В Городе с утра до вечера и с вечера до утра болтали о заговоре Катилины. Рабы и вольноотпущенники были осведомленнее прочих. Оценить, что даст подавление заговора, было пока невозможно. Событие еще длилось, его последствия зрели личинками бунта во времени, еще текла вода в клепсидрах. Цицерон возомнил себя полубогом, но оставался открытым вопрос, как будет выглядеть Цицерон, когда Помпей вернется с Востока. Помпей, любовь к которому перешла в обожание после того, как полководец очистил Внутреннее море от пиратов, теперь разгромил Митридата, злейшего врага Республики. Идя по стопам Ганнибала, Митридат Понтийский мечтал уничтожить Рим, но и этот правитель Востока обломал зубы о римские легионы. Спору нет, обоим врагам Республики улыбалась Фортуна: с Ганнибалом сражались бездарные полководцы, с завидным упорством они губили одну армию за другой и гибли сами, а талантливые, такие как Семпроний Гракх или Марцелл, попадались в нелепые ловушки. И так длилось много лет, пока, наконец, не появился Сципион Африканский и не разбил Пунийца. Митридату Понтийскому лучше любых предателей помогали внутренние римские склоки. Но и Митридат, наконец, пал — упорству и воле Рима не может противостоять никто. Рим всегда получает то, что хочет, — какой бы крови, каких бы сил это ни стоило. Но ведь может статься, что Рим растратит все силы в этой бесконечной борьбе…

Клодий так задумался, спускаясь с Палатина, что не сразу обратил внимание на шум и крики, что доносились из ближайшего дома, то ли из кухни, то ли из перистиля. Кричали так громко, что слышно было на улице. Внезапно дверь кухни распахнулась, наружу вырвался человек, обнаженный и весь в крови. Он споткнулся, упал, вновь кинулся бежать, нелепо размахивая руками. Добежав до Клодия, несчастный рухнул на колени, вцепился в руку патриция и принялся жадно целовать, пачкая слюной и бегущей из носа кровью.

— Спаси… спаси… — шлепали распухшие влажные губы. Слезы бежали по его лицу и смешивались с кровью.

Беглецу было лет семнадцать или восемнадцать, быть может, только вчера он принес на домашний алтарь свою в первый раз обритую бороду. За юношей уже бежали — из той же двери выскочили двое, по всему видно, рабы, оба в серых грязных туниках, с жирными растрепанными волосами, с бронзовыми рабскими ошейниками. На лбу у одного из них синело клеймо, у другого — чернел провал вместо передних зубов. Беззубый шмыгал носом и растирал кровь по лицу. В руке у него был кухонный нож, вполне пригодный для убийства. Клейменый раб держал веревку.

В доме все еще слышались мужские и женские голоса.

Из двери — не кухонной, а парадной, — вышел сам хозяин, в тоге с широкой пурпурной полосой, дородный и седовласый; сразу видно — сенатор.

— Фульвий! — крикнул сенатор изумленно и зло.

Юноша вздрогнул и прижался еще сильнее к Клодию.

Следом за хозяином из дома выскочила девчушка лет десяти или одиннадцати. Хорошенькая, кудрявая, в одной домашней некрашеной тунике.

— Отец! — Девочка ухватила сенатора за руку. — Не надо! Не надо!

— Твои рабы… — Клодий положил руку на рукоять меча: сегодня он должен был охранять храм Согласия на форуме и потому, выходя из дома, надел панцирь и прихватил с собой меч и кинжал.

— Это я приказал! — Сенатор пытался отпихнуть дочурку, но та повисла на нем, как кошка. — Он пытался убежать к Катилине. Я велел его поймать и теперь казню своей властью.

— Это же дурацкий устаревший закон! — выкрикнул Клодий.

— Его никто не отменял. Хватайте преступника! — приказал сенатор рабам.

Девчушка вдруг наклонилась, будто хотела поцеловать отцовскую руку, и впилась зубами в запястье. Тот зарычал от боли. Из дома выскочили две женщины, схватили девчонку и с трудом оторвали от сенатора. Почти одновременно — или на миг позже — рабы накинулись на Фульвия.

— Тащите его! — завопил сенатор, растирая укушенную руку. — Скорее! Скорее! — зверел он от своего же крика. Лицо его сделалось пунцовым, казалось, голова вот-вот лопнет.

— Я — Публий Клодий Пульхр. Остановитесь! Заговорщики еще не осуждены! Не сметь! — Клодий выхватил меч.

Но из кухонной двери вывалились еще человек шесть или семь; двое при мечах, виду самого дерзкого.

Те, что с мечами, напали на Клодия, не пробуя, однако, поразить, но лишь отвлекая, в то время как остальные вцепились в Фульвия. Клодий пытался удержать приговоренного, но рабы оторвали юношу от заступника и потащили по мостовой. Тело несчастного покрылось пылью и тут же во многих местах заалело. Юноша уже не сопротивлялся, обмякнув, он повис на руках рабов; голова свесилась, черные кудри купались в пыли. Кажется, он потерял сознание.

А девчонка каким-то образом умудрилась вырваться и кинулась к брату. Ее опять схватили. Она визжала, царапалась, кусалась.

Уже у порога клейменый принялся наматывать на шею юноши веревку.

— Это же твой сын! — крикнул Клодий хозяину дома. — Твой сын!

Сенатор обернулся к Клодию. Лицо его было и жалкое, и страшное.

— Отеческой властью его караю! — И, пригнувшись куда больше, чем требовала вышина двери, шагнул в дом.

Клодий кинулся следом, но дверь перед его носом захлопнули, он грохнул два или три раза кулаком по дубовой доске, но толку от этого не было никакого.

— И вправду, у нашей Республики голова совершенно гнилая, — пробормотал он. — Ее надо заменить. Но только не головой Катилины.

Когда Клодий вышел на форум, площадь была уже запружена народом. Вокруг храма Согласия блестели начищенные шлемы охраны. В толпе оживленно обсуждали последние события. Рассказывали о волнениях в маленьких городках, о том, что повсюду собирают оружие и вот-вот начнется восстание по всей Италии, а в Дальней Галлии уже якобы полыхает война.

— Это все из-за тех писем, что дали послам! — рассказывал дородный пожилой мужчина. — Галлы вновь явятся и сожгут наш Город! И в этот раз ничто не уцелеет, ни храм Юпитера, ни крепость на Капитолии.

Его слушали с ужасом, раскрыв рты, и верили каждому слову. Кое-кто даже суеверно косился на храм Юпитера, недавно сгоревший и вновь отстроенный Суллой. Мраморные колонны для нового храма диктатор привез из Греции.

— Надо казнить всех заговорщиков! У консулов чрезвычайные полномочия. Пусть Цицерон прикажет задушить негодяев! — поддержал старика парень лит тридцати, по виду и манерам — провинциал, недавно переселившийся в Город.

— Всем известны их имена! Сколько их?

— Четверо. Нашли четыре письма.

— Нет, предателей пятеро. Пятое письмо эти дурни галлы потеряли. Но всех заговорщиков все равно схватили, — заявил всезнающий старик.

— Не пятеро, гораздо больше! Цезарь тоже с ними! И Красс!

— Вранье! Все письма поддельные. Нельзя казнить римских граждан! — возразил молодой щеголь с холеной бородкой, точь-в-точь такую носил Катилина.

— Нет, не вранье! Катилина позвал на помощь галлов! О, бессмертные боги, они сожгут Рим! — Старик протянул руки к Капитолию. — Позвать галлов! Все равно, что позвать чуму! Правильно, что сенаторы объявили заговорщиков врагами народа.

«Позавчера Цезарю пришлось несладко», — мысленно усмехнулся Клодий.

В третий день до декабрьских Нон Клодий охранял храм Согласия во время заседания сената. Привели послов аллоброгов, галлы выложили таблички с письмами заговорщиков. Имена громко зачитали и тут же на заседание вызвали всех четверых. Заговорщики отпирались поначалу, но подлинность печатей на письмах опровергнуть не смогли. Одного из них, претора Корнелия Суру, вывели из храма Согласия, мальчишке-рабу велели принести из дома темную траурную тогу и здесь же, на ступенях храма, с Корнелия сорвали тогу претора и обрядили в темные одежды. Зеваки, столпившись, глядели на это символическое переодевание. Разжалованный претор вдруг съежился и как будто стал ниже ростом. Потом принялся кричать, хватать за руки обступивших людей и даже попытался вырвать у кого-то из охранников меч. Внезапно он замолк, повернулся к форуму спиной и так стоял неподвижно, пока его не увели.

А Гай Юлий Цезарь, как ни в чем не бывало, сидел в это время в храме Согласия и обсуждал с другими сенаторами, достаточно ли веские предъявлены обвинения. Все сходились во мнении, что доказательства вины несомненны.

Консул Цицерон всем рассказывал, что его супруга Теренция («Душенька моя Теренция», — сладким голосом приговаривал Цицерон), руководившая таинствами в честь Доброй богини, получила знак от Боны Деи: казнить всех заговорщиков, не мешкая.

Интересно, какой «сюрприз» приготовил консул для сегодняшнего заседания? Наверняка всю ночь шлифовал новую речь против Катилины.

Клодий поднялся по ступеням высокого подиума храма и встал у самого входа. Первые сенаторы уже появились на форуме — один спускался с Палатина в сопровождении слуг и клиентов, другой неторопливо шествовал из Карин. Завидев тогу с широкой пурпурной полосой, толпа почтительно расступалась. Сенаторы не торопились на заседание, здоровались со знакомыми в толпе, пожимали руки, если номенклатор за спиной называл громкое имя.

Сенат Рима… Когда-то восхищенный посланец царя Пирра назвал сенат сборищем царей, а сам народ римский — лернейской гидрой, у которой вновь и вновь отрастают головы, так что никто не в силах этот народ победить. В те годы сенаторы как истинные цари, надменные и независимые, уверенные в себе и в Республике, не ведавшие страха, готовы были судить и рядить весь мир по своим меркам добра и справедливости. Тогда в этом праве другие народы сомневались. Теперь мир склонился перед Римом, иноземные послы со всех краев являются в Город вымаливать дружбу римского народа. И что же? Нет, надменности нынешние аристократы не утратили, но из независимых царей они превратились в суетных царьков, их занимают только постройка и ремонт бесчисленных вилл, покупка статуй, книг, ваз, красивых рабынь и рабов. Какое им ныне дело до Республики и грозящих ей бед?

Консул Цицерон шествовал к храму в сопровождении многочисленной стражи. Впереди выступали двенадцать ликторов с фасками на плечах. Консульство — высший дар Республики. Клодий помнил Календы января, когда его отец Аппий Клавдий в первый день своего консульства направился на форум, и двенадцать ликторов шли впереди. Тогда Клодия, одиннадцатилетнего мальчугана, охватил восторг. Правда, у отца был в тот день мрачный вид. Теперь-то Клодий знал, что консульская власть отца была властью лишь по названию, тонкая позолота, и более ничего. Потому как из своего имения в Кампании бывший диктатор Сулла внимательно наблюдал, что творилось в Риме, и дергал за ниточки страха консулов и сенаторов. Так что двенадцать ликторов — это все, что досталось отцу от прежнего величия высшей римской власти.

Сулла… Клодию казалось, что покойный диктатор до сих пор лемуром витает над Городом. А следом за первым непременно второй темный дух — призрак врага его, плебея Мария. Эти два черных гения по-прежнему накрывают Рим зловещей тенью в самый ясный день.

Цицерон тем временем продвигался к храму. Его встречали радостными криками. Консул неспешно поднялся по ступеням, остановился рядом с Клодием.

— Сегодня, мой друг, мы должны спасти Республику! — воскликнул Цицерон так, чтобы его слышали все, кто стоял рядом.

Слова Цицерона встретили аплодисментами — недавняя манера встречать каждую удачную фразу хлопаньем в ладоши коробила стариков.

Вслед за Цицероном в храм вошел Марк Красс Богатый — на его одутловатом, до времени постаревшем лице застыло недовольное выражение. Красс! Если бы получить доступ к деньгам этого старика, можно было бы таких дел натворить в Риме! Нельзя сказать, что Клодий беден, но рядом с несметными сокровищами Красса, нажитыми во время проскрипций Суллы, состояние Клодия казалось до смешного незначительным. Говорят, Красс и Цезарь ныне дружны. Если бы по этой ниточке добраться до денег Красса…

А по ступеням уже поднимался Цезарь. Он вежливо поздоровался с Клодием и вошел в храм.

Заседание сената началось. У входа было слышно, что говорят внутри. И люди передавали друг другу слова сенаторов. Вот новоизбранный консул потребовал казни. А что Цицерон? Нет, он еще не выступал.

«О боги, почему я так переживаю за этот сумасшедший Город?» — с тоской и злостью подумал Клодий.

Он посмотрел на неказистую площадь внизу, неправильный четырехугольник, зажатый со всех сторон холмами. На форуме храмы и базилики соперничали с лавками, вонь из рыбных рядов мешалась с дымом на алтарях. И лишь на вершине Капитолийского холма сверкал мрамором и золоченой бронзой черепицы отстроенный после пожара храм Юпитера Всеблагого и Величайшего. Над квадригой бронзовых коней, только что поднятых на храмовую крышу, медленно плыли зимние облака, такие же белые, как мрамор, пошедший на отделку стен. Но разве мощь Рима — в высоте его холмов и грандиозности храмов? О нет, слава Сципионов, Фабиев, Клавдиев, Камиллов поднималась куда выше и подпирала невидимыми контрфорсами уже изрядно обветшавшие римские стены. Клодий ощутил вдруг странное торжество, как будто он знал про этот Город важную, совершенно непереносимую тайну, которую хранить дольше было уже нельзя. Знал только он один, а остальные ни о чем еще не догадывались.

— Смерть заговорщикам! — закричал кто-то в толпе, и Клодий очнулся.

Заседание тянулось медленно. Сенаторы были ни в чем не уверены. Да, Катилина — мерзавец… Сжечь Рим… Но нет, не надо проскрипций! Тогда что делать с заговорщиками? Изгнать? Слишком мягкая мера. Они тут же убегут, соберут войска… Никому не хватало смелости принять окончательное решение.

О боги, что они там решают? Нельзя казнить римских граждан! Прав, прав Цезарь, говоря, что смерть — это воля богов и закон природы, а у людей такого права нет.

— Цезарь хочет сохранить заговорщикам жизнь, — бросил известие в толпу, как камень, юноша с холеной бородкой.

— Да ты сам участник заговора! — выкрикнул дородный старик — тот, что знал все на свете.

— Сам участник… — зашелестело вокруг. — Смерть Цезарю! Смерть!

Толпа прихлынула к храму. Клодий и другие аристократы из охраны пытались их задержать. Какое там! Безумные лица, выпученные глаза! Смерть! Уже и сами охранники бегут внутрь, выкрикивая: «Сметь!» С такими физиономиями врываются солдаты после осады в побежденный город. Смерть… Людская волна ударила Клодия в грудь, подошвы кальцей заскользили по мраморному полу, и толпа потащила патриция внутрь.

Один из юношей-всадников, прежде охранявших храм, в начищенном сверкающем панцире, ринулся к Цезарю, размахивая мечом, но нанести удар не решился. Пожилой сенатор прикрыл Цезаря, как щитом, полой своей тоги. Клодий, подлетев, ударил всадника кулаком в скулу, и мальчишка рухнул к ногам консула, который в этот миг поднялся со своего кресла.

— Всем посторонним вложить мечи в ножны и выйти из храма! — приказал Цицерон.

Голос его зазвенел под сводами и заставил крикунов умолкнуть. На миг Клодий даже залюбовался консулом. Потом демонстративно и очень медленно вложил меч в ножны. Бунтари оробели. Попятились. Казалось, сенаторы в храме совершают таинственные жертвоприношения во благо Республики, а боги за тем жертвоприношением наблюдают — вдоль стен, возвышаясь над римскими сенаторами, стояли мраморные и бронзовые статуи небожителей. Марс и Меркурий, Церера, Юпитер, Минерва и Прекрасная Латона с младенцами Дианой и Аполлоном на руках — удивительные творения греков, воистину божественные в своем совершенстве, смотрели на людей нарисованными или вставными глазами. И вдруг почудилось, что их прекрасные лица исказились от гнева, еще миг, и сами олимпийцы начнут метать молнии и огненные стрелы, разить обезумевших смертных. Толпа попятилась. Клодий двинулся к выходу, раскинув руки, будто именно он, своей волей, гнал оробевших людей назад, на площадь.

Но сенаторы, как и плебс, жаждали крови. К Цицерону кинулись сразу человек пять, наперебой размахивая руками, требуя объявить Цезаря заговорщиком.

— Я не могу, — сухо ответил Цицерон. — У меня нет таких доказательств.

— Его речь — главное доказательство! Цезарь с ними! В этом никто не сомневается!

— У меня нет доказательств, — повторил Цицерон.

Заседание возобновилось, Цицерон взял слово.

Марк Туллий не предложил ничего определенного, но намекнул, что он готов принять меры не самые кровожадные. Сенаторы согласно кивали, слушая речь: трудно не соглашаться с Цицероном, когда великий оратор говорит. Его голос, поставленный лучшим актером Рима, обволакивает, а фразы сплетаются в ловчую сеть, от которой почти невозможно ускользнуть.

Страсти стали понемногу стихать, слово «смерть» перестали выкрикивать после каждого удачного пассажа, но тут слово взял Марк Порций Катон Младший и потребовал казни.

— Катон — он всегда за добродетель, — загомонили в толпе.

Смерть! Смерть всем пятерым! Пятерым, потому что о пятерых все время твердили галлы, хотя писем было всего лишь четыре. Имя пятого они забыли. То ли Церит… то ли… Цепарий? Да, кажется, он. Хорошо, пятым будет Цепарий. Все будто сошли с ума. Те, кто сомневался, отбросили свои сомнения.

«Смерть!» — гремело в храме. Да, требовать смерти сенаторы могли, но утвердить приговор имел право только консул, наделенный в этот момент чрезвычайными полномочиями. То есть Цицерон, тот, кто еще полчаса назад говорил о снисхождении. Но перед авторитетом Катона Цицерон не смог устоял.

«Казнить!» — вынес свой вердикт консул, и сенаторы ответили торжествующими криками.

Цезарь скорее вырвался, нежели вышел из храма, и остановился на ступенях, не зная, как пройти через затопленный разъяренными людьми форум. Трое клиентов, что пришли вместе с ним, вряд ли могли защитить патрона от палок, камней и кинжалов.

Клодий шагнул к нему:

— Консул Цицерон велел проводить тебя, новоизбранный претор Гай Юлий Цезарь. И помни: заговорщик Луций Статилий, приговоренный к смерти, отныне находится под твоей охраной. Хорошо охраняй его, очень хорошо…

Тех четверых, что арестовали позавчера, распределили по домам знати. Цезарю в дом привели Статилия. Если сторонник Катилины сбежит, Цезарь заплатит за его ловкость своей головой — это будущему претору было ясно без всяких намеков.

Клодий взял десять человек для сопровождения, и они двинулись сквозь толпу. Несколько камней полетели в их сторону. Кто-то попытался ударить Цезаря палкой, но охранник отбил удар. Один из клиентов Цезаря был ранен камнем, и теперь юноша закрывал лицо руками. Да и самого Цезаря задели — на запястье алела кровь. Но Цезарь не обращал внимания ни на крики, ни на летящие камни и неспешно шагал, лишь изредка поправляя сползающую с плеча тогу.

Клодий шел впереди, пробивая в толпе дорогу, и держал клинок обнаженным.

— Их приговорили к смерти, — сказал Гай Юлий ему в спину.

Толпа уже потеряла к Цезарю интерес, судорожный вздох пронесся над площадью, зашелестело, зашумело, и волна звуков покатилась от ростр по форуму — консул Цицерон поднялся на ораторскую трибуну. Клодий обернулся. Но ничего разглядеть не смог — лишь чьи-то головы, головы…

— Они сейчас отправятся за приговоренными, — сказал Цезарь. — Надо поторопиться, предупредить Статилия. Пусть у него будет время приготовиться.

Они прибавили шагу.

— Сулла приучил римлян легко проливать кровь, — продолжал Цезарь. — Все забыли и не могут вспомнить, что казнить римских граждан недопустимо.

— Марий тоже любил кровь, — уязвил Клодий, ибо помнил, что Цезарь находится с Марием через тетку в родстве. В то время как отец Клодия был фактически назначен Суллой в консулы.

Они выбрались из толпы и, не сговариваясь, остановились, глядя друг на друга. Кажется, Марий и Сулла навсегда разделили Рим полосой смертельной вражды.

— Да, Марий тоже любил кровь, — согласился Цезарь — он помнил, что большинство знати было на стороне Суллы.

Раненый клиент покачнулся и стал валиться на руки своим товарищам.

— Несите его скорей домой! — приказал Цезарь.

А с форума долетали крики, аплодисменты.

Болезненная гримаса исказила лицо Цезаря.

— Поедем к Катилине, — воскликнул он. — Сейчас. Берем коней и мчимся к Катилине. А?

Клодий отрицательно покачал головой:

— Мы погибнем вместе с ним, а это не входит в мои планы. Катилина — неподходящий союзник.

— Что ты задумал, Клодий?

— То же, что и ты. Но еще не время действовать.

Цезарь усмехнулся.

— Почему все говорят, что ты безумный? Ты не безумец. Ты расчетливый проходимец, который изображает безумца. Ты говоришь о дружбе. Между друзьями не должно быть тайн. Зачем ты ищешь союза со мной?

— Видишь ли, Гай… Ты — единственный умный человек в сенате. Катилина тоже неглуп, но он зарвался. К тому же мне не понравились его методы. Через два года я буду сенатором. Но сенат уже ни на что не годен. Так вот, мы должны стать союзниками в нашей борьбе с этими безмозглыми любителями дорогой рыбы.

— К сожалению, безмозглые любители правят Римом. И значит — всем миром.

— Ты ошибаешься. Как ошибался Катилина. Не сенат — народ. За народом последнее слово.

— Ты наивен, мой друг. Вот уж не думал, что ты так наивен.

— Это не наивность. Я смотрю на вещи по-другому. Если ты поможешь мне, Цезарь, я отниму власть у сената.

— И кому отдашь? Народу? — В голосе Цезаря послышалось презрение. — Того народа, который создал нашу Республику, давным-давно уже нет. Кости тех квиритов сгнили на дне Тразименского озера и на поле Канн. Теперь в старинном гнезде Республики живут жадные торговцы и потомки продажных вольноотпущенников. Ганнибал проиграл, но он перерезал нам жилы. Ни один народ не может понести такие страшные потери и не надорваться.

— Не имеет значения, кого мы теперь называем квиритами. Я отдам власть тем, кто поддержит нас с тобой.

— Каким образом?

— Это моя тайна. Но я тебе обещаю: новый Рим обретет новую силу.

Цезарь несколько мгновений молчал.

— Ну что ж, друг мой Клодий, пойдем ко мне домой и сообщим Статилию, что через несколько часов его задушат.

Они направились к дому Цезаря — не в регию, где Цезарь жил как великий понтифик, а к личному дому Цезаря, в Субуру. Вместе с охраной во внутренних комнатах этого большого дома новоизбранный претор по приказу консула Цицерона держал Луция Статилия, одного из пятерых, схваченных рано утром в третий день до Нон декабря.

Дом был довольно большой с просторным перистилем, правда, сильно обветшалый.

— Статилий спит, — доложил охранник, когда они вошли в атрий.

— Разбуди его. — Цезарь опустился на мраморную скамью, будто ноги его не держали.

Арестант вышел в атрий, разморенный сном, с красной полосой на щеке от неудобной подушки. Молодой человек с немного детским, растерянным лицом.

— Смерть? — спросил он Цезаря. — Смерть? — повернулся к Клодию.

— Сейчас придут, — сказал Цезарь. — То есть, может, и не сейчас — они заберут вас пятерых из разных домов, а потом отведут в Мамертинскую тюрьму.

— Надо было, в самом деле, сжечь это осиное гнездо! — процедил Статилий сквозь зубы.

Два раба принесли темную траурную тогу и принялись обряжать приговоренного.

— Ну и подлец этот Цицерон! — выкрикнул Статилий. Потом сдернул с пальца всаднический перстень и отдал Цезарю. — Оставь себе.

— Все равно отберут.

— Оставь себе! — Клодию показалось, Статилий вот-вот заплачет. — Говорят, если палач опытный, то задушит быстро, и будет совсем не больно… Неужели так нужно? А ты — умный, Цезарь. Умный, хитрый и подлый.

Цезарь не ответил.

— Можно вина? — спросил Статилий тихо.

— Неразбавленного, — приказал Цезарь служанке, молоденькой пухлой блондинке. Та расплакалась и выбежала из атрия.

Она не успела вернуться, как вошел привратник. Было что-то театральное в этой быстрой смене лиц, в этих слезах рабов, рыдающих о чужом господине. В театре тоже все поддельное — жесты и слезы — все, кроме смерти. Когда на сцене должен кто-то погибнуть, приводят преступника, и его на самом деле пронзают мечом.

— Они пришли. — Старик с ужасом глянул на хозяина, будто явились за Цезарем. — Остальные четверо уже… там.

Служанка вернулась бегом; расплескивая вино, принесла чашу. Статилий принялся жадно пить, проливая на тогу.

— Ну, вот и все, — сказал приговоренный почти весело и вышел из атрия. Клодий двинулся за ним. Цезарь остался.

У дверей дома собралась толпа. Уже стемнело, горели факелы. Чуть впереди и поодаль от остальных стоял Цицерон. Выражение вымученной решительности застыло на его полноватом лице. За ним теснились сенаторы в тогах, окаймленных алым, и в башмаках из красной кожи. Катилина собирался их всех перебить, но не довелось. Теперь с заговорщиками расправлялись обстоятельно, с тщанием. За обиду нобилей мстил патрицию-отступнику Цицерон, сын никому не известного всадника из Арпина, выращивавшего горох и фасоль на продажу.

Охранники поставили Статилия подле остальных, и процессия при свете факелов медленно двинулась к тюрьме на форум. Клодий отправился следом. То ли соучастник, то ли наблюдатель — не разобрать.

Теперь уже ничего нельзя было изменить, но он был всей душой против казни. В тело Республики в очередной раз (давно ли Марий и Сулла баловались таким вот образом?) собирались воткнуть остро отточенный нож. Она содрогнется от боли и впадет в беспамятство на некоторое время. Но подобными кровопусканиями не излечить болезнь.

Клодий бесцеремонно растолкал сенаторов, пробился к Цицерону.

— Этого нельзя делать, — сказал громким шепотом. — Останови казнь.

— Уже невозможно, — отвечал консул одними губами. Уверенность в своей правоте вдруг исчезла. Клодий увидел, что Цицерона трясет.

Город, в котором мало кто спал, затаился. Слабый шепот в темноте, непрерывное движение, дома с темными окнами, слабосильные огоньки светильников там и здесь, блеск факелов, освещавший молчаливую толпу на форуме. Клодию показалось, что его самого сейчас ведут на казнь вместе со сторонниками Катилины. Тело вдруг стало холодным, как кусок мертвечины, Клодий дрожал и никак не мог согреться.

Тюрьму на склоне Капитолийского холма построил, если верить преданию, третий царь Рима Анк Марций. В ней было два помещения — одно над другим, в нижнем подземелье происходили казни.

Клодий стоял в толпе, ожидая. Все молчали, слышались только дыхание, потрескивание факелов да сдавленный кашель там и здесь — зимой в Риме многие болели. Напряжение все возрастало. Сейчас они умирают, там, внизу…

Цицерон вышел на форум и выкрикнул:

— Они прожили!

И толпа в ответ завопила. От радости, которая была похожа на боль.

Клодий выбрался из толпы и зашагал, сам не зная куда. Его разбирал неуместный смех, и он прикрывал лицо полой плаща, чтобы в случайном отблеске факела никто не заметил его ненужной улыбки.

Кто бы мог подумать! Да, кто бы мог подумать, что Цицерон совершит такое!

— Они умерли, — бормотал Клодий. — И этого Цицерону никогда не простят. Особенно те, кто сегодня вопил от восторга. Никогда. Завтра начнут требовать расправы над консулом, чтобы никто не вспомнил, что они тоже были в толпе.

Клодий остановился перед знакомой дверью. Таверна «Свиное вымя». Ноги сами принесли его сюда. Несмотря на поздний час, из оконца пробивался свет.

— В «Свином вымени» я напьюсь, как свинья, — пробормотал Клодий и толкнул дверь.