо сколоченными из пальмовой древесины, перед священником — странная пара, хотя в этих краях всё немного странное.

Жених — шкаф квадратный, в классической американской тройке, с чёрным цилиндром на голове.

Невеста — невысокая стройная фигурка в чём-то невесомом, лицо скрыто тёмной вуалью.

Привычно, не запнувшись ни разу, отец Джон довёл обряд до установленного свыше финала:

— Если кто-либо из здесь присутствующих знает причину, по которой этот брак не может быть заключён, — пусть встанет и сообщит нам об этой причине!

В храме повисла тишина, через минуту разрезанная на части звонким девичьим голосом:

— Я знаю непреодолимую причину, не позволяющую этому браку быть заключенным в соответствии со всеми канонами, установленными нашим Создателем!

К своему громадному удивлению, и отец Джон, и немногочисленные свидетели этой церемонии вдруг поняли, что это сказала сама невеста.

А девушка тем временем продолжила:

— Этот человек — мой двоюродный брат, и поэтому я отменяю эту свадьбу!

Вуаль отлетела в сторону: озорные голубые глаза, длинные, блестящие даже в полумраке церковного зала каштановые волосы…

Глаза священника округлились в нешуточном изумлении, красиво очерченный рот широко приоткрылся.

Горячие девичьи пальчики резко, но одновременно нежно коснулись нижней челюсти отца Джона. В ту же секунду крепкие белые зубы ревнивца громко цокнули — верхние о нижние.

Через секунду-другую раздался негромкий смех:

— Лузеру — саечка!

Занавес, господа мои, занавес".

— Хрень какая-то, — заявил Лёха. — Америка, понимаешь. При чём здесь какой-то Олежка? А «лузер», это ещё что за птица? Да, свалилась нам на голову эта деваха. Что с ней теперь делать, ума не приложу! Сдать вертухаям, то есть — нашим с тобой товарищам, по-новому? Впадлу это. С собой оставить, вылечить, откормить, да и использовать по прямому назначению? Тоже нехорошо как-то, да и искусать такая запросто может. А если так: вылечить, откормить и отпустить на все четыре стороны? Так у нас и у самих припасов мало, нечем делиться. Ты, командир, что думаешь?

— "Лузер", в переводе с английского, означает «глупыш», — усмехнулся Ник. — И очень похоже, что этот эпитет можно, мой друг, и к твоей скромной персоне отнести.

— Чего обзываешься-то? — набычился Лёха. — Эпитет какой-то, персона. Глупым обозвал ни за что ни про что! Ты поаккуратней, начальничек, поаккуратней. У меня душа нежная, обидчивая. Могу и в табло засветить!

— А вот сам посуди, — объяснил Ник. — У отца Порфирия что на руке вытатуировано? Правильно, «ОЛЕЖКА». Там, в рассказе — священник, у нас — батюшка. Ну, соображай!

Через пару минут дошло до Сизого:

— Ты хочешь сказать, что эта бикса белобрысая, в компании с песцом недоеденным, к отцу Порфирию шла? Как бы — невеста? Это он её когда-то, в Ленинграде ещё, будучи мореманом, приревновал и из-за этого в попы подался? Так?

Ник согласно покивал головой.

— Во дела! — Лёха восхищённо поскрёб щеку, поросшую седой щетиной. — Про такое же книжки писать надо! Вот оно как бывает!

— Да написано уже! — Ник мятой тетрадкой потряс. — Не в этом дело. Ты давай собирайся, бери эту барышню на руки и неси к батюшке нашему, пока у неё температура опять не подскочила. Вот он с ней пусть и разбирается, раз она его невеста.

Ник бушлат снял, блондинке на плечи накинул, пуговицы все застегнул.

Лёха в карман штанов здоровый кусок оленины запихал, девицу через плечо перекинул, Нику подмигнул:

— Ты тут не скучай без меня, веди себя тихо, рыбку лови. Через сутки вернусь. Ну, покеда, командир!

Проводил Ник Сизого с ценной поклажей на плече, что называется — "до околицы", в избушку вернулся, кружку чая выпил, уснул.

Проснулся резко, словно толкнул его кто-то. Открыл глаза: в крохотное окошко солнце светит ярко, а на душе неспокойно так, муторно.

Вышел из избы, огляделся по сторонам.

Точно, влип! Вон они, красавцы в пятнистом камуфляже, на том берегу Паляваама.

Двое прямо напротив избушки стоят, метров четыреста всего до них.

— Эй, дрюг! — с того берега донеслось. — Ми свой! Не бояться! Ми — друзя!

Видали мы таких друзей — в гробу сосновом, с белыми тапками на синюшных ногах!

Вон ещё трое, в километре вверх по течению, бредут через реку: сперва по колено в воде, потом по пояс, по грудь.

А вот и другая троица, но уже ниже по течению, через Паляваам переправляется.

Понятное дело, в клещи берут, умники, не иначе — живым взять хотят, ур-роды!

"Как там Шняга говорил о бедном котёнке, к которому в гости пришёл пушистый песец? — усмехнулся про себя Ник. — Вот, похоже, эта ситуация и наступила. И я — в роли того бедного котёнка!"

Долго раздумывать не стал, рванул по направлению к ближайшим сопкам, забирая вверх по течению реки, стремясь успеть выскочить из капкана. Вниз по реке нельзя было двигаться — помнил, что устье Паляваама сильно заболочено.

Быстро бежал, что было сил. Минут через десять пот начал застилать глаза, сзади уже азартные крики были слышны, но не стреляли, видимо, хотели всё по-тихому сделать.

Добежал Ник до двух ближайших сопок, припустил по распадку, что проходил между ними. На повороте поднялся по каменистой россыпи наверх, на скалу, метров сто по гребню вдоль распадка прошёл, место подходящее выбрал, залёг, запал в гранату вставил.

Отдышаться толком не успел — оглоеды показались. Три штуки — как и ожидалось, вооружены до зубов — бегут по лощине друг за другом, отрывисто переговариваясь, причём по-английски, что странно. Ведь всё говорило о "немецком следе"!

Неосторожно это они — так кучно бежали, совсем даже напрасно.

Всё же Ника на той базе, что располагалась на мысе Морье, успели научить некоторым полезным вещам, могли бы эти «пятнистые» и поосторожней себя вести, проявляя уважение к противнику.

А так — сами виноваты.

Нику до них метров тридцать было, не больше, сверху все видны как на ладони.

Дождался нужного момента, метнул гранату. Качественно рвануло, жаль, что громко. Рассеялась пыль, тихо внизу, ни звука, ни стона. Неужели всех убрал, одним ударом?

Решил вниз спуститься. Опасно, конечно, но надо, как в таких делах без оружия? Необходимо трофейным разжиться, раз своего нет.

Тихонечко спускался, от камушка к камушку перекатываясь, нож держа наготове.

Вот уже метров семь осталось до неподвижных тел. Ещё чуть-чуть…

Неожиданно один из лежавших резко приподнял голову, вскинул винтовку.

Прогремел выстрел, Ник метнул нож…